...Большое спасибо, великодушный meneer: пожертвованный вами стаканчик для меня весьма кстати. С тех пор, как меня одолела немочь, я могу лишь уповать на чужую доброту, хотя на моем собственном жизненном пути хватило зла. Но, пусть в кармане моем дыра, я не люблю оставаться в долгу. Взамен монетки, которую вы на меня потратили, я могу рассказать свою историю. В таком местечке, как здесь, почти любой готов побыть слушателем, и вы ведь не исключение, не так ли? А ежели затем вам покажется, что душа моя черна, то потому я и предпочитаю делиться с чужаками — вы продолжите своё путешествие, и из сердца вон. Надеюсь только, что горло мое пересохнет до того, как я изложу самое непотребство, и вы поможете его смочить прежде, чем осудите меня. А, может, и не сочтете меня дурным — сиё узнаем вскоре.
Я мореман с младых ногтей, начинал юнгой и привык к палубе под пятками лучше, чем к какой-нибудь мостовой или, скажем, сухопутной колее. Всего под парусом я провёл больше времени, чем под потолком любой береговой постройки, включая те, где я вынужден ютиться сейчас, точно развалина на кладбище кораблей. Я ходил по морям в составе разных команд, и менял их не потому, что меня гнали за провинности. Дважды корабли со мной разбивались в щепы о рифы, а один сгорел от чьей-то неосторожности с огнём — вы и не представляете, meneer, как нелеп и ужасен пожар, со всех сторон окружённый водой! Случалось и то, что владелец разорялся и терял свою собственность — жизнь ведь изменчива, согласны? А как-то владетель мирно скончался, и корабль был продан — разумеется, без команды.
Но речь не о том, не буду пустословить. Предпоследним кораблём, по чьим вантам я карабкался, был клипер. Мы дошли на нем до Кантона — ах, meneer, он нёсся туда под полными парусами, светлый и быстрый, как ангел! Там мы вошли в порт и получили отдых от качки, но не от работы. Мы избавили трюмы от груза, это были ящики с опиумными шарами, а потом капитан с помощниками побывали на местной ярмарке, и на клипер стал поступать чай — хороший в промасленных и залитых воском мешках, самый лучший — в освинцованных коробах. Мы работали споро, понимая, как ценен груз и как дорого время, необходимое для доставки. Я не отлынивал, трудился, как все. В результате мы подняли якоря и начали обратный рейс, а через неделю я почувствовал недомогание, но решил, что переутомился. Однако вскоре мне стало столь плохо, что это заметили другие. Корабельный лекарь осмотрел меня, но сперва не сказал ничего определенного, а когда поднялся жар, и меня замучили жажда и ломота, изрёк: «Лихорадка».
Капитан, которому доложили о моем приговоре, помрачнел — во всяком случае, он был уже мрачен, когда я его увидел, пришедшего и вставшего поодаль. Его можно понять: всякая хворь опасна, а та, что зародилась в чужой жаркой стране, может быть просто убийственной. Он строго спросил, не посещал ли я кантонского борделя. Я богом поклялся, что нет — по причине не благих побуждений, а всего лишь из-за корабельных забот.
— Ты не должен оставаться с нами, так как можешь распространить поветрие, — принял решение капитан. — На корабле для тебя не сыскать уединения. Для общего блага тебя бы проводить за борт, но мы все христиане, и без того отягощенные грехами; не будем усугублять их груз. Высадим тебя в ближайшем порту, пусть даже придётся отклониться от курса. И храни тебя господь.
Так прибежищем для меня стала Джакарта, я в полубреду покинул клипер, неся немного солонины с хлебом и ромовую флягу в сумке, получив к тому же на прощание скудную часть жалованья. Я не виню ни капитана, ни товарищей по команде — они поступили со мной по справедливости.
Я почти не помню начала своего существования в Джакарте, а то, что осталось в памяти, сплошь смутное и неверное. Полагаю, что лишился своих немудреных ценностей в первые же часы, не имея ни планов, ни сил, чтобы найти пристанище, а после просто свалился без чувств под открытым небом. Я бы неминуемо погиб, не наткнись на меня проходивший мимо священник. Не знаю, колебался ли он, но помощь оказал: призвал людей и настоял, чтобы меня доставили в госпиталь, в ту его часть, где ждали участи похожие больные — безродные, безденежные и безнадежные. Его ли молитвами, посильным ли участием лекарей — я выжил, исподволь воспрянув от болезни. Едва я оправился, меня выставили прочь, ведь лазарет — не богадельня. Слишком слабый, чтобы найти пропитание работой, я нищенствовал, возвращая силы по крупицам — медленно, очень медленно. Наемный труд в городе был в спросе, но все искали выносливых работников, я же мог пока предложить вместо мощи только умения, применимые лишь в море. Не знал я и здешнего наречия, что весьма мне мешало.
