Я не знаю, зачем я это пишу. Наверное, чтобы хоть как-то закрепить последовательность. Пока слова ещё держатся в голове, как камни в ледяной воде. Если кому-то придёт в голову поехать туда — не едьте. Если уже едете — это ваша ответственность. Я никого не тянул.
Сначала всё выглядело как обычная командировка. Я согласился подработать — перевезти старый дизель-генератор на сезонную станцию подальше от трассы. Дорога там идёт через заброшенный посёлок, где раньше жили геологи. Точнее, перевалочная база. Ушел народ, остались склады, пара покосившихся домов, сараи, ржавые бочки. Мне платили за доставку и за то, что пару дней подежурю и проверю ещё кое-что на месте. Я не местный. В Якутске прожил всего два года, понаехавший. Мне было любопытно, и я думал про это как про приключение. Глупость, но что теперь.
На дороге меня остановил мужик на «УАЗике». Шапка натянута на глаза, на лице — тонкая белая корка инея. Он сказал, что дальше лучше не влезать, погодка капризная, а тропа стелется не как обычно. Я тогда только усмехнулся. Сказал ему, что у меня контракт, спутниковый телефон, навигатор, запас топлива, и что максимум — отсижусь в домике геологов до улучшения погоды. Он вздохнул, помолчал и попросил хотя бы «оставь на месте». Я спросил — что оставить. Он сказал: «Сахарын». Сахар. И ещё: «Пару монет, немного водки. Скажи — не на беду пришёл. И не свисти». Я усмехнулся второй раз. Он смотрел с какой-то тупой жалостью, словно я не услышал простых вещей.
Я поехал дальше. Мороз был умеренный, да и машина тянула хорошо. Часа через два начался мелкий снег, небу было пасмурно и низко. Слева — чёрная лента леса, справа — белая пустота, где когда-то была речушка. Следы на дороге ложились ровно. Навигатор показывал, что до посёлка осталось двадцать пять километров. Потом началась странность: прибор стал ловить маршрут с небольшими рывками, будто кто-то толкал карту пальцем. Я списал на холод — литий мерзнет — и на корявый китайский аккумулятор. Не в первый же раз.
Посёлок встретил меня тишиной. Никаких собак, никаких следов людей, застывшие окна. Я понимаю, что это банально — пустые дома, белая пелена, ледяной ветер, но как только заглушил двигатель, я почувствовал её — тишину, которая не просто отсутствие звука. Она была плотной. Я шевелился, и каждый мой вдох казался слишком громким. Можно списать на тревогу, но нет — там воздух другой. Я выгрузил из кузова часть барахла, загнал машину в сарай без ворот, накрыл брезентом. Дизель-генератор стоял в кузове крепко — оставил его там до утра.
Дом геологов нашёлся легко — низкий, с крыльцом, доски почерневшие. Внутри — печь, стол, нары. На стене — фотографии из семидесятых, выцветшие, с верёвочками на кнопках. Мужики в ватниках, пар изо рта, бутылки, ржавая печка в кадре. На столе — старый эмалированный чайник. Я зашёл, постоял, прислушался. И понял, что забыл про сахарын и монеты. Усмехнуться уже не получилось.
Запах в доме был пустой, пыльный. Я пошарил в рюкзаке, нашёл сахар, бросил горсть на блюдце. Монеты у меня были, я положил одну на подоконник, вторую — под печную заслонку. Водку открывать не стал. «Я не на беду, — сказал зачем-то вслух. — Отсижусь и уйду». Фраза повисла как пар. Я бы не обратил внимания, если бы не услышал ответный скрип, как будто где-то медленно повернули дверцу. Лес выдохнул. Или так мне показалось.
