Я пишу это в толстую зеленую тетрадь. Её мне принесли родные. Зеленый цвет умиротворяет. Напоминает о листве снаружи. Ручка синяя. Потолок белый. Кровать жесткая. Времени предостаточно. Мне нравится возить ручкой по бумаге – это помогает отгородиться от того, что вокруг. Не знаю, способен ли еще что-нибудь чувствовать. Они сделали свое дело.
Я встаю и иду умываться. Потом в туалет. Затем — на завтрак. Поднимаю ложку. Опускаю. Жую. Ложусь на кровать, беру в руки «Робинзона Крузо». Это безопасная книга. Она не может повредить мне. Ха. Что может? И все же я не раз швырял ручку в дальний угол перед тем, как решиться написать сюда о том, что стало причиной всему. Должен пройти через это еще раз – в своих воспоминаниях.
Мне нравятся страшные истории — с этим спорить не буду. Скорее всего, именно жажда ужаса и стала колыбелью многих кошмаров. Я всегда боялся оставаться дома один — даже когда на улице было светло. Отсиживался у себя в комнате, включив телевизор или музыку на полную; в туалет или на кухню несся, как ошпаренный. Лихорадочно соображал перекус и пулей стремился обратно: не оборачиваясь, плотно захлопывая дверь в коридор. Если дверь была приоткрыта, мне казалось, что из-за нее, не ровен час, покажутся длинные серые пальцы с когтями. Обхватят край двери и будут поглаживать его, как бы говоря:
«Вот я. Взгляни на меня, дружок. Однажды я покажусь тебе полностью».
Ничего такого, конечно, не случалось, но воображение живо рисовало мне силуэты в ночной прихожей, тени, мелькающие в зеркалах, и прочие необъяснимости. Соседские шумы за стеной и вовсе казались попытками потусторонних созданий связаться с нашим миром. И мной.
Словом, заурядные фобии любителя страшилок, перечитавшего всего Стивена Кинга с Лавкрафтом еще в младших классах. Но была у меня спасительная веточка на всякий свой иррациональный ужас. Я знал, что рано или поздно домой придут взрослые, и дом вновь сделается приветливым и уютным, а все страшилы уползут в свои темные норы… До тех пор, пока я вновь не останусь наедине с ними.
Время шло. Я вырос, сменил несколько мест работы, пережил пару интрижек, — а потому детские мнительности сами собой покинули меня, уступив место повседневным заботам. Но ничто не проходит бесследно, как и ничего не возникает просто так. Это я понял, когда вновь остался один.
Обитель моя — однокомнатная квартира в пятиэтажке спального района. Дом старый; немало людей здесь прожили жизнь и встретили смерть — кто какую. Квартира мне досталась в наследство от почившего деда, и я, недолго думая, перебрался в нее из-под надоевшего родительского крыла. Все это кудахтанье вокруг единственного внучка и сыночка давно стояло поперек горла. Я мечтал, наконец, почувствовать себя настоящим взрослым с деловой жилкой. Я карабкался по карьерной лестнице в крупной компании, что не вязалось со стремлением родни продолжать выращивать из меня комнатное растение. Поэтому, когда квартира наконец отошла мне, я чувствовал себя ни много ни мало освобожденным узником. Сетевые скитания до рассвета, ночные встречи и думы под атмосферный блэк и глинтвейн, весьма вольный график, — что еще нужно человеку немного за двадцать?
Новый дом был весьма уютен: светлая кухонка, широкая прихожая и просторная комната с массивным книжным стеллажом под два метра высотой. Все здесь пропиталось духом старого доброго Совка: пожелтевший от старости холодильник «Днепр» на кухне, портрет молодого Есенина с трубкой в прихожей, древний транзисторный радиоприемник в жилой комнате… Я помнил эти вещи еще из детства: родные частенько передавали меня дедушке, чтобы заняться своими делами. Казалось, с тех пор в комнате ничего не изменилось. Время шло, а это место так и застряло в середине семидесятых. Старые обои в пестрый рисунок и тяжелые бордовые шторы на окнах я оставил нетронутыми: они добавляли комнате уюта, как и настенные часы с маятником. Завез свою мебель с бытовой техникой из родительского дома взамен дедушкиной, на балконе припарковал велосипед, провел интернет, — так и обжился.
