Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Уильям Шекспир.
История 1
– Нужно рассказать об этом…
Сережка выглядел напуганным. Бледный и весь какой-то задерганный, он пятился прочь, то и дело нервно осматриваясь по сторонам. Сентябрьский ветер трепал его жиденькие светлые волосы, а расчесанные комариные укусы на тонких ногах почему-то навевали мысли об ушедшем лете. От этого становилось тоскливо.
– Он умер, – тихо произнесла Марина.
– Наверно… – Сережка сделал шаг в направлении дачного поселка. – Взрослые разберутся. Пойдем уже!
Но Марина и не думала уходить. Она стояла на самом краю дороги и зачарованно глядела на дно оврага. Там лежал человек. Кто он такой Марина не знала, по крайней мере, в поселке этого мужчину ей встречать не доводилось. На вид незнакомец казался довольно старым: лет пятидесяти, может, и того больше. Одет в какую-то рвань. Длинные пепельного цвета волосы всклокочены, торчат слипшимися прядями, а кожа, некогда коричневая от грязи и загара, ныне сделалась землисто-серой – смерть выбелила…
– Ну же! – Сережка едва не сорвался на визг.
«И чего он боится?» – удивилась Марина. Что мужчина в овраге мертв и так было ясно – хватило времени детально все рассмотреть, – но вот почему так трясся этот глупый мальчишка, ей было решительно непонятно. Ну да, запах… Характерная вонь мертвой плоти маслянистым облаком окутывала местность, привлекая внимание мелких летающих тварей, разнообразных жучков-паучков и, скорей всего, всевозможного зверья, из тех, кто питается падалью. Солнце ведь еще не утратило свой летний запал, а туманная осенняя прохлада лишь скромно жалась по утрам у порога, отчего покойник пребывал в прескверном состоянии.
Марину это не смущало и не отталкивало. Ни на секунду не отводя глаз, она старалась как можно тщательней запечатлеть в памяти представшую ее взгляду картину. Тут и там вокруг тела жужжали золотистые мухи, а в коже на щеках покойника что-то неустанно копошилось. Один вытаращенный глаз был устремлен куда-то в сторону леса, другой комком белой пены застыл в глазнице. Рот же оказался распахнут, виднелись гнилые зубы, а на небритом подбородке смутно угадывались следы запекшейся крови. Что еще? Вывернутая под неестественным углом шея да скрюченные пальцы с черными полосками грязи под желтоватыми давно не стриженными ногтями… Вся перепачканная в земле и листьях, закопченная от времени и постоянной носки одежда… Одного ботинка не доставало, и куда он делся – неизвестно…
«Будь овраг залит водой, – меж тем размышляла Марина, – тело нашли бы намного раньше. Вода все выносит. Все выкидывает… А может, и не нашли бы. Просто утонул, и все. И никто ничего не узнал бы… – А секундой позже: – Интересно, у него есть кто-нибудь, кто его ждет, кто будет его искать?»
– Я ухожу, – напомнил о себе Сережка. – Ты идешь?
Марина не отреагировала. За все то время, что она знала этого худенького и крайне болезненного на вид мальчика, она успела свыкнуться с его капризами. «Нытик и мямля», – понимала Марина, хотя ни разу не произнесла этого вслух.
Однажды мама сказала, что нехорошо обижать людей – не стоит этого делать, даже если твои слова правда. «Но ведь правду говорить надо», – удивилась тогда Марина, на что мама улыбнулась и покачала головой: «Не всегда, солнышко. Видишь ли, именно правда больше всего обижает людей, задевает их чувства. Та правда, которую они пытаются не замечать, которую желают спрятать от самих себя».
Подлинный смысл этих слов дошел до Марины много позже – тогда, когда мама умерла.
– Погоди минутку, – попросила Марина.
– Нет, – буркнул Сережка и, помявшись, добавил: – Мне страшно. Ведь это… это ж настоящий мертвец!
«Вот именно, – подумала Марина. – И когда-то он был живым человеком. А теперь… теперь вот уснул… И сейчас ему снятся сны. Те особые таинственные сны, недоступные живым».