Ночью меня разбудил тихий стук — как будто прямо по стене кто-то постучал один раз, пауза, второй раз. Я сел на нары. Лёгкая дрожь шла через доски. Я подумал про узел на верёвке, которая держала дверь — я его делал сам. Ветер мог дергать. Я прилёг, и тогда ощутил запах, которого не было днём. Разогретая железная печь пахла по-своему, чуть горечью. Как будто сырая шерсть и медная монета. Я поднялся, дотронулся до сахара на блюдце — он был мокрый, как будто на него дышали. На окне мелким хрусталём выступили круги, словно кто-то приложил рот и оставил узор. Я сидел, смотрел, и пытался объяснить это конденсатом. Но конденсат где? В месте, где окно покрыто слоем льда? Ладно. Я зажёг свечу, отдёрнул занавеску. На улице — только снег. Тьма. А на стекле изнутри — след, полукруг, маленькие отпечатки, как от ногтей.
Я не спал до утра. В голове вертелась история, которую рассказал мне один далёкий знакомый — про то, что у всего есть хозяин. У чашки — свой, у леса — свой, у реки — свой. Они не боги, не демоны. Иччи — «хозяин», «дух». Их много. Они не обязательно злые, но обидчивые. Не любишь — уйдут. Позабыл — помнят. Нарушил — видят. Когда я слушал это в городе, я кивал, как кивают на туристических экскурсиях. Тут, при свече, я почему-то пытался вспомнить каждое слово. Я тихо сказал: «Я оставил, возьмите и уйдите». Ничего не поменялось, но стук больше не повторялся.
Утро было из тех, что не обещают ничего. Серое, бесполезное. Я вылез, выглянул на улицу, проверил сарай. С машиной всё было нормально. Я заварил чай в том самом эмалированном чайнике и сделал пару бутербродов. Сахар с блюдца исчез. Нет, не весь — как будто пальцами сняли аккуратно. Я не стал копаться, кому я обманываю. Я просто отметил. Пара монет тоже пропала — та, что на подоконнике. Та, что под печью — была. Я понял, что нужно отработать и уехать.
Генератор я переместил на сани, которые отыскались у забора, и покатил по тропе к складу. Там был люк в полу, куда надо было спустить агрегат и подключить к старому кабелю. Дуешь на пальцы, и тут же дыхание становится плотным клубком пара. Всё скрипит, как будто мир вокруг — несмазанный механизм. Работа заняла несколько часов. Не буду тянуть. Ближе к полудню я услышал, как в лесу напротив хлопнуло — будто кто-то ударил палкой по сухому стволу. Потом ещё. Потом будто бы ответ из другого места. Я замер, как зверь. На открытом пространстве так стоять нельзя — чувствуешь себя глупо и уязвимо. Но я стоял. И видел притоптанные круги на снегу — не мои. Словно ночью кто-то ходил вокруг склада. Круги были ровные, одинакового диаметра, по четыре следа рядом, меж ними — ровные промежутки. Это ведь можно объяснить чем-то. Да, можно. Только мысль в голове упрямо вращала одно: «Прошли вокруг, посмотрели, отметили». Я загнал генератор, проверил крепления, накинул цепь, защёлкнул замок. Ключи сунул в карман пуховика.
Дальше я заметил то, о чём жалею. Под стеной склада, почти у кромки снега, лежала деревянная штука. Как маленький столбик с вырезанными чертами. Что-то вроде столбика для привязывания лошадей, только не «сэргэ» нормальное, а игрушечное, на ладонь. Лицо на нём было простое — прорезанные глаза, рот, выступающий нос. Я поднял его и почувствовал смоляной запах. Он был сухой, лёгкий. Я хотел её оставить на месте, но рука сама спрятала эту штуку в рюкзак. Не знаю, почему. Подумал «сувенир». Вот посмейтесь. Я сам смеялся. Сейчас — нет.
День прошёл как в тумане. Я проверил кабель, посмотрел в щитке — всё сухо, но древние изоляции навеивали тревогу. К вечеру белое небо начало темнеть. Я затопил печь, наломал чурок. И вдруг вспомнил — мне надо было отнести список оборудования к соседнему домику, где офицер когда-то вёл журнал. Я взял фонарь, рюкзак, накинул куртку. И пошёл, оставив тёплый дом позади.
