Бесчисленное множество раз я заглядывал в глаза свиньи, безуспешно пытаясь постичь ее загадочную натуру. Вглядывался в эти черные бусинки, будто молодой влюбленный в томные девичьи очи. И в какой-то момент с ужасом осознал, что свинья делает то же самое.
Эрик Толман, «Глазами свиньи»
Кроме того, проведенные исследования показали, что прослушивание животными классической музыки почти в 1,5 раза повышает их продуктивность. Особенно же свиней.
Журнал «Сельскохозяйственное обозрение», 14 марта 2001 года
Виктора Николаевича Хлуда ей презентовали как очень и очень серьезного, «большого» человека, имеющего связи и в городе, и в области, и даже в столице. Такой клиент сулил не только хорошие деньги, но и возможность получить некоторую известность в его кругах. А вместе с ней и новые заказы. Искусство вновь становилось популярным среди пресытившейся публики.
– Это большой человек, очень и очень серьезный, поэтому веди себя с ним максимально уважительно. Никаких шуточек, никаких подколов. Ну ты понимаешь. Но в тупого истукана тоже не превращайся. Если спросит что-то, так ответь, и разговор, если нужно будет, поддержи. Веди себя профессионально в общем, отмороженной рыбехой не становись. И самое главное – уважительно. Такие как он такие вот вещи сразу подмечают, поверь мне. Шашни не крути – очень не рекомендую.
Этими словами напутствовала ее управляющая галереи, в которой проходила первая в жизни Александры выставка. Хлуда якобы неимоверно впечатлила ее «Женщина, бык и петля» и, поскольку он давно хотел заказать свой портрет, выбор пал именно на талантливую молодую художницу.
– Он эстет, что-то вроде мецената. – улыбнулась управляющая, обнажив два ряда желтых, основательно подгнивших лошадиных зубов. – Поддерживает талантливых молодых творцов.
Когда эстет и меценат перевалился через разбитый порог ее квартирки, Сашу заключило в свои густые объятья облако неимоверной кислой вони. Громадный, жирный, при этом плотно сбитый мужчина с карикатурно маленькими ножками и огромными ручищами, каждая из которых по своим размерам превосходила хрупкое тело девушки не менее чем в трижды. Желтая гепатитная кожа, сальная и пористая. Непропорциональная, будто вздувшаяся голова, слишком большая даже для такого исполинского тела, держалась не на шее, а на двух шинах жировых складок. От груди к самым скулам поднималась толстая, торчащая во все стороны колючая щетина. Бровей почти не было, но сразу от надбровных дуг, закрывая собой тонкую линию лба, увенчанного двумя вытянутыми розовыми бородавками, начинался короткий ежик жестких, колючих волос цвета соли с перцем. Малюсенький приплюснутый нос и две крохотные щели поблескивающих маслянистых глазок, внимательно изучающих Сашу.
Боров. Так она сразу же стала называть его про себя. И никак иначе. Как выяснилось позже, он носил именно это прозвище. И несколько других, еще менее приятных.
Боров облизнул свои толстые, лоснящиеся губы темным, цвета перезревшей вишни, языком.
– Здравствуйте, Александра, здравствуйте, голубка моя. – голос был очень низкий, утробный, тягучий. Как упавшая в грязь карамель. – Вот Вы, значит, какая. Красивая, ладная.
Его губы растянулись в неестественно длинной, приторной улыбке. Он протянул девушке свою лапу ладонью вверх и крохотная белая ручка утонула в сомкнувшихся желтушных пальцах гиганта. Он держал ее долго. Неприлично долго. Будто взвешивая. Будто пробуя на вкус.
Боров снял свою дорогую, начищенную до блеска обувь и к мерзостному запаху его тела примешался дикий смрад его ног. Он проникал в Сашу даже когда она задерживала дыхание. Проникал, казалось, через каждое отверстие, проникал через кожу. Когда же Хлуд снял свое дорогое винтажное пальто с меховой оторочкой, усилившийся кислый запах его пота начал просто резать глаза. В какой-то момент Саше даже показалось, что ее любимые растения в горшочках пожухли и приуныли, а старые выцветшие обои начали сползать к полу по ветхим стенам.
Будто гигантский, пораженный каким-то гнилостным недугом кит, Хлуд грациозно проплыл следом за девушкой в маленькую комнатушку, служившую Саше одновременно и гостиной, и спальней, и мастерской.
– Да, – осмотревшись, протянул Боров, – живете Вы, Александра, небогато. Совсем небогато. Но, думаю, мы это вскорости исправим.
– Присаживайтесь, пожалуйста. – не обращая внимания на бесцеремонное замечание и пытаясь дышать как можно реже, любезно сказала Саша, указав на старый деревянный стул напротив мольберта с уже подготовленными холстом, красками и кистями.
Хмыкнув, Боров взгромоздился на стул, мученически скрипнувший под тушей, весившей, должно быть, не менее трехсот килограмм. В какой-то момент стул так сильно прогнулся, что, казалось, вот-вот разлетится на щепки, но выдержал. В конце концов выдержал. Саша видела как набухли и согнулись его ножки и на мгновение даже вообразила его боль, но, встряхнув головой, быстро отогнала странное чувство.
– Мне очень понравилась Ваша работа с женщиной и быком, Александра. – ласково пророкотал Боров. – Вы знаете, я совершенно не стыжусь признаться в том, что нисколько не разбираюсь в искусстве. В нем нельзя разбираться. Произведение либо цепляет, либо нет. В нем либо есть страсть, искра, способная воспламенить что-то в самом нутре, уж простите меня за такую банальность, либо нет. Я прав?
– Вы правы, Виктор Николаевич. – честно признала Саша, действительно полностью согласная с мыслью клиента.
– Замечательно. – Боров расплылся в широкой маслянистой улыбке, обнажив гигантские коричневые зубы хищника, густо усыпавшие непомерную черную пасть. Таких больших зубов Саше видеть не доводилось. Да и с их количеством все явно было не в порядке. Гиперодонтия? Боже, ну и чудовище. – Замечательно. Именно поэтому я здесь и полностью доверяю Вам написание своего портрета. Пишите так, как считаете нужным, так, как видите, так, как чувствуете. Не нужно ничего приукрашивать.
