Внутренний мир у каждого человека свой, особенный. У кого-то он состоит сплошь из небылиц, у кого-то он весьма близок к реальности, но так уж устроены люди — в нём всегда находится место для легенд и мифов. Наша персональная мифология складывается из тех сказок, что мы придумывали сами себе бессонными ночами, тех удивительных снов, что мы записывали в блокнот, чтобы не забыть в дневной суете, тех детских фантазий, что глубже других засели в памяти и до сих пор дают о себе знать. Этот набор устойчивых образов и ассоциаций, может, и не влияет на нашу жизнь напрямую, но всё же оставляет отчётливый след во всём, что мы приносим в мир реальный. И речь идёт в первую очередь об искусстве.
Сам я художник. Окончил институт культуры, с тех пор пишу на заказ. Формат в основном небольшой — в определённых кругах почему-то стало очень модным вешать картины в коридорах и кабинетах общественных помещений. Просят рисовать для оформления кафе, мебельных салонов, спортивных клубов и даже стоматологий. Эта деятельность зачастую заставляет ставить себя на место человека совершенно чуждых мыслей и не даёт достаточной свободы для воплощения собственных идей, но деваться особо некуда, ведь в наше время так получается, что творец ищет ценителя искусства, а не ценитель творца. Однако не так давно я взялся за особенный проект, картину, несущую подлинные впечатления и воспоминания.
Её история началась в разгар очередного творческого кризиса. Случаются иногда со мной такие приступы ужасного чувства собственной никчёмности, которые срубают вдохновение под корень и выводят из строя на некоторое время. В тот раз у приступа была основательная причина: мою последнюю работу заказчик раскритиковал в пух и прах и отказался принимать. Летящего в небе кита, символ мечты, он расценил как образ самоубийцы, радугу — как Радужного Змея. Да, некоторое сходство тут есть, но в детстве, когда я видел его на вывеске бара в доме напротив, не воспринимал его как того самого бога, который бережёт пьяных от излишних неприятностей. Для меня он был, как и в далёкой древности, одним из воплощений светлого, солнечного духа шумных праздников и беззаботной радости — Опалового Линдворма. Из-за разноцветной чешуи я прежде называл его Арлекином. Пьяным мерещатся и пресловутые розовые слоны, в которых любой нормальный человек скорее распознал бы персонажей детских книжек. Сложно бывает творить, когда в любой момент может найтись достаточно испорченный тип, который найдёт в твоём творении неприглядные смыслы и испортит отношение к нему всем остальным...
Пытаясь собрать мозги в кучу и погасить неистово воющее внутри негодование, я гулял по берегу. Именно не там, где озеро заковано в бетон и стоят аккуратные скамеечки с урнами, а по дикому берегу. Это место из числа моих любимых, которое часто вдохновляло на что-нибудь эдакое, а если не вдохновляло, то всё равно там было приятно находиться. Знакомая тропинка вела меня вдоль заброшенных гаражей, мимо детской площадки, вниз по склону, прямо под нависающие стеной прибрежные заросли камыша, где, укрывшись от посторонних глаз, гнездились утки и лысухи. В этом месте мало что меняется со временем.
Людей тут не встретишь, хотя бутылки и прочий попадающийся по пути мусор говорит о том, что иногда тут всё же кто-то бывает кроме меня. В ветвях пели горлицы. Ветер с зелёным шелестом проносился сквозь листву. Пестрели аляповатой росписью полуразрушенные кирпичные стены. Утки крякали, лысухи дудели. Возле старой плакучей ивы камыши расступились, открывая взору озёрную поверхность. Водомуты с тихим плеском исчезали под ряской при моём приближении. Цвели кувшинки — белые, розовые, жёлтые. Чуть дальше от берега переливалась солнечными бликами чистая вода. Стрекозы жужжали над ней, патрулируя свои охотничьи угодья. Противоположенный берег отражался в озере колышущимся миражом, и под домами, стоявшими там, танцевали их перевёрнутые двойники. А я не останавливался, всё шёл и шёл, оставив позади уже не только иву, но и подобие причала, наспех сколоченное кем-то из брёвен и досок, и глубоко вонзённые в ствол берёзы ножницы, и некоторые другие ориентиры, о существовании которых я уже даже не помнил. Стёртой из памяти оказалась и причина, по которой я когда-то давным-давно решил для себя более никогда не заходить дальше ножниц. В том состоянии, в котором я был тогда, мне было абсолютно плевать на собственные былые убеждения.