Наконец, чуть окрепнув, я счёл возможным искать счастья в порту. Изможденный, со следами перенесённой болезни, я прислушивался к чужим вопросам, ловя среди голосов слова родной речи, и предлагал свои услуги. В один из дней мне повезло. Квартирмейстер, подыскивавший матроса в команду, наткнулся на меня. Я ответил на его испытывающие вопросы толково, но он был в сомнении:
— Похоже, мы откормим тебя для исполнения обязанностей лишь к концу плавания!
— Зато и вес у меня небольшой, сможете взять в трюм больше груза, — ответил я с дерзостью отчаяния.
Наниматель расхохотался:
— Если твои руки бойки так же, как и язык, то нам, пожалуй, повезло.
Так я оказался на шхуне, название которой не открою: иной раз брошенное слово способно вернуться бедой, как прилетает в грудь подтолкнутый и отпущенный румпель.
Мы вышли в море и взяли курс на зюйд-вест, намереваясь обогнуть мыс Доброй Надежды. За пару недель на шхуне я не обзавёлся друзьями, но перестал быть совершенным чужаком. Мне ещё не хватало сил быть парусным, зато я безропотно брался за любую работу, требующую терпения и усидчивости — чистил, драил, скрёб. Дни летели, шхуна старалась от них не отставать.
А потом был вечер, память о котором я сохраню даже на одре. Солнце клонилось к горизонту, умеренный ветер гнал невысокую волну.
— Слева по борту! — завопил юнга на марсе.
Я был на баке и перебрался на нужную сторону быстро, как мог. Смотрящий явно не зря ел бобы с камбуза, коль скоро зрение его не подвело. Если б не внимательность юнги, мы могли бы и не заметить эту... этот...
Лучи низкого солнца мешали мне рассмотреть, как следует, и я щурился и прикрывался ладонями, опершись о фальшборт. Что-то виднелось в косом направлении от нашего курса — непонятное, чересчур высокое. Сначала я подумал о скале или даже горе, лишенной плавных склонов и устремлённой вершиной ввысь. Потом решил, что это фрегат. Корабль был бы опасней камня: обычно в море никто не знает, каковы намерения внезапного встречного, пока тот сам не проявит их. Это могли быть пираты, а то и воинственный линейный корабль чужого флота, немногим от пиратов отличающийся. В зависимости от замыслов он был способен увидеть в нас как угрозу, так и добычу.
И все же это был не утёс. Даже с учетом нашего хода края силуэта меняли контуры слишком споро: он тоже двигался, как и мы, хотя скорость я не мог оценить. Смущала лишь величина пришельца. Глядя вдаль, я пытался прикинуть размеры, но меня сбивали пропорции. По всему выходило, что при такой высоте судно должно потерять остойчивость, если только киль его не похож на острую крышу перевёрнутой ратуши, или трюм не загружен бочонками с ртутью.
Рядом появлялось все больше моих спутников. Некоторые недоумевали, но нашлись и те, кто принялись обсуждать что-то в возбуждении, будто бы зная, на что мы наткнулись. Боцман приложил к глазу трубу и взирал через доброе стекло, а иным увеличение не требовалось: известно, что глаза людские порой хуже видят то, что под носом, зато заглядывают вдаль без линз — и среди команды нашлись такие смотрящие.
Вокруг шумели все громче. Я, обращённый более в зрение, чем в слух, различал отдельные фразы: «Это точно он!..», «Святой Христофор, свезло нам или наоборот?», «Проклятье!» — но ни в одной не звучало истинного страха, только жадность и опасение.
Должно быть, капитан отдал приказание — руль и паруса изменили курс шхуны, и нос ее направился точно на таинственную цель. Бушприт мерно подымался и опускался, точно шхуна по-птичьи склевывала лежавшую между ней и целью mijl. Наш ориентир приближался, но не делался для меня понятнее. То мне виделся в лучах заката причудливый рангоут, то гигантское ветвистое древо, а то и крепость, которой место на горном отроге.
Сбоку послышалось сопение, я взглянул и увидел чернобородого моряка, не отрывавшегося от явившейся нам диковины. Ноздри его раздувались, губы кривились нетерпеливо.