Вонь будет трудно передать на холсте, подумала Саша. Разве что каким-нибудь новаторским способом, выйдя за пределы визуального и вступив в пространство обоняния. Но писать картину дерьмом девушке не хотелось.
– Я очень благодарна Вам за доверие, Виктор Николаевич. Для меня это действительно большая честь и большая ответственность.
– И большой шанс, голубка. – продолжал улыбаться Боров, подняв кверху мясистый палец. – И большой шанс.
– Что ж, тогда давайте начинать. – Саша пыталась скрыться от запаха за холстом, но это не помогло. Не спасло и приоткрытое окно.
– Примите естественную, удобную для Вас позу.
Неожиданно для художника Боров принял позу Люцифера со знаменитой картины Франца фон Штука. Причем сделал это так легко и непринужденно, так совершенно естественно, что на мгновение Саша даже забыла о наполнявшем комнату смраде и с удивлением поглядела на клиента, так, будто на стуле перед ней появилось иное, мистическое его воплощение. Тот сдавленно засмеялся, будто довольный удавшейся шутке.
– Ну, признавайтесь, не ожидали такой прыти и таких тонких поз, а, Сашенька?
– Вы хотите портрет в такой позе? Это нелегко просидеть вот так несколько часов кряду.
– Да-да, пусть будет так. Чтобы как Люцифер у фон Штука. – подмигнула модель маленьким поросячьим глазом. – А если устану, сделаем перерыв, попьем кофе с Вами, да, милая?
Саша тихонько откашлялась.
– Ну что ж, давайте приступим к работе. Это интересно.
– Это очень интересно, голубка моя. – иным, уже не таким дружелюбным голосом произнес Боров, но Саша скрылась за холстом, будто за щитом, и не увидела выражения его лица.
Он приходил к ней еще дважды. Затем она сказала, что далее он в качестве модели ей уже не понадобится – основные наброски и акценты сделаны. Сказала, что понимает какой он занятой человек и как неправильно было бы отвлекать его от дел без лишней необходимости. Убедила, что портрет будет готов в лучшем виде и, услышав протяжное утробное «хм», избавилась от отвратительного Борова и его намеков почти на месяц.
Впрочем, он все так же смотрел на нее с картины и, Саша готова была поклясться, продолжал уже оттуда источать свой мерзкий, блевотный запах, которым, должно быть, пропитались и холст, и квартира, и сама девушка.
Иногда он звонил ей, чтобы узнать как продвигается работа, пытался вывести на разговор и звал, как он выражался, «вместе проветриться», но Саша с максимальной почтительностью пресекала подобные потуги немногословными уважительными ответами. Как правило, после этого следовало фирменное утробное «хм» и звонок завершался.
Александра всегда критично относилась к своим работам, но портрет Борова.
Портрет Борова был шедевром.
Все было передано с невероятной точностью и глубиной, проникнуто сиянием некоего творческого озарения, вдохновенно и… истинно. Отвратительная мощь этого человекоподобного животного, опасная, роковая, внушаемые им глубинный ужас и неодолимое омерзение переплелись с несомненным интеллектом, хитростью, лукавством и… обаянием. Да, обаянием. Зловонное и липкое как сам страх, но обаяние. Некая темная харизма. Нет, не харизма Люцифера, но харизма пузатого Бегемота, мощного звероподобного демона с картины Блейка.
Темные зеленые, желтые, коричневые и черные тона, сверкая маслянистым блеском, перетекали друг в друга, напоминая загаженное отбросами озеро, медленно превратившееся в гнилостное болото. Возможно, когда-то оно было прекрасным.
Саше не верилось, что этот портрет принадлежит ее кисти, но крошечная подпись в виде белой голубки в правом нижнем углу не оставляла никаких сомнений. Единственное белое пятнышко в этой бездне. Единственный лучик света. Единственное, что остается среди ужасов бытия – вечная надежда.
Глупости какие.
Этот портрет, она уже понимала это, главная работа всей ее жизни. И если ей суждено прославиться, на что она, конечно же, надеялась, то именно его, изображение Виктора Николаевича Хлуда, будут всегда ставить рядом с ее именем и фотографией. Отвратительно и печально. Отвратительно и печально, но это был шедевр.
Заказчик явился поздним вечером, почти ночью, в самый разгар непогоды, когда ветер истошно и яростно завывал за окном, силясь пробраться внутрь, как некий могучий и мстительный дух.
Вонь, лишь недавно покинувшая квартиру, теперь вновь, очевидно по праву завоевателя, торжественно вступала в ее пределы. Боров, кажется, стремился произвести впечатление и обильно полил себя одеколоном с каким-то приторно-сладким, гнилостным ароматом. Вкупе с кислым запахом его пота смрад был просто умопомрачительный и в первый момент Саша едва не потеряла сознание от ударившего в нос зловония. Гниль.
Хлуд широко улыбался, демонстрируя десятки коричневых зубищ. Протянув вперед огромные лапы, он без спроса заключил девушку в объятья, вдавив ее маленькое хрупкое тельце в свою отвратительную плоть. Боже.
– Александра, как же я рад Вас видеть, даже не представляете. Уже успел к Вам, знаете ли, прикипеть, такой талантливой, умной, красивой девушке. Скучал по Вам, по нашим разговорам, голубка.
Саша отчаянно боролась с рвотным рефлексом, волнами подкатывающим к горлу жгучим желудочным соком. На глазах проступили слезы. Девушка прилагала все силы, пытаясь не сделать ни единого вдоха.
Когда Боров наконец выпустил ее из объятий и увидел залитое слезами опухшее лицо, то еще шире расплылся в улыбке. Его глаза заблестели и он, кажется, издевательски, пропел:
– Ах, голубка моя, Сашенька, вижу и я Вам не совсем безразличен. Ну, не плачьте, я уже тут, мы вместе. Полноте, полно.
Он громко расхохотался, а Саша отвернулась, с трудом переводя дыхание.
– Ну, показывайте скорее, показывайте.