Так, постепенно, гуляющим шагом, я добрался до забора из железных листов, уперевшись в который кончился мой долгий путь. Забор был практически непреодолим: высок и гладок, оплетён поверху рядами колючей проволоки. Именно таким я его помнил ещё из детства. Но прямо напротив тропинки к нему была привинчена, а затем намертво припаяна толстая пластина сизого металла. Её вид вызвал у меня противоречивые ощущения. Эту деталь я не узнавал, зато внезапно вспомнил другое — раньше на этом самом месте в заборе был проделан лаз... Он с фотографической точностью предстал перед глазами, и вместе с тем меня охватила какая-то необъяснимая тревога. Не успел мой разум разобраться, что к чему, как оглушительно взвыла и залилась лаем сторожевая собака, почуяв меня сквозь преграду. От неожиданности я подскочил и бросился прочь из странного закутка.
Уже тогда на бегу я начал вспоминать, почему я столь долго избегал того места. И эти воспоминания возвратили мне желание творить.
Я решил создать свою картину. По-настоящему свою, в полном смысле этого слова. На ней вы не найдёте ни одного общепринятого образа или символа. Только то, чему я сам уделял внимание, придавал смысл. Основой, конечно же, послужил берег озера. Я потратил уйму времени, достоверно перенося на холст мельчайшие подробности знакомого пейзажа, но это время было необходимо мне, чтобы прочесать частой сетью собственный омут забвения и извлечь из него все те яркие образы, которые ныне красуются на картине. Я проведу вас экскурсией по ней, расскажу о каждом фрагменте, его происхождении и значении лично для меня.
Первой деталью стало моё старинное воспоминание, родом ещё из младенчества. Оно относится к тому немногочисленному разряду ощущений, которые сопровождают человека всю жизнь, возникают, вытянутые из глубин подсознания за цепочку ассоциаций, внезапно, совершенно непредсказуемо, и тут же ныряют назад, вызывая лишь недоумение. Сколько бы раз я ни пытался ухватиться за него, чтобы получше рассмотреть — оно всегда ускользало. Тем не менее у меня есть смутные догадки относительно природы этого воспоминания. У него нет ни зрения, ни слуха, только осязание: нечто мягкое, очень гладкое, даже немного скользкое, словно шёлк. Идеальная, приятная поверхность. И вдруг на ней появляется что-то грубое, твёрдое, практически колючее. Сразу возникает порыв отдёрнуться, и на этом ощущения кончаются. Неужели это память о том, как у меня резались первые зубы?
Я долго не мог домыслить, каким образом можно передать осязание через изображение. А ответ моя рука нашла сама — он крылся в штрихе, в способе нанесения краски. Чем ближе к забору, тем острее и тревожней становились начертания кустов, деревьев и облаков...
А тревожиться там в самом деле было о чём. Над озером высилось недостроенное, заброшенное многоэтажное здание, которое местные жители прозвали «домом ужаса». На его верхних этажах жили птицы, на нижних — бродяги и алкоголики. Бывало, что находились отчаявшиеся, которые разбивались насмерть с его крыши, вешались в его тени, топились у его берегов... Леденящие кровь истории о призраках, связанные с этим местом, убеждали многих людей обходить здание стороной, да и меня в детстве удерживали на расстоянии, но мне и не нужно было к нему приближаться, поскольку оно располагалось на противолежащем берегу.
Издалека «дом ужаса» был прекрасен, словно дворец. В моём представлении он являлся обиталищем псов Эха, и не случайно: благодаря широкому фасаду здание ловило все звуки со стороны озера и отправляло их обратно. Что бы я не кричал на другом берегу, эхо отзывалось с задержкой чуть меньше, чем в полсекунды. Конечно же детское воображение рисовало собак с человеческими лицами, которые моим же голосом вторили мне из окон, с балконов, с крыши... На сам дом, наверное, также стоит обратить внимание. Именно с него в моей жизни началось знакомство с эстетикой заброшенного, великолепием того, что было создано человеком, а затем брошено на произвол Природы. Я искренне восхищаюсь как безжизненными скелетами домов с пустыми окнами, так и поросшими мхом и травой бетонными руинами. Что-то в этом есть.