Мама умерла от какой-то поганой болезни. Во всяком случае, так охарактеризовал болезнь дедушка, уверенный, что внучка не слышит. Но Марина услышала. И во время визитов в больницу ей не единожды доводилось наблюдать следы этого недуга на изможденном мамином лице. Марина чувствовала, как зараза клокочет у мамы в груди, слышала, как слабо бьется мамино сердце. А по ночам Марина лежала без сна, беззвучно плакала, тщетно взывала к Боженьке и просила у него помощи. Увы, Боженька так и не откликнулся. И хотя взрослые уверяли, что он услышал ее молитвы, что рано или поздно все непременно наладится и мама обязательно выздоровеет, мама все равно умерла. Таким же солнечным днем, как нынешний. Просто уснула и больше не просыпалась…
«Теперь она отправится на небеса, к Боженьке отправится», – чуть позже бормотала бабушка, поглаживая Марину по голове. «Но ведь нет никаких небес, – шептала в ответ Марина, – и Боженьки тоже нету, иначе бы он все исправил!» Бабушка не стала спорить, вместо этого тихо сказала: «Зато маме больше не больно. Все хорошо, хорошо… – И, помолчав, добавила: – Она просто уснула. Просто уснула…» А Марина невидяще смотрела в пол, и все многообразие мира тонуло в глубине ее темных глаз, исчезая там навсегда.
Что же это за сны такие, после которых нельзя проснуться? Или не хочется? А может…
Марина повернулась к Сережке.
– Помоги мне.
– Чего?
– Я хочу, чтоб ты меня похоронил.
От удивления Сережка даже рот раскрыл. О трупе он уже и думать забыл, все его внимание поглотили слова Марины.
– Мертвые спят и видят сны, – объяснила она. – И этот человек тоже спит. Ему также снится сон. И я думаю… – Она замялась, опустила глаза, подняла их вновь. – Я думаю, если лягу рядом и притворюсь мертвой – если очень-очень постараюсь! – возможно, и я увижу такой сон. Пойму, что им снится, и почему они не просыпаются.
Какое-то время дети молчали, напряженно разглядывая друг друга. По пустынной дороге ветер гонял пожелтевшие листья и всякий сор, трепал подол Марининого сарафана и легонькие – даже слишком для такой погоды – Сережкины шорты с футболкой. Откуда-то издали слабым эхом доносились голоса взрослых, слышался заливистый лай собак. Там текла своя жизнь, еще пока недоступная для детей, непонятная им, но и – что греха таить! – не шибко-то интересная. И никто из взрослых даже и не догадывался, какая драма разворачивалась нынче на дороге, в овраге у которой лежал мертвец.
– Ты дура! – вдруг закричал Сережка. – Дура, дура, дура!
И, заливаясь слезами, бросился к дому, а смущенная Марина грустно смотрела ему вслед. На краткий миг она поверила, что этот трусливый мальчишка согласится помочь. Или хотя бы подождет, прежде чем растрепать всем в округе. Но, увы…
Она обернулась и окинула мертвеца тоскливым взглядом. Вид смерти не вызывал у нее отвращения или ужаса, а запах тления не отталкивал. Всего лишь навек уснувший, которому снится сон небытия.
Такой же сон, какой видит мама…
Поначалу взрослые не приняли Сережкин рассказ всерьез. Они жевали шашлык, потягивали холодное пиво из банок и, посмеиваясь, одобрительно кивали. Правда, идти к дороге, чтоб убедиться в достоверности его слов, как-то не торопились. И чем дольше это продолжалось, тем громче рыдал Сережка.
Но уже спустя полчаса все разговоры взрослых касались исключительно «ужасающей» находки детей. Тело подняли со дна оврага, местный врач наспех его осмотрел, участковый составил протокол. Мужчину никто не знал. Судя по одежде – бродяга. Судя по травмам – угодил под автомобиль.
– Трасса тут широкая, темная, – предположил кто-то. – Видать, ночью пьяный шатался, вот и сшибли. А водитель наверняка умчался впопыхах – от греха подальше.
Остальные согласились. Тело увезли, а на детей остаток дня косились с каким-то непонятным для самих детей состраданием, задумчиво качали головами, о чем-то судачили меж собой и многозначительно переглядывались. Женщины даже умудрились всплакнуть, хотя, в принципе, ничего такого не произошло. Сережке льстило подобное внимание: он повеселел, гордо ходил из комнаты в комнату и высокомерно на всех посматривал. Марина же молчала, удивленная поведением родственников и бесконечными причитаниями бабушки.
Спать ее отправили раньше обычного, сославшись на какую-то, якобы запредельную тяжесть минувшего дня и отъезд в город, запланированный на утро. Между собой же взрослые неустанно твердили о всевозможных шоковых состояниях и «таком ударе по неокрепшей детской психике».
Но спать Марине не хотелось. Она неподвижно лежала в постели, немигающе уставившись в потолок. И лишь однажды, услыхав скрип половиц за дверью, притворилась спящей. Кто-то тихонько приоткрыл дверь, заглянул в комнату, облегченно вздохнул и убрался восвояси.