Они вновь прошли в гостиную, посреди которой стоял мольберт, покрытый плотной кремовой тканью, под которой ожидал своего часа портрет Хлуда. Древний пол квартиры протяжно скрипел под чудовищной поступью Борова. Его крохотные свиные глазки ярко блестели, как у ребенка, ожидающего своего праздничного подарка. В предвкушении он пританцовывал и потирал великанские ручища, будто трехсоткилограммовая муха.
До начала встречи Саша планировала повременить с демонстрацией картины, нагнести атмосферу и подогреть ожидания клиента, но запах этого человека. Запах этого человека заставил ее быстро стянуть скрывающую портрет ткань, представив свою работу на суд единственного зрителя.
Улыбка мгновенно сползла с лица Борова, а сам он застыл ровно в той позе, в какой его застал взгляд с картины. Взгляд маленьких, переставших моргать глазенок вперился в портрет. Хлуд тихо замычал.
Он простоял так минут пятнадцать, пока Саша, начавшая нервничать, не произнесла неуверенным и слабым голосом:
– Виктор Николаевич…
Он слегка дернул правым плечом.
– Виктор Николаевич, с Вами все в порядке?
Хлуд мученически мычал.
– Да… – протянул он. – Да, милая. Сейчас, погодите.
Гигантским живым валуном из плоти он наклонился к самому полотну и, тяжело дыша, мыча и принюхиваясь, принялся пристально разглядывать свой портрет, изучая каждую деталь, каждый штрих, каждый мазок.
– Да… – возбужденно шептал Боров, по-идиотски оттопырив нижнюю губу. – Да… да…
Он все смотрел и смотрел.
Затем наконец шумно выдохнул и, Саша готова была поклясться, что ей это не показалось, выпустил изо рта облачко черного пара.
Он медленно перевел взгляд поросячьих глаз на девушку и улыбнулся ей так широко, что кончики рта достигли самых ушей. Сашу пробрало до мурашек.
– Александра, я в Вас не ошибся. Это, – желтушный мясистый палец уперся в портрет, – настоящий шедевр.
– Спасибо, Виктор Николаевич. – облегченно пролепетала девушка. – Спасибо, я рада, что моя работа Вам понравилась.
– Понравилась? Александра, я в восторге! Это нечто невероятное, на уровне лучших мастеров человечества. Ваш талант, Ваше вдохновение, они поразительны.
– Спасибо Вам, Виктор Николаевич, спасибо. Слышать такое – счастье для художника. – залившись румянцем, искренне ответила девушка, уже готовая простить своему клиенту даже его ужасную вонь.
Боров поднял вверх раскрытую ладонь, призывая Сашу повременить с окончательными благодарностями. Он достал смартфон и недолго потыкал в экран жирным пальцем, после чего поднял голову и весело подмигнул.
– А вот и материальная благодарность, голубка моя, не все же только словами засевать Вашу почву.
Ее телефон призывно завибрировал. Взглянув на экран, девушка сначала не поверила своим глазам и чуть было не открыла рот от изумления. Нет, сумма не была огромной. Она была просто непредставимо гигантской, почти как тот человек, что ее перевел. Этих денег хватило бы на сотню лет безбедной жизни, на любой каприз, который только можно было вообразить. Саша подняла округлившиеся глаза на своего заказчика. Тот лоснился от удовольствия.
– Александра, голубка моя, упакуйте-ка хорошенько мой портрет.
Она проводила его, даже позволив на прощанье нежно поцеловать себя в щеку. Не так уж и плохо он пахнет, подумала про себя Саша. Терпимо. С такими деньгами все терпимо. Многое.
Запущенный подъезд задрожал от бегемотьей поступи Борова. Напоследок он помахал ей свободной рукой, подмигнул и затем скрылся на нижних этажах. Но звук его исполинских шагов Саша слышала еще долго, даже за закрытой дверью.
В крохотной ванне, где, полная блаженства, Саша лежала в пенных розовых облаках, пахнущих свежей клубникой, громко играла музыка. ABBA задорно перекрикивала поток горячей воды, воспевая деньги модерным Мефистофелем.
Money, money, money
Must be funny
In the rich man's world
– Aha-ahaaa, – искрясь счастьем подпевала девушка, – all the things I could do, aha...
Money, money, money
Always sunny
In the rich man's world!..
В глубине ночи ей снился огромный дом с панорамными окнами во все стены, окруженный прекрасным садом, тянущимся до самого горизонта, заливаемым ярким светом южного солнца. Должно быть, это место было где-то в Тоскане и за ближайшими холмами распростерлись красные крыши Флоренции. Да, она может себе это позволить. В доме с нетерпением ожидают расторопные, обожающие ее слуги, любимая собака с мягкой золотистой шерстью, сладкие вина. На верхнем этаже расположилась просторная, залитая ослепительным светом мастерская, в которой она будет творить в свое удовольствие с бокалом рубинового вина в руке. Саша шла к своему дому по дорожке из розового мрамора и ее сердце, как маленькая птичка, радостно трепетало в груди. В руке приятной металлической тяжестью теплился узорный ключ хозяйки. Она подходила все ближе и дом рос перед ней как в чудесной сказке. Девушка остановилась у резной дубовой двери, вставила ключ в причудливую замочную скважину, провернула и услышала резкий щелчок.
Именно этот щелчок, раздавшийся в темноте ее крохотной квартирки, и вырвал Сашу из объятий прекрасного сна.
Она сразу поняла, что что-то не так. Тишину квартиры, как и всегда, нарушал монотонный ход старых настенных часов.
Тик-так. Тик-так.
Она приоткрыла заспанные глаза, силясь разглядеть хоть что-нибудь в непроницаемой тьме своего жилища.
Тик-так. Тик-так.
Она хотела убедить себя, что щелчок входной двери ей только приснился, как и все остальное.
Тик-так. Тик-так.
Она старалась поверить, что в коридоре никого нет, а едва уловимый шорох это лишь разыгравшееся спросонья воображение.
Тик-так. Тик-так.
Она старалась уговорить тревожно замершее сердце, что никто не выйдет из черной пасти дверного проема.
Тик-так. Тик-так.
Она попыталась закричать, когда сгустившиеся в двери тени сформировали человеческий силуэт, но тот в один миг оказался подле нее, вдавив девушку ногой в диван и крепко закрыв ее рот ладонью. Рядом, вцепившись в ее тело, выросло еще две тени. В следующее мгновение обездвиженная Саша с ужасом осознала, что в ее шею впилась длинная тонкая игла.