Мне и раньше нравилось бывать тут в гостях, а теперь квартира и вовсе оказалась в моем распоряжении. Разделяй и властвуй! Впрочем, впечатление от новоселья смазывалось воспоминанием о прощании с любимым дедом. Рак сожрал крепкого еще мужика за чертовых два года. Дед твердо сказал тогда безутешным родным: «Никакой химии. Помру так помру, но обузой вам стать не могу». Он отдал Богу душу в той самой комнате, где мне предстояло жить. Мне было двенадцать лет. Помню широкий раскладной стол, на котором он лежал, одетый в черный костюм, со сложенными на груди руками. Помню его вытянувшееся лицо, словно вылепленное из воска. Как пронеслось у меня в голове:
«Это не он. Предмет. Кукла. Манекен. Не он больше».
Мать плакала рядом. Ее было не узнать: казалось, смерть украла не только дедушку, но и мамин цветущий вид. Мне уже не раз доводилось видеть покойников — но то, что лежало на столе, было когда-то любимым дедой. Я стоял в дверном проеме и не решался подойти к нему, чтобы поцеловать в лоб. Так этого и не сделал. Развернулся и ушел, чувствуя спиной умоляющий взгляд матери. Домой не вернулся. Пропустил похороны, отсиживаясь на квартире у друга. Дни пролетели в черном ступоре.
Нет, меня никто не упрекнул: все понимали, насколько это больно. Вот только у них хватило сил, а у меня — нет. Как будто, не видя, как его зарывают, я не осознал бы до конца, что дед окончательно покинул нас. Никто мне ничего не сказал. Но муки за несделанное не оставят меня, наверное, и в собственный смертный час.
Однако жизнь не стоит на месте, и со своим проступком кое-как смирился, зажив на новом месте. Я был предоставлен самому себе, и это было сладкое чувство. Конечно, ходил на работу, оплачивал коммунальные, покупал еду и промтовары, но это скорее доставляло радость: полная независимость! Я был безраздельным хозяином собственной жизни. Легкими наркотиками и шумными пьянками перебесился еще в подростковом возрасте, а потому вел размеренное уединенное существование, иногда выбираясь на ночной кинопоказ, в кафе или просто прогуливаясь с коллегами по работе и интернет-приятелями. Домой возвращался всегда с радостью, просиживая ночи у интернета, нередко до рассвета зависая в соцсети или читая очередной ворох страшных историй.
Однажды это началось снова. Страх вернулся. Не могу наверняка сказать, в какой момент это произошло, но стал ловить себя на мысли, что порою мне некомфортно быть дома. Ощущение тревоги забиралось под кожу, минуя голову, поэтому я не придавал значения подобным взбалмошностям, считая их атавизмами своего детства. Негоже здоровенному детине бояться бабаек за дверьми. Не верил я, что такой страх мог вернуться ко мне. Стыдно было поверить.
Но я вновь с опаской вглядывался в ночную темноту коридора. Старался не оглядываться на балкон за спиной, чтобы не увидеть там висельника, и всегда плотно закрывал дверь в комнату. Беспокойство закралось тихонько и не торопясь, помалу проявляясь и набирая силу. Поэтому я по привычке соблюдал свои спасительные детские ритуалы, свыкнувшись с личными демонами и живя с ними в ладах. Понимая, что они — суть плод подогретого страшилками воображения. И стоит ли говорить, как я струхнул, когда опасения стали оправдываться…
Все началось в один ничем не особенный вечер, когда я сидел за компьютером. В комнате начали легонько дребезжать стёкла — как если бы они неплотно стояли в рамах, а под домом пролегало метро. Но окна стояли накрепко, а подземки в нашем городе попросту нет. Да и вообще двор у нас очень тихий, стоит на отшибе.