Снег скрипел так, будто под ним был стеклянный песок. Фонарь давал узкий конус света. По сторонам — тёмные провалы окон и обмороженные двери. Я дошёл до домика с табличкой «КБО», толкнул дверь — она дернулась и открылась. Внутри — стол, койка, металлический шкаф, запах старой бумаги. На столе — жирный блокнот с графами. Я перевернул пару страниц. Самое позднее было за девяностые. Пара записей про горючее, отметки «вертолёт не прилетел». Я положил свой бумажный список в середину и зачем-то написал на полях дату. И тогда свет фонаря, брошенный на стену, выхватил что-то, из-за чего у меня сжалось в животе. На облетевших обоях кто-то в своё время процарапал ногтем круг. Не идеальный, но упорный круг. Внутри круга — квадрат. Внутри квадрата — маленький крестик. Я не знаю символов. Это может быть всё, что угодно. Но это выглядело как попытка обозначить «границу», «сердцевину». Я на секунду подумал — может, дети баловались. Но холод в руках сказал, что это не про баловство.
Я отступил, огляделся. Услышал мягкий шум, словно кто-то медленно пересыпал мелкий песок. Шум был не в доме. Он был за домом. Я поднял фонарь, вышел наружу, обошёл дом. И увидел на снегу шлейф. Как будто по нему протащили что-то лёгкое, по мягкому снегу. Полоса шла от стены к сараю. Я пошёл по ней. Шлейф упирался в углубление у самой стены сарая, как будто там кто-то сидел. Я светил, и в разные стороны от углубления расходились маленькие отпечатки. Я не зоолог, я даже следы собаки с трудом отличу. Но это были не собачьи. И не человеческие. И не птичьи. Маленькие, с одним чётким углом, как будто палец с острой подушечкой. Сразу много вопросов, и ни одного ответа.
Я стоял и слушал. Шума больше не было. Только лёгкое потрескивание льда на крыше. В какой-то момент мне стало физически сложно стоять на одном месте — изнутри подталкивало: «Уходи в дом». Я почти бежал. И уже на пороге понял, что потерял ключ от замка на складе. Я нащупал в кармане пустоту, потом переворошил другой. Ничего. Сердце ухнуло. Возвращаться в темноту не хотелось, но я всё же отступил от двери и стал смотреть на снег, включая фонарь на максимум. Луч бил туда, где пролегала тропинка. И на ней я увидел, как пустое место держит форму — полоска, как будто там лежит верёвка. Я опустил фонарь ниже. Это была тень. Но тень от чего? Рядом — никакого предмета. Воздух неровный, как над паяльной лампой. Я сделал шаг, и шевеление исчезло. А на снегу остались чёткие вмятинки, будто кто-то стоял, присев, у самого порога, пока меня не было.
Здесь и началось то, что проще назвать паническими настроениями. Ты разбираешь события — и всё вроде объяснимо: потерял ключ, тени, снег стирает следы, ветер. Только телом ты это не выкупаешь. Я захлопнул дверь, запер на верёвку, поставил на неё табурет, хотя понимал, что это ничего не меняет. Разжёг огонь, пробормотал опять что-то вроде «не на беду». Усталость накрыла быстро, как сырая и тяжёлая шкура. Я заснул.
Мне приснилось, что я в той же комнате, только меня нет. Нет тела, нет рук, нет дыхания. Есть взгляд, который стоит в углу и смотрит. Печка гудит, на столе блюдце с сахаром. В дверной щели темнеет чья-то ладонь. Она не может пролезть, и это её раздражает. Кто-то осторожно трёт дерево, словно привык открывать иначе. Ладонь переходит в запястье — тонкое, как сама верёвка, что держит дверь. И тогда я понимаю: дверь никто не откроет. Сон тянется не минутами, а долгими часами состояния отчуждённости. Я проснулся от того, что ветер начал громко завывать снаружи. И понял, что рот у меня сухой. Будто я долго лежал с открытым ртом. Я не люблю описывать такие мелочи, но они остаются застрявшими в воспоминаниях.