Тик-так.
…
…
…
Сознание возвращалось медленно. Будто приливная волна, оно то подкатывало к берегу рассудка, то откатывалось обратно, в вечно немую бездну небытия. Страшно болела голова, пульсируя скручивающей, давящей болью. Сердце едва-едва трепыхалось, с огромным трудом сокращаясь, перекачивая по телу сгустившуюся до состояния вязкой карамели кровь. Открыв дрожащие веки, Саша увидела лишь тьму. Тьма, непроглядная тьма. Непроницаемая черная стена прямо перед глазами и вместе с тем миллионы километров черной глубины впереди.
Она лежала на каменном полу, гладком на ощупь, будто поверхность зеркала, и на удивление теплом. Она приходила в себя долго, быть может, несколько дней, пока наконец не услышала резкий щелчок где-то далеко впереди. За ним в отдалении послышался протяжный скрип тяжелой металлической двери и, сначала едва уловимые, но постепенно приближающиеся шлепающие шаги босых ног по камню. Вскоре девушка разглядела и понемногу увеличивающийся, пляшущий огонек желтого света. А затем увидела и блестящую в свете фонаря, желтую, с гепатитным оттенком, непомерно раздутую, отвратительную тушу. Боров возвышался над ней на добрых два с половиной метра, гигантский и абсолютно голый. Казалось, что там, где должно было быть его лицо, специально сгустились тени, наплыв друг на друга призрачными слоями и не позволяя свету фонаря осветить чудовищное рыло.
Нога Саши инстинктивно дернулась, заставив тонкую изящную цепь, протянувшуюся от ее лодыжки во тьму, легонько звякнуть.
– Здравствуйте, Александра. – тяжелый утробный голос камнем обрушился на ее раскалывающуюся от боли голову и многократным эхом отразился от каменных стен этого места. – Здравствуйте, голубка.
Боров сделал шаг вперед, колыхнув массивным бегемотьим пузом. Обоняние вернулось к Саше еще не в полной мере, но и нынешней способности чуять запахи хватило, чтобы внутренности истерично запросились наружу. Его смрад. Его смрад был будто из другого, абсолютно чужого, враждебного всему человечеству и всему человеческому мира.
– Прежде всего, Александра, позвольте принести сердечные извинения. Вы, должно быть, сильно напуганы и наверняка чувствуете себя просто прескверно. – прогудел голос с нотками искреннего сочувствия. – К сожалению, как показывает практика, человека Вашего склада бывает довольно проблематично доставить сюда без сопутствующих осложнений, которые я, признаюсь, совсем не переношу.
Она попыталась что-то сказать, но не сумела. Горло высохло и отозвалось на попытку речи режущей сухой болью.
– Молчите, молчите, голубка. Отдыхайте. Вам нужно отдыхать, приходить в себя, набираться сил. Скоро Вам принесут воду, немного позже – пищу. Вас обязательно осмотрит мой личный врач. Все будет в полном порядке, обещаю. В полном порядке. У нас все получится, Александра. Все получится. А пока Вы слабы, так что отдыхать, отдыхать и еще раз отдыхать, Александра. Отдыхать, Александра.
Ее имя он пророкотал с нескрываемым удовлетворением, сочно, растягивая слоги будто жевательную карамель. Затем отвернулся, качнув огромными ягодицами, и зашагал в обратном направлении. На полпути Боров остановился, обернулся и привлек внимание девушки громоподобным криком, многократно умноженным гладкими каменными стенами этого места.
– Александра! – он помахал ей руками, разбрызгивая во все стороны желтые фонарные лучи. – Александра! Смотрите!
Убедившись, что она смотрит, Боров аккуратно зашагал, будто балансируя на краю обрыва, старательно очерчивая громадный круг. Закончив, он крикнул во всю силу своей исполинской глотки:
– Александра! Это проход! Проход! – Боров указывал рукой на невидимый круг, черный на черном. – Это проход! Проход! Сейчас он закрыт! Закрыт! Закрыт!
Свое «закрыт» он вопил еще долго, отчаянно и истошно. Затем наконец замолк и выключил фонарь. Последним, что услышала Саша, прежде чем снова провалиться в беспамятство, был грохот затворяемого металла вдалеке. Закрыт…
…
…
…
В свое следующее пробуждение она увидела небольшой фонарь, озарявший матовым желтым светом несколько метров абсолютно черной, зеркальной поверхности каменного пола. Рядом стоял совсем крошечный деревянный столик, богато украшенный причудливой резьбой, а на нем – крохотная фарфоровая чашечка с водой и маленькая тарелочка с какой-то золотистой жидкостью. Судя по виду и запаху, это был мясной бульон.
Живот Саши призывно урчал. Сильно хотелось пить. Движения давались с большим трудом, словно в дурном, тягучем и липком сне. Голова все еще не соображала. Маленькими глоточками девушка выпила воду, а затем бульон, силясь удержать их в ослабевшем желудке. Перед глазами все плыло. Свет фонаря закрутился и заплясал дергаными кругами, будто ночной мотылек, и, ударившись о Сашин лоб, погас.
…
…
…
Она чувствовала, как ее бесцеремонно и настойчиво трогают чьи-то руки, холодные и грубые. Длинные тонкие пальцы скользили по всему телу, ощупывая, надавливая, массируя каждый уголок, каждый бугорок и каждую впадинку. Они лезут в рот. Горькие на вкус. В нос. Едко пахнут горьким, сладковатым табаком. Шуршат в ушах. Раскрывают веки и светят в глаза яркой карманной звездой.
В слабом зареве фонаря Саша увидела перед собой страшно уставшее лицо пожилого человека. Серая, почти пепельная кожа и опухшие красные глаза. Грустные, как у бассет-хаунда. Впавшие щеки обросли колючей, недельной щетиной, белой, будто снег, покрывший осевший вулканический пепел.
– Помогите… – слабым, сдавленным голосом попросила девушка. – Пожалуйста…
Лишь на одно мгновение врач бросил на нее взгляд своих печальных глаз. Едва уловимым движением он отрицательно качнул головой, обращаясь скорее к самому себе, и ушел.