— Знаешь ли ты, что перед нами? — спросил я.
Тот смерил меня взглядом, какой в любой точке мира старейшины дарят неофитам, и процедил:
— По всему, это Протеево капище.
Протей, meneer, морское божество. У тех, кто не знает других дорог, кроме проложенных на суше, на слуху больше Нептун. Но моряки — суеверный народ: открывая сердца господу нашему Христу, они не отвергают властителей зыбких глубин, даже тех из них, кому добро противно, как угар нашему дыханию. Если собрать истории о всех чудовищах, какими они населяют подводные бездны, получится библиотека, не уступающая Александрийской. И все же — о чуде, подобном тому, какое росло перед нами с каждой песчинкой, упавшей в склянке, я прежде не слышал.
— Ещё его называют кораблём-храмом или плавучим собором. Не раз мне рассказывали про него, но не думал, что увижу эту диковину воочию.
— Собор? — продолжил я спрашивать. — Кто же его построил? Зодчие каких земель?
Мой просветитель прищурился и обеими руками почесал бороду:
— Не иначе тех самых, за которыми находятся лишь пустоши Лимба. А если им и помогали человеческие руки — то те, чьи владельцы уступили души другим хозяевам.
— Зачем же мы приближаемся к этому исчадию?
— Затем, что тот, кто пустил его по волнам, позволяет увидеть корабль-храм не просто так. Раз уж мы повстречались, значит, его кумир не прочь пойти на сделку. И здесь уж как повезёт: можно пропасть напрочь, а можно исполнить своё главное желание. Главное, чтобы подношение пришлось корабельному алтарю по вкусу.
— То есть, опасность подстерегает нас? По-моему, нам бы прочь отсюда!
— Это ведь как игральные кости: с ними можно потерять все, а можно получить многое. Настоящий моряк никогда не откажется от партии, если ему есть, что поставить на кон!
Во время беседы я не забывал следить за плавучим собором. Шхуна не подошла слишком близко, но и без того корабль-храм воздел над нами вершины, как дуб над подлеском. Та его часть, что погружалась в волны, и впрямь была судном, огромным, с отчётливыми носом и кормой, с высокими бортами; ширина корабля была немногим меньше длины — последнюю я оценил в 45 roede, а то и больше. То, что было над бортами, трудно поддавалось описанию. Центральная часть несла черты не корабельных построек, а, скорее, городских. Тут были и колонны, и портики, и разновеликие арки; плоскости казались отчасти изломанными, отчасти перекрученными. Башни и поперечные балки являли бредовое сходство с мачтами и реями, а какие-то полуистлевший стяги и полотнища, прицепленные к шпилям, свисающие или растянутые между балками, служили пародией на парусную оснастку. Кроме того, повсюду косо тянулись канаты, они оплели сооружения, как лианы в джунглях — развалины, многие поросли мерзкими лохмотьями, схожими с выбравшимися на воздух водорослями. Ют, похоже, вмещал алтарную часть. Архитектура храма была помесью между аскезой древности и извращенным безумием. Орнаменты, резьба, скульптуры, полуспрятанные в изгибах стен и нишах, неведомые знаки на стенах и плоскости, вовсе лишенные зацепок для взора — все вместе это походило на порождение горячечного сна.
Шхуна встала на рейд.
На палубе началась суета, лишь кажущаяся беспорядочной, зудела боцманская дудка, звучали окрики.
За борт спустили шлюпку, в неё на канатах — несколько просмоленных бочонков. Помощник капитана встал у веревочного трапа, а сам капитан лично указал на тех, кому предстояло к нему присоединиться. Для шлюпки важны гребцы. Когда капитан, подумав, ткнул рукой в мою сторону, я решил, что ошибся:
— Я?!
— Или ты распоряжаешься собой сам? — нахмурился он.
Я и не думал возражать, хотя сердце мое не лежало к посещению кумирни: просто удивился, что выбор пал на меня, ведь все ещё ослабленный, я был менее других полезен на вёслах или с поклажей.