Утром я нашёл ключ. Там, где я ходил ночью, его не было. Зато он лежал на столе. На моём списке. Сверху. На листе виднелись следы — не отпечатки пальцев, не грязь. Как будто положили его мокрыми руками. Ключ был холодный, как будто только что из снега. Я не говорю, что его вынесли и положили. Я говорю, что я не понимал, как он может оказаться там. Я отнёс ключ к складу. Замок щёлкнул. Цепь была натянута, как я оставил. Никаких следов. Я выдохнул. Наверное, это был момент, когда надо было ехать обратно. Я не поехал. Называйте это самонадеянностью, жадностью, тупостью. Мне казалось, что до вечера я всё завершу, посплю и утром уйду. Совершать необдуманные поступки гораздо легче чем признаваться себе, что страшно.
Днём заметил ещё одну деталь. Под окнами дома, где я ночевал, цвет снега был иной. Вроде бы белый, но асфальт бывает и светло-серый, и тёмный — здесь оттенок белого был сероватый, как у снега в городе. Как тень. Контур пятна повторял контур окна. Я вышел, посмотрел вблизи. Снег оказался плотнее, чем вокруг. Как если бы кто-то там долго стоял. И снег подтаял раньше. Мозг полез искать объяснения и подумал о тёплом воздухе, вышедшим через щели. Принял это объяснение, как принимают таблетку, не понимая, как она действует.
В тот же день я заметил, что в рюкзаке, куда я сунул маленькое деревянное лицо, пахнет иначе — не смолой, а старым дымом. Я достал «сувенир», положил на стол и понял, что он чуть влажный. Внутри прорези глаз темнели, как после мокрых пальцев. Подумал — конденсат. Положил рядом на блюдце с сахаром. Вечером в деревяшке что-то тихо потрескалось, как в головёшке внутри костра.
Ночью уснуть не получилось. Стоило закрыть глаза — слышалось, как кто-то идёт по снегу короткими шагами. Я лежал и слышал, как подле стены кто-то касается досок — не лезет, не стучит. Просто водит по дереву. Мелкими шагами ходит вокруг дома. И всё время не прямо под окном, а на шаг дальше, словно не заходя на невидимую линию. Это слово «линия» повторялось в голове, как старый пароль. Я дышал и ждал, что будет дальше. Потом стало тихо. И почти сразу — едва слышный треск. Я встал, подошёл к столу, включил фонарь. Деревяшка на блюдце изменилась — у неё в уголке рта появилось крошечное углубление, как недорезанный шрам. Я не знаю, был ли он до этого. Но я видел его теперь. Сладкий сахар вокруг был сметён, словно пальцами.
В этот момент я не выдержал. Я взял флягу с водкой, налил в крышку и вылил немного рядом с печью. «Хозяин, — проговорил я по-русски, тихо. — Я уйду скоро. Возьмите и не трогайте». Я не знаю, к кому я обращался. Я знаю, как звучит моя запись сейчас — как оправдание. Но там, в домике, это был простой способ разговорить воздух. Мне показалось, что в секундах что-то сдвинулось — как будто в стежке между ними развязали узел. Печь загудела ровнее. Я дышал спокойнее. Я нашёл спички, бросил в огонь щепоть сахара. «Не обижайся». Пожилые местные всегда так говорили — и я вспомнил. «Не обижайся» — таким ровным, сдержанным шёпотом, как будто гладят зверя, взрослого, осторожного.