…
…
…
Время тянулось рывками, в которых бред бессознательный коротко сменялся бредом наявным. Раз за разом она просыпалась и видела на резном столике крохотную фарфоровую чашечку и маленькую тарелочку. Саша пила с жадностью. Все до последней капли. Очень вкусно.
…
…
…
Когда разум окончательно прояснился и девушка осознала, в какой ситуации оказалась, она завыла. Она плакала и кричала, наверное, несколько дней подряд. Она задыхалась. Сильно опухшее лицо и глаза щипало от слез, а кожа по всему телу была исцарапана и изодрана обломавшимися ногтями. Она плакала. Плакала. Плакала. Она билась в истерике и сковывавшая лодыжку тонкая изящная цепь тихонько позвякивала во тьме, словно ритуальный колокольчик.
Затем, обессиленная, она засыпала, просыпалась и все повторялось вновь.
…
…
…
Цепь была теплой. Отлитой из какого-то черного зеркального металла, напоминавшего материал, из которого было сделано само это место. Цепь была теплой и дьявольски прочной. Дьявольски прочной. Ее длины едва хватало на каких-то жалких полметра, не более, а конец просто врастал в пол.
…
…
…
– Знаете, Александра, – вырвал ее из сна утробный голос чудовища, – искусство таит в себе великую силу. Безбрежную, невероятную, непредставимую силу. Возможно, величайшую силу во вселенных. Слово, стих, песня, мелодия, форма, линия, цвет, движение, танец.
Он проговаривал каждое слово с величайшим почтением, бережно, будто истинные имена вещей на языке Адама, будто драгоценные жемчужины, появляющиеся из отвратительной пены его рта.
– Да, – задумчиво повторил он, – танец.
– Виктор Николаевич, прошу, отпустите меня, пожалуйста…
– Танец! – яростно завопил Боров и эхо ураганом подхватило его крик. – Танец, Александра, танец! Танец разгоняет по телу кровь! Танец заставляет смеяться! Танец заставляет плакать! Танец для живых! И танец для мертвых!
Он взмахнул ручищами и в качнувшемся свете фонаря лихорадочно блеснули черные бусинки его обезумевших глаз.
– Танец переносит в иные миры! Танец разрывает пространства! Танец открывает проходы! Танец! Танец! Танец!
Его карикатурно маленькие, толстые как стволы деревьев, босые ножки в нетерпении переминались на черном зеркальном полу.
– Танец открывает проходы! – в неистовстве вопил ужасный гигант. – Танец! Танцуй, Александра, танцуй!
Саша поняла, что нужно подчиниться. Саша была напугана, как никогда в своей жизни. Саша поднялась на затекшие ноги, тут же упала, поднялась снова и принялась слабо танцевать. Боров кричал, девушка бесшумно плакала, а тонкая изящная цепь ритмично позвякивала, словно ритуальный колокольчик.
…
Перед его следующим приходом безмолвные и почти бесшумные слуги, которых Саша застала впервые, соорудили круг из десятка фонарей, создав широкую площадку матового желтого света. Они будто аккуратно обходили его расплывчатую линию, стараясь все время держаться в тенях. Их резкие рваные движения и тяжелое свистящее дыхание подсказывали Саше, что это было к лучшему для нее.
С правой стороны в круге был установлен мольберт с хорошо знакомой художнице картиной. Ее шедевром, из болотных глубин которого задумчиво глядели, впиваясь в самую душу, ужасные очи Бегемота. Очи Борова.
С левой стороны возвышался тяжелый, массивный пюпитр темного дерева, богато декорированный причудливой резьбой. Среди невероятных форм и изгибов, в неверном свете фонарей, можно было рассмотреть украшенные густыми тенями уродливые морды хтонических чудовищ и пугающе смеющиеся лики невыразимо древних языческих божеств. В некоторых из них до омерзения точно повторялись черты Борова.
Величественным гепатитным кашалотом Хлуд вплыл в круг желтого света. Он установил на пюпитре большую толстую книгу в черном кожаном переплете и принялся не торопясь листать черные матовые страницы, густо усеянные какими-то фосфоресцирующими символами, схемами, узорами. Иногда он надолго останавливался, наклоняясь ниже и по-идиотски выпячивая нижнюю губу, иногда возвращался к уже пролистанным страницам с долгим утробным «хм». Рядом с книгой горел экран его смартфона, создавая гротескное несоответствие черному гримуару. Время от времени Боров тыкал в него жирным желтушным пальцем – не то искал что-то, не то записывал.
– Виктор Николаевич, умоляю, я…
Возникшая из тьмы за ее спиной ладонь крепко сдавила Сашины губы, не дав ей закончить. У самого уха она услышала холодное могильное «Тссс!..». От ладони пахло сырой землей и дождем.
Наконец, Боров закончил изучать книгу, удовлетворенно хмыкнул и ткнул пальцем в экран. Спустя мгновение из динамика смартфона вырвались веселые, жизнерадостные звуки музыки, разносясь по этому месту, множась громовым эхом от черных зеркальных стен, пола и потолка. На глазах Саши выступили слезы. Слезы страха и слезы истеричного смеха, готового вырваться из ее горла. Так эта музыка (кажется, это была полька, финская полька) комично не соответствовала ни месту, ни ситуации.
Желтушное чудовище, раскачивая грудами своей мерзкой плоти, проплыло в центр круга. Хлуд призывно махнул рукой, и обвивавшая Сашину лодыжку цепь разомкнулась с легким звенящим щелчком. Девушку бережно подхватил десяток проступивших из темноты рук и понес в круг света, почти бросив ее в объятья Борова. Маленькие, хрупкие белые кисти утонули в кулаках гиганта. Он широко улыбнулся ей хищной пастью, заполненной десятками ужасных зубов, и галантно склонил вздутую голову в джентльменском приветствии. В нос ударила его блевотная кислая вонь.
Боров закружил слабое тело Саши в быстром дерганом танце, управляя им словно тряпичной куклой. Напоминающие желатиновый студень жировые складки тряслись и подпрыгивали при каждом движении, обдавая девушку облаками едкого смрада. Они танцевали и танцевали. Боров потел и его тело блестело от вонючего липкого пота, горячими каплями брызгающего на Сашу.