Капитан и помощник обменялись негромкими фразами, и шлюпка с нами отчалила. Даже на шхуне я ощущал, как плавучий собор огромен, в шлюпке же мы и вовсе были блохами у подножия колосса ростом в полторы сотни voet. На носу корабля была фигура: не дева, не суровый муж — нет, чудовищный спрут с распахнутым клювом; его толстое вытянутое щупальце служило бушпритом. Борта выше ватерлинии были покрыты водорослями и соляной коркой, в это месиво вросли и плоские моллюски, и спиральные раковины, и даже морские звёзды, хотя последние предпочитают тёплое мелководье. Шлюпка встала, когда вёсла принялись табанить, и тройная «кошка», брошенная опытной рукой, зацепилась вверху за борт — по привязанному к ней канату вскарабкался матрос с тонким фалом, с помощью которого поднял из посудины канатны трапа. По трапу поднялись остальные, не забыв втянуть в высь бочонки и мешки. Фальшборт здесь имел широкий пропил до самой палубы: точно от торжественного входа, начиналась отсюда лестница, ведшая под арку.
Словно дождавшись нашей высадки, солнце утонуло, кратко салютовав последним — зелёным! — лучом. Мы запалили захваченные с собой фонари и шагнули внутрь.
Корабль-храм, похоже, был из морёного дерева, которое не боится ни ударов, ни плесени. Какие-то детали вовсе были из каменных блоков и плит, кое-где щербатых, с трещинами — не знаю, как корпус выдерживал вес всех этих колонн, цоколей и портиков. Мы сплотились и побрели с поклажей сквозь внутренний лабиринт. Непохоже, что там прятался кто-нибудь живой; мысли же о таящихся не-живых я гнал прочь. Иногда один из нас настораживался, приняв за засаду таящийся силуэт, но все это были статуи с чертами отчасти людей, отчасти морских гадов. Был ли храм устроен так, что его коридоры вели нас исподволь, ориентировался ли кто в авангарде по знанию, почерпнутому из давних рассказов — но мы безошибочно попали в залу, расположенную под палубой юта. Дальней стены там не было вовсе — вместо неё зиял портал, как над скеной, за которой вместо задника были ночь, небо и волны. Пол имел ощутимый уклон к провалу, не имевшему ограждения. По команде помощника капитана мы составили ношу в центр зала, и я без пояснений понял, что здесь находится подобие алтаря. Бородач, просвещавший меня на шхуне, тоже был с нами. Я задал вопрос, и он пояснил:
— Мы принесли подношение. Золото, драгоценности? К чему они тому, кто способен оделять ими других? Здесь то немногое, в чем морские владыки могут испытывать недостаток — порождение суши, хлеб и вино. Одна часть груза — сухари, другая — ром. В мешках мелочь, что-нибудь дорогое для некоторых из нас. Отдавать то, что жаль — в этом суть любой жертвы.
Помощник капитана оборвал его:
— Хватит болтать, нужно сделать ещё многое!
Затем приказал мне:
— Посторожи все это, пока мы осмотрим здешние каюты.
Понукаемые им моряки скрылись в кривом коридоре. Их шаги и голоса доносились до меня все глуше, потом стихли. Я привык ко всякому, не впадал в панику ни в шторм, ни в ожидании нападения, но тут мне стало жутко.
— Эй! — позвал я.
Мне не ответили.
Палуба под моими ногами дрогнула. Плески донеслись из портала, по-иному осветилась часть видимого в нем неба: корабль-храм, похоже медленно разворачивался. Новый толчок был сильнее, живая картина в портале менялась, точно декорация в райке. Луна показалась из-за потолочной балки. Сбоку вылезла наша шхуна, а перед ней переваливалась на волнах шлюпка, она спешила от храма назад, и вёсла гребцов работали слаженно, быстро.
— Эй! — повторил я призыв громче. — Эй же! Эй!!!
Ветер стих до того, что волны сменились зыбью. Полная луна висела сбоку высоко, точно вареное яйцо. Слоистый туман встал над морем, в лунном свете он мерцал зелёнью, как ядовитые болотные испарения.
Меня оставили на алтаре капища — дар суши морскому божеству, в дополнение к хлебу и вину. Словно в насмешку — ведь Спаситель угощал своим телом людей! — мою человеческую плоть без жалости предназначили порождению глубин. Я осыпал своих палачей ругательствами и проклятиями, я хулил небо и воду — все тщетно: вот для чего выбрал меня капитан, самого слабого из команды, вчерашнего чужака, не успевшего обзавестись ни крепкой дружбой, ни чьей-то жалостью в силу привязанности.
Я хотел было броситься в погоню вплавь, но передумал: предателей было не догнать, а вернуться на высокий борт собора у меня могло не получиться. Отчаяние и злость кружили мне голову и топили не хуже водоворота.
