Я не думал, что когда-нибудь напишу это. Но если я исчезну — пусть хоть кто-то знает, что произошло. Может, не мне одному он шепчет.

Я врач. Психиатр. Работаю в государственной больнице, где палаты пахнут карболкой и временем. Наша работа — лечить, понимать. Разгребать вонь чужих кошмаров и приклеивать им этикетки диагнозов. А потом — таблетки, разговоры, бумаги, день за днём. Всё было рутинно, пока не привезли его.

Это было в начале осени. Ночь. Тихо. Меня подняли по тревоге — привезли мужчину, весь в крови и царапинах. Санитары переглядывались, один из них даже выругался, когда увидел его.

— Он это себе сам сделал? — спросил я.

— Вроде бы, — пожал плечами один из парней. — Или кто-то помог.

Пациента звали Сергей. На вид лет тридцать с небольшим, но в его взгляде было что-то старое. Не уставшее — именно старое. Он сидел на каталке и тихо бормотал себе под нос:

— Он рассказывает сказки. Каждую ночь. Он поёт. Он гладит голосом. Голос — как шерсть...

Царапины на его теле были... странные. Они не были хаотичными. Параллельные, аккуратные, как будто кто-то расчёсывал его кожу когтями. Мелкие надрезы на губах, веках, между пальцев. А под ногтями — мясо. Но не его.

Я решил заняться им лично. Что-то в нём... привлекало. Он не был обычным психотиком. В нём было что-то почти религиозное.

Первый разговор я записал. Неофициально. Это была просто проверка состояния, стандартная процедура.

— Доброе утро, Сергей. Как вы себя чувствуете?

Он не ответил сразу. Сидел, обхватив колени. Потом поднял на меня глаза. Они были чёрные. Не тёмные — чёрные. Зрачок словно поглотил всё остальное.

— Ты слышал, как звучит сказка, доктор?

— Сказка?

— Он шепчет. Он рассказывает. Если ты слушаешь — ты не спишь. Если ты не слушаешь — он открывает тебя. Сначала кожу. Потом — мысли.

— Кто «он»?

Он вздрогнул. Резко. Как будто я плюнул в его лицо.

— Не говори об этом. Он не любит, когда его называют. Он сам выберет, когда откроется тебе.

Я подумал тогда: форма шизоаффективного расстройства с бредом воздействия, плюс, возможно, синдром Кандинского-Клерамбо. Но внутри уже начало шевелиться что-то неприятное.

Каждую ночь он говорил вслух. Его голос менялся. Он говорил не как псих. Он говорил, как сказочник. Вкрадчиво, тихо, обволакивающе. Как будто мурлыкал у тебя под кожей. Однажды я не выдержал — остался ночью в ординаторской и включил динамик с камеры его палаты.

— ...и тогда она поняла, что у неё больше нет рта. Только дыра, полная стеклянных зубов. Он сделал это, чтобы она больше не врала. Потому что ложь — это скверна, а скверну надо вылизывать когтями.

Я выключил, когда почему-то почувствовал сильную тошноту. Пошёл в туалет. Меня рвало почти час.

Через несколько дней Сергей начал терять координацию. У него начались судороги. Мы пробовали всё — препараты не действовали. Он не спал. Вовсе. Даже с тяжёлыми снотворными. И он продолжал рассказывать. Иногда — сам с собой. Иногда — прямо мне.

— Ты знаешь, как выглядит смерть изнутри, доктор? Это как белая каша. Варёная плоть. Он рассказал мне, как однажды сварил мальчика. Медленно. Начиная с ног. Чтобы тот почувствовал, как кожа отходит от костей. А потом он рассказывал это другим детям. И они слушали. Потому что голос — сладкий, как мёд, но мёд с кровью.

Сны пришли на четвёртую неделю.

Я видел комнату. Слепленную из рёбер. Потолок — из пергамента. На нём — письмена. Слова на незнакомом языке, но я понимал их. «Твоя сказка не окончена.» В углу — кот. Огромный. С глазами, в которых отражались все мои страхи. Он мурлыкал. Я слышал это даже проснувшись. В ушах стояло — рррррррррррр...

Сергей умер на 28-й день.

Мы не знаем, как. Камеры отключились. Дверь была заперта. Его нашли... вскрытым. Не просто мёртвым. Он был аккуратно разрезан. Словно хирург готовил анатомический атлас. Внутренности — вынуты и разложены в форме круга. На стене — надпись кровью:

«Теперь слушаешь ты.»

Я не рассказывал это в рапорте. Я сказал — самоубийство. Хотя не представляю, как он это сделал. Он был под наблюдением. Камера должна была работать. Санитары не слышали ничего. И всё же — он умер. И оставил мне сказку.

С того дня голос начал говорить со мной напрямую.

Сначала во снах. Потом — между словами коллег. Потом — в отражении экрана. Он рассказывает мне. Каждую ночь. О детях, которых кормят мясом своих матерей. О мужчинах, что вскрывают себе животы, потому что внутри них живёт голос. О женщинах, что смеются, пока из их ртов вытекает шерсть.

Я не сплю. Я не хочу слушать, но я слушаю. И самое страшное — я начал запоминать. Я начал рассказывать. Сначала — мысленно. Потом — вслух. Один раз я прошептал что-то медсестре. Она больше не вышла на смену. Говорят, попала в аварию. Говорят, её лицо было... странно искривлено. Будто она смеялась, когда умирала.

Так что я здесь. Пишу это. Но есть ещё кое-что. Сегодня он не просто говорил. Он показал.

Я сидел в ординаторской, и в один момент экран компьютера замигал. На долю секунды — кадр. Старинная гравюра, будто из фольклорной энциклопедии. На ней — огромный чёрный кот, сидящий на столбе. Под ним — скелеты, изуродованные тела. Он раскрывает пасть, а из неё — слова, вытканные в воздухе, как ленты.

Я начал искать. Удержаться невозможно. Этот образ сидел под кожей. Статьи. Легенды. Архивы. И я нашёл его имя.

Кот Баюн.

Старославянский демон, колдун в обличье кота. Усыпляет голосом. Рассказывает сказки, от которых сходит с ума. А потом — убивает. Медленно. Изнутри. Он шепчет тем, кто слушает. Он приходит ночью. Сначала — в голове. Потом — в теле.

Он — это Он. Сергей не бредил. Он был отмечен. Он просто услышал первым.

Теперь я знаю, кто он. Баюн.

Если ты это читаешь — значит, ты уже впустил его внутрь. Потому что теперь ты знаешь его имя.

И если услышишь мурлыканье — не слушай дальше.

Никогда не слушай до конца.