Глубоким басом Хлуд стал громком подпевать в ритм игравшей музыке:
– Вдруг на пороге возник с улыбкой
Красавец, лучший из всех парней!
Градом пот с него катился,
Ведь ноги пляшут, хейлалей!
Он искренне веселился, улыбаясь во весь свой мерзостный рот, подмигивал, крепко, почти вдавливая, прижимал Сашу к своему липкому потному телу, погружая девушку в мягкую эластичную плоть, отправлял ей воздушные поцелуи, гикал и улюлюкал, закатывая маленькие черные глазки.
– Он танцевал в прекрасном танце,
Девушка глаз не могла отвести,
Сердце ее забилось чаще,
Надо бы им знакомство свести.
Прошли, должно быть, часы. Саша безвольно повисла в его руках. Ноги бились о каменный пол, разбиваясь в кровь. А Боров, не жалея себя, все танцевал и танцевал, пыхтя и обливаясь потоками смердящего пота. Иногда девушка отключалась, но он тряс ее и больно сжимал несчастные кисти в своих желтых стальных камнедробилках. Они танцевали день, а может быть и два, прежде чем мучитель наконец выпустил из своих объятий рухнувшую на пол Сашу и выключил музыку.
Тяжело дыша и задыхаясь, Боров прошагал к мольберту, взял с него картину, долго рассматривал, переводя взгляд с полотна на то место, где недавно демонстрировал невидимый круг, вопя про «проход». А затем, опустив руки и выронив картину, грохнулся на колени, запрокинув голову к утопающему во тьме потолку. Он застонал, заплакал, завыл, словно плакальщица на похоронах.
– Не сработало. – сдавленно прорычал Боров. – Не сработало. Все еще нет. Все еще нет. Никак нет. Никак нет. Никак.
Он плакал и бил себя в грудь, бил себя по лицу, катаясь по полу, и напоминал гигантского ребенка, которому родители отказали в желанной игрушке, а черный зеркальный камень многократным эхом передразнивал его стенания.
– Никак нет.
В бешенстве Боров схватил написанный Сашей портрет, сломал, будто спичку, деревянное основание, и разорвал холст в мелкие клочья. Разорвал, уничтожил ее шедевр. В одно единственное мгновение.
Девушка тихонько заплакала и попыталась скорее отползти обратно в спасительную темноту. Обратно, пока обезумевший Боров не заметил ее.
Он заметил.
Плача и крича, чудовище одним стремительным движением оказалось подле нее, схватив за руки. Перед самым лицом девушки выросла гигантская раскрасневшаяся от гнева свиная морда с одуревшими, шальными глазами.
– САША! – яростно вопил Боров. – САША! НЕ ХВАТИЛО! ПОНИМАЕШЬ ТЫ, БЛЯДЬ, НЕ ХВАТИЛО! НЕ ХВАТИЛО ТВОЕГО БЛЯДСКОГО ШЕДЕВРА! И ДРУГИХ БЛЯДСКИХ ШЕДЕВРОВ НЕ ХВАТИЛО! НИКОГДА НЕ ХВАТАЕТ! НИКАК НЕТ! ЗАКРЫТ! ЗАКРЫТ! ЗАКРЫТ!
Он запрокинул голову и издал мощный утробный рев, полный такой боли и такого невыразимого отчаяния, что на какое-то мгновение девушке даже стало жаль это существо.
Спустя миг оно погасило в ней эту жалость.
Совсем крохотная девичья кисть, аккуратная, тонкая кисть художника, белая и нежная, оказалась в черной пасти Борова, зажатая между нестройными рядами гигантских коричневых зубов. Его поросячьи глазки ярко сверкнули. Раздался отвратительный треск разрываемых кожи, плоти и кости. Брызнула горячая бордовая кровь. Окровавленное безумное лицо.
Вторую руку постигла та же участь.
Он удалялся от потерявшей сознание, истекающей кровью Саши в странном полуприседе, согнув ноги, выпятив безразмерный, страшно вздувшийся живот, по бокам от которого безвольно повисли громадные ручищи, напоминая вставшего на дыбы слона. Окровавленное безумное лицо.
– Это проход… Сейчас он закрыт… Сейчас он закрыт…
…
…
…
Серолицый доктор с грустными опухшими глазами долго лечил ее руки. Саша взглянула на них лишь единожды и с тех пор хотела умереть. Она больше не разговаривала и доктору, кажется, так было легче. Моя левая нога, подумала Саша. Моя левая нога.
…
…
…
– Я так устал. – глухо проговорил Боров. – Александра, Вы не представляете как я устал.
Хлуд сидел в полумраке напротив нее, поджав ноги по-турецки и сложив руки на широком, безразмерно вздувшемся пузе. В этой позе он напоминал языческого божка, золотого идола, навечно забытого, брошенного в покинутом подземном храме. Среди царивших в этом месте темноты и тишины Саша слышала тяжелое, учащенное биение его исполинского сердца.
– Я так устал.
В полумраке мелькнуло две крошечных серебряных искорки.