Я лёг. И в этот раз сон был другого рода. Я шёл по узкой белой дороге, но она не дрогой была, а шрамом, разрезанным на белой коже земли. Слева — сосны, справа — низкий кустарник, чёрный, как грязь. Впереди — фигура. Человеческая, но невысокая, худощавая. Она шла, держа что-то в руке. Когда я приблизился, понял — это мой же ключ, болтающийся на кольце. Фигура не поворачивалась, но я совсем явственно увидел её волосы. Не волосы — пучки сухой травы, торчащие из-под капюшона. Фигура остановилась, подняла руку с ключом и медленно опустила в снег. Потом обернулась. Лица у неё не было. То есть лицо было, но деревянное, примитивное, как у моей сувенирной морды. Глаза — прорези. Нос — гвоздь. Рот — рассечённая линия. Я проснулся без крика. Весь рот опять сухой.
На рассвете я собрался. Запихнул деревяшку обратно в рюкзак, хотя бороться хотелось наоборот — бросить её, сжечь. Но есть такая тупая черта у нас — если ты приехал и взял, ты и увезёшь, потому что «моё». Я сел в машину, завёл, выехал на тропу. Уже на выезде из посёлка увидел на снегу тёмные точки. Они шли параллельно дороге, как сопровождающая полоса. Иногда точки виляли, затем возвращались. Когда их стало слишком много, я остановился. Вышел, наклонился. Дыры были неглубокие, точные — как если бы кто-то ходил на маленьких подпятниках и часто менял направление. Я в какой-то момент понял, что пытаюсь считать их, как считают чётки, чтобы успокоиться. Счёт ничего не дал. Я сел в машину, продолжил.
Часа через два начался ветер. Не штормовой, но такой, который создаёт вокруг машины потоки снега. Ты едешь, а из-за боков как будто отжимают подчистую воздух. Лобовое стекло покрылось тонким льдом изнутри, и я протирал его рукавом. На навигаторе — пустота. Спутники сошли с ума. Тропа начала плыть. Один раз я выехал слишком вправо, колёса провалились, и я выехал с третьей попытки — не хватало совсем чуть-чуть, чтобы остаться там. Всё чаще под ложечкой поднималась знакомая тяжесть. И чем дальше от посёлка, тем сильнее. Это неправильно, подумал я. Должно было становиться легче. Должно. Но становилось как будто наоборот. Я тормознул у кромки леса, чтобы перевести дух. И увидел его.
Стоял «сэргэ» — настоящий, высокий, с поперечиной. Красивый, украшенный резьбой. Я его не видел, когда ехал туда. Он стоял в стороне от тропы, далеко от посёлка, где его, кажется, и быть не должно. Кто поставил — не знаю. Но он был. На поперечине висела лента — белая, заледеневшая. И рядом со столбом — маленькие вмятины в снегу. Такие же, как вокруг домика. Я вышел, подошёл. «Не свисти», — вспомнил я чужой голос и чуть не крякнул от нервного смеха. Из меня часть исчезла — та, которая строит фразы и складывает задачи. Осталась только часть, которая смотрит и слушает. Я достал из рюкзака бумажку, обёрнутый сахар, монетку. Положил у столба. Чуть-чуть водки на снег. Сказал: «Я ухожу. Не трогайте меня. Не следуйте.». Под поперечиной металл монеты поблёскивал на свету. Ветер тронул ленту. Всё.
Я сел обратно и поехал. Но дорога не собралась в привычный путь. Она стала будто бесконечной. Я не знаю, как это описать. Ты едешь, а время не проходит. Ты останавливаешься, смотришь на часы — прошло три минуты. Едешь десять — снова три. Я не стану говорить, что я попал в петлю. Это было другое. Просто дети распутывают длинную верёвку за твоей спиной, и ты всё время идёшь по одинаковому кусочку. В какой-то момент я заметил на обочине знакомую покосившуюся щитовую будку. Её не должно было быть здесь. Она была в посёлке. Я вышел, подошёл. Такая же табличка, такой же кривой шуруп в одном из углов. Я обошёл вокруг. На стене — тот же процарапанный круг со квадратом и крестиком. Я вернулся к машине и сел. Внутри пахло старым дымом из рюкзака. И я понял: возвращение — это не «поехать обратно». Возвращение — это «согласиться». И меня, похоже, никто не собирается отпускать, пока я не пойму, кого именно я обидел.