Я так до сих пор и не побывал внутри этого заброшенного дома. Но раньше мне часто снилось, как я подхожу к его подъезду, по обеим сторонам которого сидят рыжие сизы, приветливо им кланяюсь и спрашиваю «можно ли войти?». Синайские львы кивали; хотя, возможно, они повторяли моё движение. А затем я переступал порог и попадал в совершенно иную реальность. В том месте физические законы изобиловали исключениями. Силы притяжения работали очень неправильно, позволяя подпрыгнуть с пола, кувырнуться и встать на потолок, а потом спокойно пешком спуститься по стене снова на пол. Любым, даже самым лёгким пинком можно было отправить мяч в полёт на километры вверх, или же наоборот, ударив со всей силы, не сдвинуть его ни на волосок с места.
Ещё одной неотъемлемой частью этого сна была винтовая лестница на крыше, которая уходила в бесконечное небо. Я любил по ней гулять. Забравшись высоко-высоко, я доставал верёвку, привязывал к её концу наживку — кусочек твёрдого сыра — и спускал вниз в ожидании, что какой-нибудь из играющих среди облаков небесных скатов-мант клюнет на импровизированную удочку. Если это происходило, я прыгал на спину рыбине, используя верёвку как страховку на случай, если вдруг промахнусь. Да, по каким-то причинам я не умел летать во сне, даже крыльев своих не видел, но очень любил кататься верхом на летающих существах.
Впрочем, когда я единственный раз промахнулся, страховка не сработала. Любитель сыра не ожидал настолько резкого рывка, который просто вырвал верёвку из его зубов, и мне оставалось только падать. Я проснулся прежде, чем успел разбиться, но после этого сон про «дом ужаса» мне больше не снился. Вот он я, на картине — падаю кубарем из облаков, а надо мной кружат огромные скаты...
Роспись на стенах нарисованных гаражей тоже не случайна. Здесь есть фразы «Ненавижу этот мир», «Гори, но не сжигай», «Что стало с своей мечтой?», «Тебе не покинуть пределов реальности», «Завтра было вчера», «Пластинка трещала в песках бесконечных, за гранью времён, где молчала Судьба...», «Кто я такой и зачем ношу этот костюм человека?», «Небо мне родней». Они выделяются на фоне обыкновенных надписей вроде «Здесь был Игорь В.» или «Филин рулит!». Это строчки из чьих-то стихов и песен, случайные мысли и чувства людей, которые зачем-то решили оставить их здесь. Они у всех на виду, но в то же время известны лишь редким прохожим. На стене гаража я находил и это интересное изображение: город, по небу над которым бежит свободный человек, а внизу, мимо серых силуэтов зданий за ним следует его тень...
Остальные рисунки же — то, что мне самому ближе к сердцу. Однажды в школе я опоздал на урок арифметики, и учительница не пустила меня в класс. Стоя под дверью и подслушивая, что происходит внутри, от нечего делать я заглянул за неё, и там меня встретил крохотный карандашный рисунок на стене, прямо на уровне моих глаз. Это был воздушный шарик с милыми глазками, улыбкой и галстуком-бабочкой. Очень простой образ, но когда я увидел его, вся обида на учительницу и на самого себя волшебным образом исчезла. Я навещал это изображение, и если его кто-то замечал и стирал — восстанавливал. Для меня этот воздушный шарик стал ноткой позитива, олицетворяющей способность находить интересное в скучном и обыденном.