– Так трудно. Знаете, так трудно найти настоящий, чистый, незамутненный, настоящий, настоящий, истинный талант, вдохновенное существо. Вдохновенца, стоящего творца и стоящее творение. Вдохновенное существо. Способное на оба источника энергии. Оба источника. Видите ли, Александра, есть два, как бы это точнее, правильнее Вам объяснить, чтобы Вы поняли. Есть только два настоящих, – он делает акцент на этом слове, – только два настоящих источника энергии. Только два источника энергии для перехода между мирами. Их всего два. Необыкновенное вдохновение и неописуемое страдание. Я, Вы, разумеется, понимаете, осознаете, что я очень сильно упрощаю. Для Вас. Чтобы Вы поняли. Я хочу, чтобы Вы поняли. Полезно подумать с такими, как Вы. Понимаете, всего два. Всего два. Я застрял. Я застрял здесь. Застрял в этой помойке. Чужак в стране чужой. Вы понимаете? Я устал. Я истомился по родине. Вы не представляете как моя душа истосковалась по скалам черного зеркального оникса, вечно омываемым нашими черными дождями. Как я скучаю. Как я устал. Я скучаю. Скучаю по настоящему, по истинному, черному солнцу. Я истомился по настоящему миру. Мне нужно как-то открыть проход. Он закрылся давным-давно. Понимаете, Александра? Вы понимаете? Вдохновения, таланта должно было хватить. Но не хватило. Увы. Не хватило. Я добавлял страдания, ужас. Нет. Я смешивал их в самых разных пропорциях. Именно здесь этого не хватает. Именно здесь энергия будто запачкана, искажена, недостаточна. В этом проклятом мире. И мне остается только надеяться. Должно сработать. Страдание вдохновенного. Вдохновение страдающего. Или вдохновенное страдание. Я не знаю. Лишь бы сработало. Хоть что-нибудь. Я не знаю. Лишь бы сработало. Я так устал, Александра. Я так устал. Это место. Это место видело столько всего за эти долгие, долгие, мучительно долгие, долгие годы. Александра, голубка, столетия! Столетия! Выставки, диспуты, балы, маскарады, оргии, искушенные пытки, жертвоприношения, массовые казни. Все без толку. Все без толку. Скажу честно, все без толку. Знаете, на самом деле я уже и не пытаюсь по-настоящему. Да, уже и не пытаюсь. Понимаете? На самом деле я сдался. Понимаете, Александра, понимаете, голубка? Мне кажется, я сошел с ума. Понимаете, Александра, я спятил здесь и уже не пытаюсь. Просто развлечения. Сплошные развлечения. Одни развлечения и никакого веселья! Я, знаете ли, когда-то был молод. Путешествовал по мирам. Путешествовал по мирам. Я использовал для переходов свиней. Энергию свиней. Всегда те или иные виды, вроде вашего. Свиньи. Хрюшки. В каждом мире они есть. Представляете? Свиньи. Свиньи есть везде. Но здесь. Вы почему-то не подходите. Что-то в вас сломано. Во всех. Что-то иное, не как у десятков тысяч других видов свиней из десятков тысяч других миров. Понимаете, Александра? Свиньи. Я был молод. Путешествовал по мирам.
Он задумчиво оттопырил нижнюю губу и с горечью повторил:
– Был молод… Путешествовал по мирам…
Протяжное утробное «хм». Хлуд встрепенулся. В окутывавшим их полумраке Саша не увидела, но почувствовала, что на его лицо вновь наползла та жуткая улыбчивая маска.
– Конечно я сумасшедший. Конечно. Представьте, что Вы, Александра, внезапно окажетесь, представьте, заперты в клетке со свиньями. Тупыми, отвратительными свиньями, непохожими на настоящих существ, на истинных носителей душ. Нелепо слепленных, безобразных, скроенных из какого-то вонючего мусора тупых големов. Заперты. Заперты на годы. В их клетке. В их дерьме. Среди их мерзких тел. Будете вынуждены уподобиться им. Хрюкать. Лежать в грязи. Жрать помои. В крохотной клетке со свиньями. На столетия. Среди их вони. Среди их мерзости. Среди их тупости. И не сможете выбраться. Никогда. Никогда.
Он наклонился к ней, вынырнув из густого мрака. Пустые, остекленевшие глаза.
– Никогда.
Боров вновь встрепенулся, будто прошибленный молнией, мощным электрическим импульсом, и брезгливо удалился от нее обратно в спасительную темноту. Пытаясь отдышаться, он тяжело вдыхал воздух малюсеньким приплюснутым носом.
– Я, видите ли, не вполне Хлуд, Александра. Я скорее Блуд, голубка моя. Блуд. Понимаете? Ручки Ваши мне не помогли. Увы. Но не огорчайтесь, Ваш потенциал еще далеко не исчерпан. Понимаете? Вы понимаете? Далеко не исчерпан.
Вновь «хм». Вновь выпяченная вперед, блестящая от слюны нижняя губа.
– Александра, я отнял от Вас. Простите меня. Простите, Александра, простите, голубка. Я исправлюсь. Теперь я буду лишь прибавлять. Обещаю. Понимаете? Прибавлять.
– Это был шедевр. – тихо произнесла Саша.
– Да, шедевр. – согласился Боров, встав и выпрямившись во весь свой исполинский рост. – Шедевр для людей. Только для людей. Фигурка из кучи дерьма в углу клетки со свиньями.
…
Он пообещал прибавлять к ней и уже скоро начал выполнять данное обещание. Впервые это случилось, наверное, через несколько недель. В тот день вдалеке снова протяжно скрипнула тяжелая металлическая дверь. Как и множество раз до того. Из тьмы донеслись приближающиеся шаги. Боров явился в компании доктора, все такого же сероликого и все такого же измученного. Скрывающиеся в тенях слуги несли за ними два человеческих тела.
Чудовище сжимало в руках свой черный гримуар, а доктор принялся суетливо готовиться к операции, раскладывая на заранее подготовленных столах бесчисленные хирургические инструменты, колбы и скляночки.
– Александра, голубка, эти котятки, – мясистый палец ткнулся в грудь одного из тел, – представляете, эти котятки такие же вдохновенцы как и Вы. И они станут частью Вашей… хм… нет, нашей… частью нашей кханиши. Частью Вашего таланта, Вашего вдохновения. Можно сказать, Вы станете свиноматкой вдохновенцев.
Боров задумался, нежно поглаживая черный переплет своей книги. Его лицо исказила мученическая гримаса.
– Хм. Очень глупо и пошло. Недостойно. Стыдно. Простите меня, Александра. – ласково пророкотал Хлуд, отвечая на изнуренный взгляд девичьих глаз.
– Я прошу…
– Да? – участливо наклонился Боров. – О чем, Александра? Я сделаю для Вас все, что будет в моих силах. Обещаю.
– Прошу, скажите родителям… Скажите… соврите, что я не мучилась… Соврите им что-то, придумайте…. Передайте, что я их очень люблю… Прошу…
Огромная голова покачалась из стороны в сторону. Хлуд горько усмехнулся.
– Моя милая, нежная голубка. Не переживайте, все уже сделано. Все хорошо.