Я не философ. Я обычный перевозчик. Я развернулся и поехал обратно — к домику. Ночевать опять? Да. Разве была альтернатива? Скажете — можно было бросить всё и идти пешком к трассе. Наверное. Я повернул в посёлок. И увидел, что следы вокруг дома стали глубже, как будто кто-то устал ждать.
Я вошёл и закрыл дверь. Вытащил из рюкзака деревяшку, поставил на стол. Теперь на ней были две новые царапины — одна на «лбу», другая у «щеки». Я не знаю, когда они появились. Я налил водки в миску и поставил рядом. Пот капал с переносицы, хотя в комнате было не жарко. «Ты чего от меня хочешь?» — спросил я, и голос прозвучал как чужой. Печка дышала ровно. Ни звука. И я понял, что говорю не туда. Что я просто разговариваю с деревяшкой, а говорить надо с тем, кто стоит снаружи на шаг от окна и по кругу ходит вокруг дома, не заходя на линию. Линия. Я вспомнил круг со квадратом и крестиком на стене в будке. Я отодвинул кое-как стол, взял нож, начал царапать на полу — круг, квадрат, крестик. Дерево было твёрдое, и нож соскальзывал. Но я сделал. Сел внутри круга. И сказал: «Я здесь. Слушаю».
Это была не молитва — я не умею молиться. И не магия — я не верю в магию. Это была опора. Я поставил ноги так, чтобы чувствовать бороздки под подошвами. И начал говорить всё, что чувствовал. Про свой страх. Про то, что я забрал чужую вещь. Про то, что я пришёл без спроса и оставил сахар, но это не равно разрешению. Я говорил и не смотрел на окно. Я смотрел на деревяшку. И в какой-то момент мне стало легче. Не потому что стало безопасно. А потому что я перестал выдумывать оправдания.
Тогда произошло простое. Снаружи кто-то прошёл. Не тихо — громко, уверенно, как хозяин. Я слышал чёткий шаг по снегу, как если бы по нему шёл кто-то тяжёлый и спокойный. Потом шаг стал легче, словно он перенёс вес. И почти сразу — шуршание по стене рядом, как если бы по ней провели рукой в кожаной перчатке. На столе дрогнуло блюдце. Деревяшка чуть повернулась — я не видел движения, я видел последствия. И прямая, рассечённая линия «рта» на деревянном лице, которая до этого была просто отметкой, стала похожа на то, как губы складываются в попытках сдержать слова. Не знаю, как объяснить.
Я не знаю, сколько это длилось. Минут двадцать, может быть. В какой-то момент я что-то понял простое и неприятное. Со мной разговаривают не человеческим языком. Не «да» и «нет». Со мной разговаривают шагом, шуршанием, тенью, пропавшим ключом, кругом на стене. И главное — со мной разговаривают «местом». Я сидел и думал, что место, в данном случае — не точка на карте. Место — это тот, кто тебя здесь держит. Иччи — хозяин. Я не в сказку попал, и не в кино. Я попал к хозяину места, которому я не сказал, кто я. Я сказал: «Я — тот, кто перевозит. Я забрал это, ухожу», — показал на деревяшку. «Я не понимал, что это не игрушка. Я вернул.». Я не знаю, откуда у меня взялась уверенность, что надо говорить такими словами. Это не уверенность даже была — просто способ перестать лгать.
Снаружи опять прошёл кто-то. Стало тише. И тут я заметил, как в углу комнаты темнее, чем должно быть. Там не было вещей — просто пустой угол. Но он был как колодец. Я посмотрел туда слишком долго, и вдруг понял, что вижу в темноте движения. Я отвернулся. Сказал: «Я уйду утром. Отнесу туда, откуда взял, обещаю.». Воздух стал чуть легче. Я прошептал «не обижайся» и впервые за три дня спал без сна, просто провалился.