Не спалось ей и много позже, когда за окном уже было темным-темно, а все разговоры в доме стихли, сменившись едва различимым похрапыванием из спален. Для надежности выждав еще с полчаса, Марина решилась, выскользнула из-под одеяла и, накинув поверх пижамы курточку, бесшумно выбралась из дома.
К тому времени, как она вышла на дорогу, занялся дождь. Протяжно завывал ветер, и в воздухе отчетливо ощущались грядущие холода. Неумолимо надвигалась осень. Совсем скоро эта тоскливая пора перестанет довольствоваться одними только ночами, и тогда дни превратятся в унылые пасмурные будни. И так до тех пор, пока не выпадет первый снег, а лужи не покроются коркой льда.
Марина быстро отыскала то место, где накануне днем они с Сережкой обнаружили тело. Ныне овраг, разумеется, пустовал. Осталась лишь пожухлая трава да чавкающая грязь вперемешку со щебенкой и опавшими листьями на дне, какой-то прошлогодний сор.
Но может, вовсе не обязательно, чтоб был покойник? Может, достаточно и самой могилы? Ведь овраг этот и есть могила. Здесь человек встретил свою смерть, уснул и погрузился в беспробудный вечный сон.
Марина начала спускаться по склону. Неспешно, осторожно ощупывая ногами ненадежную почву, чтоб, не дай бог, не сорваться и не покатиться кубарем вниз. Легкая куртка ничуть не защищала от разошедшегося дождя, и пижама довольно быстро намокла, сделавшись холодной и неудобной. Сырые волосы лезли в глаза, мешались, но Марина не обращала на это внимания.
Оказавшись на дне оврага, она некоторое время просто стояла, ни о чем не думая и ничего не замечая. Потом села на стылую влажную землю, – поежилась, когда вдоль позвоночника ледяной волной прошелся озноб. В этот момент вдали, за поселком, полыхнуло, в вышине что-то ухнуло, раскат прокатился по небу, метнувшись куда-то за лес. А по дороге яркой вспышкой промчался автомобиль. Водитель даже и представить себе не мог, что там – за пределами видимости, в глубокой темной яме – сидит маленькая девочка, равнодушно наблюдающая за быстро удаляющимся светом фар его машины.
Когда же этот синтетический свет захлебнулся во мраке, навсегда исчезнув из ее жизни, Марина принялась закапывать себя, покрывая ноги и тело липкой влажной землей, ветками кустарника, перегноем опавших листьев.
Словно по-настоящему умерла. Спать и видеть сны, запретные сны…
Марина растрепала волосы и улеглась на землю, глянула в темноту неба, откуда на нее обрушивались потоки дождя. Зачерпнув пригоршню листьев, она рассыпала их по лицу, закрыла глаза и слегка повернула голову. Раскинув руки, замерла, даже затаила дыхание. Лежала, слушая грозу и протяжный свист ветра, спиной ощущая холод здешней могильной земли и чувствуя запах – еще не выветрившийся, едва уловимый запах тлена…
Быть может, теперь ей удастся увидеть сон – тот, что снится человеку из оврага; тот самый, что снится маме?..
Сон, после которого не захочется просыпаться.
Так она и лежала. Дождь набирал силу, а по дороге изредка проносились автомобили…
История 2
Вагнер курил уже третью сигарету подряд, при этом краем уха слушая занудное бормотание радио. На город надвигались заморозки: обещали снег и гололедицу. В принципе, грядущее уже ощущалось: ночи стылые, дождливые; ежедневные капли на лобовом стекле; редкие прохожие в куртках – жмутся, сутулятся, стараются не смотреть друг на друга…
Заглушив двигатель, Вагнер приоткрыл окно и швырнул окурок в темноту, сам же откинулся на спинку кресла, тяжело вздохнул. Взгляд его скользнул по ограде, крестам и могильным плитам за ней. «Где-то там, в глубине этого старого кладбища, – отрешенно подумал он, – ты спишь и видишь сны, запретные для мира живых».
Конечно, Вагнер была не настоящая его фамилия. Этакий творческий псевдоним, что он присвоил, впечатленный пафосом и трагичностью музыки великого немецкого композитора. По паспорту же он значился Александром Вахрушевым. «Сашка-озорник» – как его в детстве ласково звал отец.
Отец…
– Ладно, быстрей начну, быстрей закончу, – подбодрил себя Вагнер.
Он выбрался из сонливо-теплого салона и какое-то время просто стоял, жадно вдыхая бодрящий ноябрьский воздух. Затем обошел свой дорогой автомобиль и извлек из багажника фонарь, лопату и брезентовый мешок на молнии.