Ещё несколько ярких образов ведут своё происхождение с бумажного самолётика, неизвестно кем пущенного по ветру одним солнечным летним днём. Самолётик залетел прямо в открытое окно моей комнаты. Я тут же схватил его, словно долгожданное тайное послание, и развернул. Листок был испещрён бессмысленными каракулями, но детский ум смог разглядеть в них изображение некоего странного парада мистических существ. Первым шёл зверь, похожий не то на гориллу, не то на медведя с человеческим лицом, толстым и бородатым. Он вёл за собой восемь пар миниатюрных совоглавых грифонов, вышагивающих на задних ногах. За ними двигались две высокие стройные фигуры: одноглазый герцог-лев чинно вёл под руку одноглазую львицу-герцогиню. Замыкало процессию парящее в воздухе создание, похожее на летучую мышь с лицом точно таким же, как у первого персонажа. Я тогда долго думал над смыслом этого изображения, пока наконец не понял, что это — всего лишь каракули, но даже после этого они не потеряли своей загадочности.
Оставалась ещё одна деталь, о которой я просто не мог не думать, ведь воспоминание именно о ней дало мне вдохновение на создание всей картины. Это озеро умело петь. По крайней мере, я был уверен в этом когда-то, когда был ребёнком.
Много лет назад, одним августовским днём я по обыкновению бродил по дикому берегу, совсем один — все приятели к тому времени уже разошлись по домам. И вдруг увидел леденец на палочке. Вообще его было трудно не заметить: кто-то поставил конфету на самом видном месте. Не уронил, не бросил, а именно поставил, воткнул палочкой в землю. Леденец был чистый, в нетронутом прозрачном фантике, он приковывал взгляд и манил меня, как любого маленького сладкоежку. Я сперва очень обрадовался находке, протянул руку, чтобы его взять, но вовремя опомнился — «А вдруг это ловушка? Вдруг он отравлен?» Вокруг не было ни души. Выдернув леденец из земли, я побежал к детской площадке и швырнул его в ближайшую мусорку. Родителям ничего не сказал: они не знали, что я гулял у озера. Если бы узнали, полагаю, досталось бы.
Я не мог не думать о случившемся. В мыслях строились и рушились теории, одна ужаснее другой. Возможно, я просто был очень мнительным, и какая-то часть событий того времени не происходила на самом деле, а являлась плодом феномена ложных воспоминаний... В любом случае через пару дней любопытство всё же перебороло страх, и я снова поплёлся на берег. История получила продолжение. Я дошёл до забора, листы которого был кем-то раздвинуты в узкую расщелину — взрослый там не пролез бы при всём желании. И прямо напротив неё по ту сторону на траве лежал плюшевый щенок. Мне кажется, я даже видел леску, привязанную к нему. «Сначала сладость, теперь детская игрушка! Кто-то в этом городе охотится на детей, и своими угодьями он выбрал озеро!» — именно такие мысли наполнили мою голову. У меня уже не оставалось сомнений в том, что леденец действительно был отравлен и являлся частью чьего-то зловещего плана. Сказать, что я в ужасе убежал оттуда — ничего не сказать. Я мчался на предельной скорости, практически летел, как ветер, как буря.
Так уж совпало, что незадолго до вышеописанных событий я познакомился с легендой про Крысолова из Гамельна. Страшной немецкой сказкой, в которой обманутый бургомистром бродячий флейтист околдовал своей музыкой всех детей, вывел из города и утопил их в реке... Мало того, книжка была с иллюстрациями, и этот персонаж в пёстрых одеждах, с холодными голубыми глазами и нечеловеческой улыбкой надолго стал моим основным ночным кошмаром.
Спустя некоторое время, когда в сентябре начался новый учебный год и я пошёл в третий класс, но воспоминания о «ловушках» на берегу были ещё весьма свежи, я услышал голос озера. Насколько могу помнить, он ничуть не был похож на флейту, звучал больше как резкий вой трубы, или как прерывистый скрип. Сперва я так и подумал, что кто-то скрипит старыми качелями на детской площадке. Но с улицы было видно: они стояли неподвижно, и площадка была пуста. Несмотря на то, что были уже сумерки и я хотел побыстрее вернуться домой после второй смены, меня потянуло разобраться в источнике звука. Я начал спускаться по знакомой тропинке ближе и ближе к озеру. Я бешено прошаривал взглядом заросли, боясь увидеть там Крысолова, но звук усиливался, и страх как по волшебству начал отступать. Постепенно скрипы становились менее рваными, пока не перешли в беспрерывно тянущийся мелодичный гул. Это был манок. Манок на детей.