Утром я отнёс деревяшку к складу. Туда, где я её нашёл — у стены, у кромки снега. Я поставил её там. И рядом положил сахар, несколько монет по десять рублей, водку, кусок хлеба, сигареты, шоколадный батончик. Всё, что у меня было. Я не оглядывался, когда уходил. Мне казалось, что если обернусь — меня позовут. Я не хотел слышать зов. Я собрал вещи, залил топливо, завёл машину. И тронулся.
Дорога повела иначе. Тропа стала понятной. Навигатор ожил, как будто из него выгнали боль. Воздух в машине ещё пах дымом, но меньше. Я доехал до той точки, где видел ранее «сэргэ», и остановился. Лента на поперечине больше не дрожала, она висела спокойно. Снег вокруг был ровный. И я поехал дальше.
Я не буду красиво заканчивать. Не будет изумрудного неба после бури. Я доехал до трассы, на месте «УАЗика» того мужика, разумеется, не было. Далеко позже, в городе, у меня начались странные ночи — без снов, но с тяжестью на груди, как будто кошка сидит. Иногда в квартире пахло старым дымом, хотя в квартире я никогда не курил. И я понял: то, что было там, не обрывается у границы посёлка. Оно тянется за тобой, как нитка от края рукава. Нитка не душит, но напоминает.
Однажды вечером я услышал в подъезде случайный свист — парень с третьего этажа шёл и что-то насвистывал. И меня ударило изнутри, как током: «Не свисти». Я схватил его за локоть и буркнул: «Хорош». Он отдёрнул руку, посмотрел с недоумением и ушёл. Я ещё долго стоял в темноте, чувствуя, как рядом в воздухе кто-то делает маленькие шаги, не касаясь той линии, что я в голове всё время рисую. Невидимая граница, за которую я не захожу.
Я не могу доказать ничего. У меня нет видео, нет записей шагов, нет следов. Я знаю только, что мы живём в местах, а не просто в домах. Но если мы никого не видим, это не значит, чтомы первые оказались там, где их построили. И если заходишь в чужое место — прояви уважение к его хозяевам. Не потому что иначе придёт «что-то». Не потому что «опять мистика». А потому что так спокойнее дышится, ты от этого ничего не потеряешь. И потому что я не хочу, чтобы кто-то ещё сидел ночью на деревянном полу, царапал ножом круг с квадратом и крестиком и говорил «не обижайся» в комнату, где тебя слушают не ушами.
Есть ещё деталь, и я оставлю её на конец. Когда я вернул деревянную фигурку и уехал, недели через две я обнаружил у себя на кухне маленькую палочку. Она была завернута в белую нитку. Нитка была завязана туго, узлом. На палочке — едва заметная прорезь в виде крошечного крестика. Такой же, как на рисунках. Я не понял, как это могло попасть в кухню. Я живу один. У меня нет друзей, которые знают, что со мной случилось, и которые могли бы подложить. Я чуть не выбросил эту палку. Потом — спрятал.
Иногда я достаю её и кладу на тарелку рядом с ложкой сахара. Сижу тише воды и слушаю, как дом дышит. И всё время чувствую, как где-то рядом есть шаги, которые могут подойти, но не переходят линию. Слышится мягкое шуршание, будто кто-то перетирает песок между пальцами. Тогда я говорю простое: «Я понял, я помню». И воздух становится легким. На пару вдохов. Потом — снова обычный, городской. Но эти пару вдохов — как разрешение жить.