Скрипы, протяжные, как стоны, взрезали мне ушные перепонки. Собор наклонился ощутимо — даже дары в центре алтаря сместились. Море поодаль вспучилось бугром, опало, кольцом пустив разбегающуюся волну, вздыбилось вновь. Теперь чужие крики полетели ко мне — в шлюпке встревожились те, кого я недавно считал товарищами. С брызгами, фонтанами и пеной из-под воды выперло что-то огромное, будто вертикально устремившийся из глубины кит. Чудовищная туша поднималась и росла, словно стремясь превысить мачты шхуны. Картина в четыре краски — в чёрную, серую, белесую и зелёную — оказалась заключенной в раму портала: мрачное творение мариниста, живописующего кошмарные фантазии. Высокая луна осветила то, что я предпочёл бы иметь спрятанным: тулово мурены толщиной с колокольню, уплощённые лапы, которые могли быть и плавниками, колючки и перепонки вокруг башки, точно у триглы или морского черта. Пасть чудовища, будто хлебало сома, усеивали игольчатые зубы — издали они выглядели частыми и тонкими, но в действительности каждый был не меньше ятагана. Пена и струи соскальзывали с чудища с кажущейся медлительностью, столь высоко их взметнуло явившееся божество.
Протей, Нептун или Кракен — кем бы ни был кумир храма, он алкал своих даров. Пасть раскрылась шире, уши мои заломило, точно в них вдавился неслышимый звук — такой иногда возникает при шторме; говорят, он может лишить моряка рассудка. Бочонки снова сдвинулись от качки, и я понял, для чего нужен портал — он был в точности по размеру морды чудовища, позволяя просунуть пасть навстречу падающей в неё добыче. Не знаю, что держало существо под водой — работающие плавники, извивы змеиного хвоста или достающие до дна лапы. Двумя разворотами чудище наметило движение в мою сторону.
Я впал в буйство. Ужас и злость смешались во мне.
— Не меня! — заорал я. — Нет, не меня! Там, вон там — семьдесят пять душ, которых я называл товарищами. Все они просолены белой солью и черны, будто смола! Хватай их! О! Вот достойное подношение! Не беда, что они не в алтаре, они заслуживают твоей пасти! Ты, могучий, можешь взять, что вздумаешь, из любого места! Пожри их, а меня ждёт далекий порт! Поэтому — не меня, нет!!!
Я сорвал горло.
Личина глубоководного дива придвинулась к храму, но не стала втискиваться в проем. Смрад от гниющих водорослей, соленой рыбы, морской мертвечины обдал меня почти осязаемо. Монстр повернулся к шхуне и уже достигшей ее шлюпке. Два буруна возникли по бокам от него: он повлекся к скопищу людей, как к более лакомой приманке. Его спина с продольным гребнем отчасти скрыла от меня подробности расправы. Я упал ниц и закрыл уши руками, чтобы не слышать отчаянных воплей. Обида и страх не смогли полностью вытеснить мою жалость к несчастным, но и потеряв голос я продолжал повторять, дрожа:
— Их, не меня!
Я впал в забытие. Придя в себя, я увидел, что фонарь догорел, а снаружи рассвело. Корабль двигался, его ход ощущался явственно. На волнах не было ни следа от ночного бедствия — должно быть, мы были уже далеко.
Что влекло плавучий собор? Не знаю. Ветер путался в его полотнищах, как в парусах, но те не могли стать причиной подвижности. Я недолго задумывался, не несёт ли меня усилие скрывающегося под поверхностью левиафана, однако больших размышлений требовала моя дальнейшая участь. У меня все ещё были сухари и ром, но человек не может прожить без воды. Моя полная на треть поясная фляга не была спасением: соль в морском воздухе иссушает человека быстро. Как долго я выдержу?
Я исследовал постройки, место моего невольного заточения. В коридорах, залах и криволинейных каютах не нашлось никаких припасов. Трюмы были темны; за их люками не было трапов. Сколько позволял видеть падавший в проемы люков дневной свет, там были лишь беспорядочные столбы и распорки. Я попытался подняться на верхние ярусы башен, но внутренние конструкции мало походили на лестницы и будто бы не были предназначены для человеческих конечностей.
Неясно было, где я нахожусь. На корабле не было ни компаса, ни секстанта. Ночью я попытался разобраться в созвездиях, но запутался. Утро я провёл в поисках, не скапливается ли где-нибудь на камнях роса.
Я слышал, что некоторых рыб можно выжимать заживо и поддерживать себя их соком. Беда заключалась в том, что рыбачить мне было нечем. Обнаружив случайно несколько вогнутых черепков, я разложил их в надежде на дождь.