Когда я сейчас вспоминаю всё происходящее, по спине бегают мурашки. Тогда же я был очарован, я медленно тонул в этой песне, как в зыбучих песках. В ней можно было расслышать бой колоколов и рёв моторов, голоса скрипок и вой волков, гомон птиц и звон цепей, и ещё сотни, тысячи разных звуков, переплетавшихся в некое примитивное подобие музыки. Я выбрался к озеру. Гул шёл из его глубин, может быть со дна, может быть из толщи. А его гладь была охвачена огнём. Огонь разливался по кажущейся твёрдой поверхности воды, будто кто-то поджёг невидимое масло. Жёлтые, рыжие, красные, синие, зелёные, фиолетовые языки пламени вздымались волнами, и их вершины принимали отчётливые очертания карусельных лошадей, заплетённых в ленты. Лошади двигались словно живые, скакали над озером по кругу в своём вечном разноцветном танце.
На диком берегу не было никого, кто бы смог меня остановить. Я зашёл в воду, которая, хоть и горела, была очень холодной, даже ледяной. Когда она дошла мне до пояса, я всё же сумел перебороть воздействие песни, остановился и задумался на секунду, стоит ли идти дальше — легко, мимолётно, так, словно сложившаяся ситуация не представляла из себя ничего противоестественного или опасного. Так, как задумываются в магазине, когда выбирают, каких конфет купить, лимонных или яблочных. Эта секунда позволила осознать, что звук, заполняющий моё сознание, не отражается от «дома ужаса». Собаки Эха молчали. Они боязливо выглядывали из окон, с балконов, с крыши, они понимали опасность, чувствовали угрозу! И тогда я опомнился.
Убегая, как и следует, со всех ног, я слышал, как гул становится всё более громким, возвращается на первый план режущий уши скрип, словно озеро впало в тантрум, осознав своё поражение в борьбе со здравым смыслом. А потом его заглушил грохот проносящегося на полном ходу поезда, который, яростно просвистев, унёс за собой остатки звука. Пока солнце совсем не село, я гулял во дворе, пытаясь успокоить нервы, но толком не вышло, да и высушить одежду тоже не получилось. Я пришёл домой, родители меня спросили, что стряслось и почему я такой разбитый... Конечно же я соврал. Сказал им, что услышал, как в озере барахтается и пищит щенок, но пока бежал ему на помощь — он затих, и даже долгие поиски в воде под камышами остались безрезультатны. Отец попробовал утешить меня, шепнув по секрету, что щенок обязательно попадёт в Рай, а мама обняла меня и добавила, что его следующая жизнь будет намного лучше. Хоть это было ответом на ложь, мне стало легче и спокойнее на душе. Сам себя чувствовал тогда едва не утонувшим щенком.
Многое вложено в эту картину, старое и новое, поверхностное и глубинное. Я уже почти закончил работу над ней, но покой мне даже не снится. Проблема в том, что я где-то допустил ошибку. Озеро, покрытое огнём, выглядит, в принципе, так, каким мне запомнилось, но что-то есть в нём неестественное, что-то, что мешает его правильно воспринять. Я не могу заставить себя сказать, что работа завершена, пока не исправлю эту ошибку. Я всё перепробовал, даже жёг костры на диком берегу, подсыпая в пламя медные, натриевые и калиевые соли, чтобы покрасить его в разные цвета — посмотреть, как оно будет смотреться, какие отсветы будет давать. Это не особо помогло. Мне просто нужно было снова воочию увидеть. Вопрос оставался только один — «Как?».
Я уже давно не интересен озеру. Я — взрослый человек, и его песня-манок, скорее всего, на меня просто не подействует. Но с недавнего времени я часто вижу здесь двух школьников. Они гуляют сами по себе, весело беседуют, рассказывают друг другу страшилки про «дом ужаса». Им явно нравится это место. Они приходят сюда почти каждый будний день в одно и то же время, после уроков. Я начал следить за ними, прячась в зарослях или заранее занимая позицию на крыше одного из гаражей. История должна повториться, это мой шанс! Ведь буквально вчера я своими глазами видел, как один из ребят вытащил из куста леденец на палочке. Чистый, в нетронутом прозрачном фантике.
Автор: Соня Ледяная
Источник: Сборник «Рассказы почти нашего мира»