Выйдя на кухню, ничего странного я не услышал. Окна там были в порядке. Но в комнате они продолжали без конца звенеть. Мне стало не по себе, и я, наспех одевшись, выскочил на улицу, в магазин. Когда вернулся, все уже стихло. Вечер добил за просмотром кино и блужданием по сети. Сон не задался.
Во сне я снова стоял в дверном проеме напротив стола, где лежал дед. Стоял и смотрел на его тело, дурацкий ряженый манекен. Молча глядел, пока мать рядом с ним заходилась в рыданиях. Пока ее горестный плач, слабея, не превратился в монотонный вой. Пока я вдруг не услышал звуки органа и какой-то трубы. В вой вплелись новые глухие голоса. Всхлипы, шепот и нестройные мелодии заполнили мою голову, комната утонула в какофонии звуков, в глазах моих заплясало, — и тут покойник начал шевелиться.
Я вскочил на кровати. Было полшестого утра. Огляделся: все тихо. Лишь едва шелестит системный блок компьютера да тикают дедушкины часы.
Тик-так, тик-так.
На пол легли первые лучи июньского солнца; улица звала. Лето — праздник радости. Его погожие деньки всегда спасали меня. Решив позавтракать и выйти в парк с книгой, я пошел на кухню соображать бутерброды. Нарезая колбасу, я вздрогнул и чуть не отхватил себе палец — в комнате что-то шумно обрушилось на пол. Нечто увесистое, судя по звуку. Гоня тревогу, я отправился проверять. Нарушителями спокойствия оказались дедушкины часы: они грохнулись, слетев с гвоздя. Гвоздь я проверил — вроде бы целый, в стене сидит прочно. Черт с ним, с гвоздём, а вот часы жалко: они встали и, похоже, навсегда. Вздыхая, проводил их в последний путь до мусоропровода, вспомнив двустишие Олега Григорьева:
«Время устало и встало... И ничего не стало».
Решив не изменять планам, дозавтракал и отправился в парк, просидев до вечера за «Осиной фабрикой» Бэнкса. Тёплый, как ладони, ветерок и щебет птиц сплелись с сумрачностью романа, образуя диковинный букет. «Горько-сладкие противоречия, приправа жизни, — думалось мне. — Сейчас ты читаешь ужастик, а дома будешь пугаться незапертых дверей».
Перекатывая эти мысли, я спешил домой стряпать ужин. Едва закрыв за собой дверь, я остался наедине с тишиной в темной прихожей. Беззаботность летнего вечера слетела в миг. Ни птиц, ни ветерка. Ни тиканья часов. И некому встречать. Одинокая жизнь напоминает о себе всегда некстати.
Я поставил чайник и, чтобы отвлечься, включил веселую музыку. Сам пошел в ванную умыться. Над раковиной висит зеркало, так что происходящее позади прекрасно видно. Обычно там происходит дверь, потому что я закрываюсь, даже если один дома: наследие страхов детства. Но в этот раз я оставил дверь нараспашку, потому что забежал ненадолго, а тревога не успела пожрать заряд уличной бодрости. Да и доносившаяся из комнаты музыка поднимала настроение.
Я наклонился над раковиной, а когда поднял глаза, увидел, как мимо дверного проема метнулась серая тень. Я, конечно, дрогнул, но сердце не ушло в пятки: раньше мне часто мерещились всякие химеры, чьи тайные движения можно было уловить лишь краем глаза. «У страха глаза велики», — решил я и храбро налил себе чай.
Вернувшись в комнату, окинул ее взглядом и вновь посетовал о гибели дедушкиных ходиков. Стена без них смотрелась пусто и будто выпрашивала для себя картину или фото в рамке. Да и ковёр на полу совсем протерся и бахромился по краям. Обои поблекли, а местами даже пожелтели; облупилась побелка на потолке. Транзисторный приемник я безжалостно отнес на свалку еще при въезде, и теперь его место занимала новехонькая аудиосистема. На компьютерном столе были аккуратно расставлены фигурки героев компьютерных игр. Все эти вещи были чужды старой квартире. Она накопила прошлое и с трудом отпускала его. И лишь мои немногочисленные пожитки напоминали, что за окном не семидесятые.