При этом в храме хватало чудес. В помещении, которое я назвал кают-компанией, на стене была высечена двойная карта от пола до высокого свода; неведомые пути пересекали континенты и вели с материка на материк, будто по океанскому дну. На палубах, на полу кают можно было видеть монетки, украшения, прочие мелочи — каждый предмет будто был вплавлен в дерево или камень и лежал в выемке точно по своей форме. Казалось, корабль-храм впитывает все, что попало на него извне. Я подумал, что рано или поздно я повторю судьбу находок и стану частью корабля.
Водоросли были повсюду и гнездились в неожиданных местах, даже там, куда волны не доставали. Ещё на корабле было засилье лишайников и плесени, хотя и считается, что морёная древесина не подвержена этой напасти. То и дело я натыкался на пятна, составленные из мелких резных чешуек, сизых и серых, проступивших на досках. Хлопья не были мягкими и царапали проводимую по ним ладонь.
На остатках воды и на влажных с утра лоскутах, рассасываемых пересохшим ртом, я продержался неделю. После я испытал то же, что по выходу из Кантона — жажду и жар. Только здесь не было ни госпиталя, ни священника-самаритянина, один лишь корабль-храм, губивший и поддерживавший меня одновременно. Нос резал волны, я лежал и в бреду молился всем покровителям сразу — Христу, морским дьяволам, даже лунному дракону, если тот существует.
Мое тело обезводилось, его поразил лишайник, проступив сквозь кожу изнутри, как он проступал между волокнами корабельной древесины. Я, обессилев, лежал, иногда ощупывая себя, и думал, что покрываюсь чешуей — так давали мне о себе знать чужеродные хлопья. Потом я решил, что умер, и продолжал так считать несколько месяцев — да, meneer, я не ошибся, именно столько.
Клипер шёл бы от Кантона до европейских берегов от девяносто или дней, шхуна много дольше. Корабль-храм не торопился вовсе, зато не боялся ни штормов, ни штиля. Все время плавания я был его деталью и не сгинул — ведь однажды я поставил на кон семьдесят пять жизней, и моя ставка выиграла.
Однажды я понял, что ко мне вернулась способность двигаться. Я приподнялся — скелет в лохмотьях, обросший бородой и коростой.
Корабль-храм входил в бухту, величавый и гордый. Его не волновала ни лоция, ни глубины, ни рифы. Жители деревушки высыпали на берег. Я смотрел пересохшими, как у выброшенной рыбины, глазами на смутно знакомые очертания крыш. Деревня, в которой я родился! Родни к тому времени у меня не осталось, но тут могли найтись семьи, членов которых я давным-давно знал детьми.
Я пополз по наклонному полу, с хрустом рассыпая тлен и чешую. Достиг пустоты вместо стены юта — и ринулся в волны. В воде мне стало лучше, я направился к берегу, не тревожась, как меня встретят: должно быть, мозг мой иссох и не помышлял о реалиях.
Я полез на мостки неуклюже, как краб. Корабль-храм, выполнив свою часть сделки, ложился на обратный курс, чтобы вернуться, откуда пришёл. Большая часть толпы, оторопев, следила только за ним, но нашлись и те, что обратили взоры ко мне.
— Демон! Водяной! — донеслось до меня. Тогда я ещё не помнил, что это значит.
Весло, едва не раздробившее мне руку, послужило хорошим напоминанием. Оно же, пришедшееся на череп, взбодрило мои мысли ещё лучше. А когда надо мной поднялся багор, я забулькал и засипел:
— Не меня!..
Не слишком громко, но теперь я нёс в себе споры корабля-храма. Плавучий собор услышал меня, он качнулся размашисто, как поплавок, и родил волну не меньшую, чем те, о которых рассказывали моим соотечественникам-мореманам в Нагасаки. Водяной вал с мутной пеной на гребне смыл с пристани многих. Мне он не причинил вреда. Простившись с деревушкой таким способом, моя временная обитель ушла в открытое море. Конечно, ее видели многие — россказни о небывалом корабле ещё ходят в тех краях.
Я тоже покинул пенаты. Не столь важно, как я осел в этом городе. По правде сказать, meneer, верите или нет, я бы, пожалуй, мог теперь прожить и в море, но там мне не разжиться подобным стаканчиком. А без него не унять тоски: ведь мое неисполнимое желание — по-настоящему ощутить под ногами палубу корабля. Вот только куда мне на неё с такими ластами? Одно утешает: даже здесь, на берегу, мне не нужно тратиться на дорогие туфли с пряжками.