Мы въехали в чахлые сосновые боры под Карелией в пятницу, четверо дураков на раздолбанной «Ниве»: я, Антон, Лиза и Петрович. Цель — озеро Безымянное, где, по слухам, клюёт щука размером с ребенка. За окном — августовская жара, пыль столбом, а в салоне — вонь маринованной свинины и пива.
Первую бутылку швырнул Антон еще у трассы.
«Природа переварит!» — хохотнул он. Лиза выбросила вторую, пустую, уже в лесу. Пластик глухо стукнул о корни.
Так началось.
Тропа к озеру была протоптана тысячей туристов, но в тот день она вела себя... странно. Сосны сомкнулись плотнее, будто не пускали. Мы шли час, потом два. Карты не ловили.
«Чёрт, мы прошли поворот», — буркнул Петрович, вытирая пот со лба.
Мы вышли на поляну, которую не отмечал ни один навигатор. Кругом — вековые ели, стволы в три обхвата, иглы под ногами густым ковром. Солнце едва пробивалось сквозь хвою.
«Зато уединённо!» — фальшиво весело сказала Лиза.
Разбили лагерь: Антон с Петровичем ругались, ставя палатку, я копал костровище, Лиза развешивала мясо на ветках — «подышать». Земля под лопатой хрустела: под тонким слоем хвои — сплошные корни, толстые, как кабели.
«Смотри, не спали лес», — пробормотал Петрович, разжигая огонь.
Антон лишь махнул рукой, подбрасывая в костёр сухие ветки. Много веток.
К вечеру запахло жареным салом и... смолой. Густой, терпкой.
Первым услышал Петрович: «Кто-то ходит».
Мы замерли. Из чащи — четкий звук шагов. Тяжелых, размеренных. Хрум-хрум — будто кто-то давил шишки сапогами.
«Медведь?» — прошептала Лиза, бледнея.
«Медведи так не топают», — я почувствовал, как холодеет спина.
Шаги замерли у края поляны. Тишина. Потом — шелест. Будто огромная рука провела по кронам сосен. Ветви закачались, хотя ветра не было.
Ночью проснулся от крика. Антон.
Выскочил из палатки. Костер догорал, освещая жуткую картину: Антон стоял на коленях, обмотанный чем-то блестящим и липким. Пластиковые ленты. Они туго стягивали его грудь, шею, руки, будто гигантский паук опутал его целлофаном. Он хрипел, пытаясь порвать пленку, но она лишь впивалась глубже в кожу.
«Это... бутылки...» — выдавил он, и глаза его стали стеклянными.
Петрович выбежал с топором, но споткнулся о корень — чистый корень — и рухнул лицом в костер. Сухие ветки вспыхнули факелом. Он забился, завыл, но пламя липло к одежде, как смола. Пахло горелым мясом и сосной.
«СЖЁГ МОИ ВЕТВИ...»
Голос пришел не из леса. Он исходил отовсюду: из земли, из деревьев, из самого воздуха. Глухой, скрипучий, как трухлявый пень.
Лиза метнулась к лесу, но...
Ели сдвинулись. Стволы сплелись в непроницаемую стену. Она била по ним кулаками, рыдая.
«ПРОТОПТАЛА МОЮ ЗЕМЛЮ...»
Почва под Лизой зашевелилась. Корни вырвались наружу, как черные змеи. Они обвили ее ноги, тащили вниз, в сырую, холодную глубину. Она вскрикнула разок — и исчезла, будто ее и не было. Только воронка из взрытой хвои.
Я стоял, парализованный ужасом. Воздух гудел от нечеловеческого гнева.
«ТЫ... НЕ ЖЕГ... НЕ БРОСАЛ...»
Голос резал мозг. Я упал на колени, закрыв голову руками.
«УЙДИ. СКАЖИ ИМ...»
Ветер, которого не было секунду назад, ударил в лицо. Я побежал, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни, царапаясь о сучья. За спиной — треск ломающихся деревьев и тот голос, полный древней, древесной ярости:
«СОСНЫ ВИДЯТ. СОСНЫ ПОМНЯТ.»
Я выбрался к машине на рассвете. Один.
«Нива» стояла на том же месте. На лобовом стекле — отпечаток. Большой, шершавый, будто от коры. А под дворником — та самая пластиковая бутылка, которую выбросил Антон. Она была смята в плоский блин, облеплена хвоей и... волосами.
В лесу за моей спиной тихо зашелестело. Я не обернулся. Я просто сел и поехал, давя на газ, пока боры не скрылись в зеркале заднего вида.
Но иногда, особенно в тишине, я слышу тяжелые шаги за окном. Хрум-хрум. Будто кто-то ходит по асфальту в сапогах из древесных корней.
И я знаю — он ждет, когда я снова брошу мусор. Или разведу костер. Или просто... зайду в лес без спроса.
Потому что Леший не прощает. Он помнит.
А сосны... они дышат.