В углу комнаты примостилось потемневшее кресло-качалка. Дед обожал сидеть в нем, читая газеты и книги. А я, мелкий карапуз, забирался к деду на колени, где и засыпал под уютный скрип полозьев. Теперь я сам, подобно предку, иногда садился в кресло, когда хотел поразмышлять или расслабиться за чтением.
Мой взгляд скользнул по балконной двери, и теплая ностальгия сменилась беспокойством. Я оставлял дверь на балкон распахнутой настежь, иначе нагретая солнцем комната превратилась бы в парилку. Память никогда не была моим коньком; может, захлопнул дверь, а теперь всполошился зря? Но тревога уже пустила корни. Вспомнил про эпизод со стеклами, свой сон. Часы, невесть как свалившиеся со стены. Тень за спиной, а теперь еще дверь… С квартирой было что-то не так. Или со мной? «С ума поодиночке сходят», — вспомнил я.
«Что за детский сад! Ты всегда был растяпой, захлопнул и забыл на свою голову, – стал я ругать себя, тревожась все сильнее. — Я не должен идти на поводу своего испуга. Мне тут жить и жить. Или я не хотел выбраться, наконец, из отчего дома на вольные хлеба? Вот что: будь взрослым, в конце концов, и выкини дурь из головы!»
Кое-как договорившись с собой, я сел за компьютер, но веселья это не приносило. Спинным мозгом чувствовал напряжение, заполнившее комнату. В голове стучало, и я, взяв книгу, прилег на кровать. Но уйти в чтение тоже не удалось: глаза слепо блуждали по строчкам. Я то и дело бросал книгу и оглядывался. Это не ощущалось чужим присутствием, чьим-то буравящим взглядом в спину; скорее, стены сжимались вокруг меня, протягивали невидимые руки и шептали что-то неслышное.
Напряжение росло, воздух стал затхлым и липким; начала кружиться голова. Я отложил книгу и сел на кровати, пытаясь прогнать наваждение, и тут настенная лампа ярко вспыхнула и с громким треском погасла. Стало темно. Все вмиг утихло. Даже, казалось, системный блок задохнулся. Я пощелкал выключателем люстры. Глухо. Так и есть – отрубился свет. Я сидел в темноте, вслушиваясь в ночные шумы с улицы. Но и та молчала. Так затихает природа перед грозой. Всеобщее безмолвие нарушало лишь мое дыхание.
Идти за свечой на кухню не хотелось. Я сидел на кровати, поджав колени к подбородку, и ждал, когда дадут свет. Секунды складывались в минуты, минуты — в вечность. Я начал клевать носом, когда вдруг услышал это.
Этот звук я не спутал бы ни с чем. Нет, это не могло быть ошибкой. Именно он. В дальнем углу комнаты, там, где сгустился весь мрак этой ночи, в двух метрах от меня, кто-то сипло дышал. В комнате, где еще полчаса назад горел свет, и были только я, компьютер да чашка чая. О, я слишком хорошо знал этот звук и того, кто ему принадлежал.
Сипение. Свист, вырывающийся из изъеденных раком легких.
Меня сковал ужас. Я бы начал тихонько скулить, да дыхание перехватило. Он все еще шумел в углу, но похоже, не перемещался. Я боялся даже покоситься в ту сторону. Реальность сыпалась. Робкие надежды на разыгравшуюся в темноте фантазию разбивались о знание: я в комнате не один. Бег. Рывок до двери, по коридору, поворот замка — и в подъезд, дальше, на улицу, прочь, — этот план был равносилен гибели. Я только и смог, что затаиться, наивно, по-детски укрывшись с головой покрывалом. Сидел ни жив ни мертв, не двигаясь и едва дыша.
«Я в домике. Я не вижу — и меня не видно».
Но накидка не уберегла. Меня предал собственный слух, и дальше я лишь глубже падал в ужас.
Из угла донесся скрип. Мерзкий скрип старого кресла, в котором так любил сидеть он.