– Хорошо. – тихо сказала Саша, отвернувшись и уставившись на принесенные тела.
Молодой красивый мужчина. Должно быть, он любим многими.
Побитая жизнью женщина средних лет. Уставшая, выгоревшая.
Оба были живы. Их груди равномерно вздымались и опадали в такт замедленному дыханию.
Врач недолго посмотрел на девушку, прежде чем приступить к своей работе. Врач это рвач в ином порядке. Ей показалось, что на опухших красных глазах выступила влага, блеснув в слепящем белом свете принесенных слугами ламп. Показалось.
Серолицый молча творил свою магию, а Боров, раскрыв гримуар ближе к концу, творил свою, нараспев читая заклинание, в котором постоянно повторялись, переплетаясь и скручиваясь, слова «джахим» и «кханиша». Он возвышался за спиной доктора, среди отсвета ламп и густоты теней, напоминая некое могущественное божество, вдохновляющее труд безымянного ремесленника на самой заре человечества. Раз за разом. В вечно вращающемся колесе.
Черепа раскрывались с резким, хрустким треском яичной скорлупы, обнажая, будто еще невылупившегося, недосформировавшегося птенца, склизкую, испещренную глубокими кривыми бороздами, розовую плоть мозга. Когда их головы соединяли вместе, Саша чувствовала лишь приятное теплое покалывание, пока наконец не провалилась в спасительное, милосердное небытие.
…
…
…
Боли она не чувствовала. А вот ее новые придатки, лишенные конечностей, лишенные слуха и зрения, погруженные в вечное, сводящее с ума темное одиночество, кричали. Кричали страшно и беспрерывно. Звали родных, молились, выкрикивали ругань и проклятья, нечленораздельно выли и мычали. Выли и мычали, пуская слюни, утопая в льющихся из их недвижных тел, из их общего недвижного тела потоках мочи и кала. Запах. Даже запах Борова теперь казался ей не таким отвратительным, как собственный. Или все же…
В течении следующих лет к Сашиному телу прибавляли все новых и новых вдохновенцев, слепых, беспомощных, как новорожденных котят. Изгнанников, скитальцев и поэтов. Кто жаждал быть, но стать ничем не смог. Смог. Кханишей.
Кханиша.
Боров сделал из них гротескное, уродливое существо, шар человеческой плоти, скрепленной, скрученной, извивающейся, змеящейся, пульсирующей, бьющейся в судорогах, сотрясаемой воплями и рыданиями. Саша находилась в самом центре, в сердцевине этого клубка покалеченных мужских и женских тел, была лицом и сердцем этой величественной гидры. С высоты своего нового роста она смотрела на стоявшего внизу Борова. Некоторые из ее придатков были слишком юны для такой участи. Некоторые были слишком стары. Талант не знает возраста.
– Александра, – почтительно вопрошал Хлуд, – Вы чувствуете? Чувствуете эту восхитительную переполненность? Эту всеобъемлющую полноту? Я уже вижу как в нашу чашу падают последние капли.
Иногда, радостно смеясь, он танцевал перед кханишей под аккомпанемент ее тысячеголосых воплей и вторил им собственным криком:
– Проход! Проход!
…
Им снилась мать, прекрасная, с тысячей светящихся ликов, с сотнями заботливых, ласковых рук.
Им снилось нагромождение родных домов, городов, стран, переплетающихся друг с другом, вползающих друг в друга. Крыши красной черепицы, перетекающие в серый шифер.
Им снились гермафродитные тела возлюбленных.
Им снились тысячи снов и не снилось ни одного.
Одна из ее частей видела исполинскую, размером с небо, птицу из зеленовато-черного базальта. Та взмахнула гигантскими крыльями, попыталась взлететь, но с грохотом рухнула вниз, погребая весь мир под собой.
Другой части снилось протянувшееся во все стороны, до самого горизонта, бесконечное поле пожухлой кукурузы. Это был тревожный сон. В нем ничего не происходило, но присутствовало это чувство. Чувство липкой, тревожной опасности. Такое тягучее, очень неприятное чувство. Разум сновидца понимал, что ни в коем случае нельзя оставаться в этом сне. Но он понимал также и то, что ни в коем случае нельзя пробуждаться. Бесконечное поле пожухлой кукурузы.
Кто-то попытался крикнуть, но не сумел.
Зрение и слух оставили лишь ей. Основе кханиши. Жирному, непредставимо огромному Левиафану.
– Тысяча холмов служили пастбищем для Бегемота. – не скрывая ликования, часто повторял Хлуд своим чудовищным утробным рыком. – Нет такой силы, что могла бы сравниться с ним.
Их кормили каждый день. Самыми изящными блюдами в самых невообразимых количествах. Их истязали и клеймили каждый день. Никаких выходных.
Сотни. Тысячи операций. Годы. Десятки лет. Все настойчиво следовало к одному единственному моменту. К одной единственной, последней операции. Последнему ритуалу.
…
Маленькие, аккуратные девичьи кисти. Длинные тонкие пальчики. Бледная, почти прозрачная белая кожа с едва уловимыми синими прожилками. Просто прекрасные кисти. Боров нес их самолично. На подушечке черного бархата, богато украшенной россыпью ярко сияющих даже в тусклом освещении этого места драгоценных камней. Они подошли Саше как нельзя лучше. Великолепные кисти талантливой, вдохновенной художницы.
Даже ее придатки замолчали, смакуя общие мысли и чувства, и воцарилась такая тишина, какой она не знала никогда. Услужливые руки слуг выплывали из темноты, поочередно размещая в кругу разлившегося перед гидрой матового желтого света до боли знакомые вещи.
Мольберт. Холст. Краски. Кисти.
Хлуд стоял перед ней смиренно, с величайшим почтением. Склонив непропорциональную, будто вздувшуюся, слишком большую даже для такого исполинского тела, голову, он попросил дрожащим от волнения голосом:
– Александра, Вы создадите для меня третий шедевр? На этот раз, – он тяжело вздохнул, – на этот раз последний.
Девушка ответила почти не задумываясь, голосом далеким и как будто чужим, многократно повторенным эхом черного зеркального камня:
– Да, Виктор Николаевич. Да, давайте попробуем.
Автор: Moonbug