Где именно похоронена девушка, Вагнер помнил весьма смутно. С тех пор, как он последний раз ее навещал, прошло уже много лет. Тем не менее его не покидала надежда, что память прояснится, как только он окажется в знакомых местах.
В голове же приятно шумело после дорожки кокаина, залитого дешевым коньяком. «Порошок» Вагнер стремился приобретать высшего качества, чего нельзя было сказать об алкоголе. Так или иначе, то была ударная смесь. И потому, пробираясь вдоль могил, Вагнер не особо соблюдал осторожность. Ему вообще было плевать, попадется он на глаза сторожу или нет. Где-то в глубине души Вагнер даже хотел, чтоб его поймали и отправили в каталажку, обвинили бы в вандализме или еще в чем-нибудь этаком. Вряд ли подобная новость серьезно скажется на его репутации. Но вот проспаться и одуматься у него будет времени предостаточно.
Сторожа он так и не встретил, зато спустя несколько минут блужданий по кладбищу наткнулся на знакомую тропинку, которая и вывела его прямиком к обветшалой могилке знакомой, а вместе с тем совершенно незнакомой ему девушки.
– Пришел я, – пробормотал Вагнер, глядя на треснувшее надгробье. – Давненько мы с тобой не виделись. Да, давненько…
Отложив фонарь и лопату, он уселся прямиком на холодную влажную землю. Порывшись в карманах, достал измятую пачку. Но зажигалки не обнаружил. Видимо, оставил в машине.
– Что б тебя! – ругнулся Вагнер, убирая сигареты.
Могилка была старая. Какое-то время отец приглядывал за ней, носил цветы, приплачивал местным бабкам, чтобы ухаживали, если вдруг его долго не будет. А после инсульта перестал сюда ездить – ныне постоянно сидит дома, смотрит в окно, о чем-то сам с собой разговаривает…
Вагнер вспомнил, как отец впервые привел его на это место.
«Здесь, – сказал отец, – покоится моя первая и единственная любовь». Эти слова удивили и сильно расстроили маленького Сашу. Как и большинство его сверстников, он свято верил, что папа любит одну только маму, и наоборот. И вот он хмуро поглядывал на монохромную фотографию незнакомой молодой женщины, чьи большие темные глаза поражали своей глубиной и серьезностью, и постепенно осознавал, что реальный мир разительно отличается от того, каким он себе его представлял. «А кто она такая?» – наконец спросил Саша. «Она… – Отец задумался, посмотрел куда-то в сторону. – Необычным человеком она была…» Саша вновь уставился на надгробный камень, долго изучал дату рождения и смерти, пытаясь сосчитать в уме, сколько же прожила эта «необычная» девушка. «Двадцать три года, – сказал отец, и Саша невольно поежился: откуда папе было знать, о чем он думает? – Ей было двадцать три года, и она была молчаливая, сама себе на уме. А еще она знала вещи, которых не знаем мы с тобой; вещи, которые вообще мало кто знает». Следующий Сашин вопрос был вполне закономерен:
«А что это за вещи такие?..»
Вагнер моргнул, прогоняя навалившуюся дрему. То ли кокаин в этот раз попался чересчур разбодяженный, то ли организм уже его не воспринимает. Так бы и уснул сейчас, поддавшись воспоминаниям. Журналисты бы впали в экстаз: известный художник-постмодернист найден спящим у могилы, которую собирался осквернить!
«Пора завязывать с такой жизнью», – подумал Вагнер, прекрасно понимая, что это лишь праздные мысли, не несущие за собой и намека на конкретное действие. Нет, он все так же будет нюхать «порошок», глотать дрянной алкоголь, мотаться по всевозможным клубам и регулярно устраивать оргии у себя в студии. А в свободное время рисовать мертвых. Да-а… Это было его отличительной особенностью среди тысяч других художников: он создавал портреты живых людей, изображая их гниющими мертвецами. Именно это сделало ему имя, принесло состояние, место в искусстве, а то и в истории. Как оно частенько бывает, столкнувшись с чем-то неординарным, а отчасти и эпатажным, общественность разделилась на две фракции: на тех, кто Вагнера терпеть не мог, называя его извращенцем, некрофилом и т. д., и, соответственно, тех, кто его чуть ли не боготворил. Как ни крути, а безразличных к его творчеству не было. Заказать же себе такой портрет со временем и вовсе стало модным. Столичная богема с удовольствием пользовалась его услугами, щедро оплачивая подобного рода забавы. Так Вагнер довольно быстро разбогател, обзавелся нужными связями, получил доступ в заведения, куда даже при солидном капитале попасть крайне трудно. Именно в этих притонах он пристрастился к наркотикам, почувствовал вкус оборотной стороны жизни. Отныне для него не существовало разницы между мужчиной и женщиной, он не верил в мораль и нравственность, в слова и обещания, в надежность человеческих чувств и силу творчества, как и в то, что деньги способны кого бы то ни было осчастливить. Дни превратились в бесконечный пьяный кошмар, яркий и удручающий. Многие из его последних картин были написаны именно в таком состоянии, и именно о них ценители отзывались, как о настоящих произведениях искусства – истинных шедеврах! – неустанно отмечая смелость Вагнера как художника.