Если вы дочитали до этого места — это ваше дело. Я ничего не доказываю. Я просто оставляю это здесь, как оставлял сахар на блюдце. Может, кто-то возьмёт. Может, кто-то пропустит мимо ушей. Я надеюсь на первое. Если вас тянет в те места ради красивых фотографий «заброшек» — вспомните, что вы заходите к кому-то. Хозяин там есть, даже если не верите. И у него память лучше вашей. И он не любит, когда берут без спроса, даже если это просто маленькая деревяшка с грубым лицом. Особенно если это она. Особенно если в её рту есть рассечённая линия, которая на секунду покажется вам улыбкой. Не обманывайтесь. Это не улыбка. Это слово, которое удерживают, чтобы не сказать вам что-то, от чего вы больше никогда не поедете по снегу одни.
Я не буду красиво заканчивать. Не будет изумрудного неба после бури. Я доехал до трассы, на месте «УАЗика» того мужика, разумеется, не было. Далеко позже, в городе, у меня начались странные ночи — без снов, но с тяжестью на груди, как будто кошка сидит. Иногда в квартире пахло старым дымом, хотя в квартире я никогда не курил. И я понял: то, что было там, не обрывается у границы посёлка. Оно тянется за тобой, как нитка от края рукава. Нитка не душит, но напоминает.
Однажды вечером я услышал в подъезде случайный свист — парень с третьего этажа шёл и что-то насвистывал. И меня ударило изнутри, как током: «Не свисти». Я схватил его за локоть и буркнул: «Хорош». Он отдёрнул руку, посмотрел с недоумением и ушёл. Я ещё долго стоял в темноте, чувствуя, как рядом в воздухе кто-то делает маленькие шаги, не касаясь той линии, что я в голове всё время рисую. Невидимая граница, за которую я не захожу.
Я не могу доказать ничего. У меня нет видео, нет записей шагов, нет следов. Я знаю только, что мы живём в местах, а не просто в домах. Но если мы никого не видим, это не значит, чтомы первые оказались там, где их построили. И если заходишь в чужое место — прояви уважение к его хозяевам. Не потому что иначе придёт «что-то». Не потому что «опять мистика». А потому что так спокойнее дышится, ты от этого ничего не потеряешь. И потому что я не хочу, чтобы кто-то ещё сидел ночью на деревянном полу, царапал ножом круг с квадратом и крестиком и говорил «не обижайся» в комнату, где тебя слушают не ушами.
Есть ещё деталь, и я оставлю её на конец. Когда я вернул деревянную фигурку и уехал, недели через две я обнаружил у себя на кухне маленькую палочку. Она была завернута в белую нитку. Нитка была завязана туго, узлом. На палочке — едва заметная прорезь в виде крошечного крестика. Такой же, как на рисунках. Я не понял, как это могло попасть в кухню. Я живу один. У меня нет друзей, которые знают, что со мной случилось, и которые могли бы подложить. Я чуть не выбросил эту палку. Потом — спрятал.
Иногда я достаю её и кладу на тарелку рядом с ложкой сахара. Сижу тише воды и слушаю, как дом дышит. И всё время чувствую, как где-то рядом есть шаги, которые могут подойти, но не переходят линию. Слышится мягкое шуршание, будто кто-то перетирает песок между пальцами. Тогда я говорю простое: «Я понял, я помню». И воздух становится легким. На пару вдохов. Потом — снова обычный, городской. Но эти пару вдохов — как разрешение жить.
Если вы дочитали до этого места — это ваше дело. Я ничего не доказываю. Я просто оставляю это здесь, как оставлял сахар на блюдце. Может, кто-то возьмёт. Может, кто-то пропустит мимо ушей. Я надеюсь на первое. Если вас тянет в те места ради красивых фотографий «заброшек» — вспомните, что вы заходите к кому-то. Хозяин там есть, даже если не верите. И у него память лучше вашей. И он не любит, когда берут без спроса, даже если это просто маленькая деревяшка с грубым лицом. Особенно если это она. Особенно если в её рту есть рассечённая линия, которая на секунду покажется вам улыбкой. Не обманывайтесь. Это не улыбка. Это слово, которое удерживают, чтобы не сказать вам что-то, от чего вы больше никогда не поедете по снегу одни.