Скрииип-скрип. Скриииип-скрип.
В глазах заплясали оранжевые круги. В горле горело, а слезы сами катились из глаз. Скрип-скрип. Кресло мерно покачивалось, а я под одеялом дрожал как осиновый лист, готовясь встретить судьбу. Страх парализовал тело и здравомыслие, зато фантазия сорвалась с цепи и добивала меня безумными картинами.
Там, в кресле, впившись длинными ногтями в подлокотники, сидит разложившийся дедушка в истлевшем костюме. Он ухмыляется сгнившими губами, и с его голых ребер падают на пол трупоеды. Он смотрит на меня провалами глазниц. Шепчет:
«Здравствуй, внучок. Я долго лежал в земле. Слушал песни червей. Тебя ждал, да не дождался. Сам пришёл».
Казалось, я чувствую пряный запах тлена. А кресло всё скрипело. Это и не кресло вовсе, а сама смерть едет на телеге, груженой трупами. Баюкает меня, выжидая, когда я испущу дух от разрыва сердца.
«Скрип-скрип. Усни, мой мальчик».
Сжавшись в комок под жарким одеялом, я обливался потом, а самому было безумно холодно. Грудь сковал мороз, по спине бил озноб. Господи, как я хотел сейчас, чтобы дверь открылась, загорелся свет, и мама сказала мне: «Привет, сын!».
Но матери не было. Не было никого — лишь я, тьма и мертвый дед в скрипучем кресле.
Кресло тяжело вздохнуло и смолкло. Я трясся под одеялом, не помня себя от страха. Тишина нависла надо мной, будто гильотина, и от нее было еще тошнее. Ужас опустошил меня. Навалилось тупое безразличие. Так чувствует себя смирившийся смертник. Хотелось, чтобы все закончилось, — неважно как.
Тело обмякло. Я сидел, открыв рот и тупо уставившись перед собой, пока не услышал шарканье, направлявшееся ко мне из угла. Шаги приближались с садистской неспешностью. Он идет. Истлевшее тело, скрипя суставами, ковыляет за мной. Шаг… хрип… шаг. Каждый шорох гвоздем вбивался в череп.
Внезапно все смолкло. Вновь тишина. Я не знал, сколько еще выдержу. Время сдохло. Я был в оке шторма, стены окружали меня, а рядом стоял тот, кем я, спасая слабые нервы, пренебрег. Смел ли я надеяться на прощение? Только и смог, что пискнуть чужим, незнакомым голосом:
— Деда…
Его ладони легли мне на лицо. Мороз обжег кожу, вгрызаясь в кости. Я почувствовал, что куда-то падаю… или лечу? Это было неважно. Я не слышал свое тело. Вокруг клубился мрак, наполненный шелестящими голосами. Каждый клочок пространства был пронизан страданием. Я растворялся в мириадах слепых скорбей, пока чувства одно за другим не покинули меня.
* * *
Я проснулся. Перед глазами белел незнакомый потолок. В тот вечер семье поступил звонок с моего номера, где кто-то моим голосом нес околесицу, визжа и хныча. В последнее время я вел себя странно, говорили они, но предпочли не вмешиваться. Меня нашли без чувств в своей комнате. Все вокруг было перевернуто вверх дном.
Из кататонии меня выводили несколько дней. Диспансер, в который меня определили, вполне приличный. Родные часто навещают меня. Они плачут. Мне все равно. Меня держат на транквилизаторах и каждый день выводят гулять. Я не смотрю телевизор, не читаю книг, компьютером нельзя и грезить. Не знаю, когда смогу вернуться домой. Дома у меня больше нет.
Мне всё равно.
Пережитое мной они называют «эпизодом». Мне бы хотелось считать это катарсисом — очищением через страдания. Красивое слово. Да только его не случилось. Порою, чаще ночью, я чувствую, как меня жрет изнутри многолетняя боль. Она, гадина, глубоко засела.
Всю ту вечность, что провел во мраке, я просил у деда прощения. И знаю — он услышал.
А я себя ещё не простил.