Художник?..
Вагнер снова полез в карман за сигаретами, но, вспомнив о позабытой зажигалке, заскрипел зубами и отдернул руку.
– Ну, пора начинать.
Взяв лопату, он начал копать и… спустя полтора часа уже мчался обратно – взмокший от пота, с гулко колотящимся в груди сердцем. Наркотически-алкогольный дурман давно выветрился из головы, сменившись адреналиновой взвинченностью. И потому, вглядываясь в пустынную дорогу, сжимая в зубах незажженную сигарету, Вагнер мечтал лишь о свежей порции «ангельского пыли», преданно ожидавшей дома.
А по салону автомобиля медленно расползалось едва уловимое зловоние – даже не запах, но своеобразный намек, подстегнутый ужасом от совершенного поступка. Истлевший скелет в багажнике физически не мог смердеть. Прошедшие годы в земле должны были искоренить этот запах…
И все-таки запах был.
– Что же я, мать его, натворил-то? – выдохнул Вагнер, опуская боковое стекло.
Холодный ноябрьский ветер хлестнул по лицу, дышать стало легче. Вагнер вздрогнул, когда увидал впереди пост ДПС. «Блядь, совсем о них забыл!» – спохватился он, но разворачиваться было поздно. Сбавив скорость, осторожно проехал мимо. Никто не обратил на него внимания…
Позже, будучи у себя в студии, с белым от кокаина носом он расхаживал взад-вперед, пытаясь унять расшатанные нервы. Все окна были распахнуты настежь, и вдобавок вовсю работал кондиционер, из-за чего в помещении сделалось весьма прохладно. Брезентовый мешок лежал на столе, в воздухе витал слабый запах могильной пыли. А со стен на Вагнера равнодушно взирали портреты заказчиков: ужасающие лица на разной стадии разложения. По сравнению с тем, что Вагнер обнаружил в трухлявом деревянном гробу, все эти морды казались ему не более чем занятными карикатурами, этакими страшноватыми зарисовками какого-нибудь юного арт-художника, упражняющегося в человеческой анатомии. Нет, не было в его картинах шедевральности, не было в них искусства! Робкие попытки прикоснуться к вечности, не иначе. С таким же успехом он мог выводить на холсте схемы электронных цепей, в которых абсолютно ничего не смыслил.
– Дилетантство! – рассердился Вагнер. – Пародия на самого себя. Неумелая, несмелая попытка изобразить реальность. И всю жизнь я занимался лишь этим? Жалкие потуги, не больше! Все это достойно мусорного бака, там этим кляксам самое место!
Он даже сорвал со стены один из портретов, хотел было изодрать его в клочья, но, вспомнив, что работа предоплачена, оставил полотно в покое.
– Ничего-ничего, – вернувшись к зеркальцу с кокаином, шипел Вагнер. – Сегодня я создам настоящий шедевр. Он потрясет всех!
Приготовив холст и набор карандашей, бутылку шотландского виски по случаю и пачку сигарет, Вагнер натянул респиратор и резиновые перчатки, приблизился к столу в центре студии и неспешно расстегнул мешок. Респиратор мало помог, и Вагнер, сморщившись от накатившего смрада, в который раз убедился, что все это не иначе как его расшалившееся воображение. Неимоверным усилием воли сдержав рвотный позыв, жадным взглядом он принялся изучать останки.
– Ты прекрасна, – произнес он. – И я покажу твою красоту всему миру.
Он вернулся к холсту, прикидывая, как правильно расположиться, чтобы удобнее было писать. Разумеется, позировать покойница не могла, и Вагнер серьезно опасался, что если еще хоть раз до нее дотронется, то она попросту рассыплется. А требовалось максимально сохранить целостность композиции, передать величие смерти, ее особую красоту, – сделать так, чтобы все увидели то, что в данную минуту видит он сам.
И тут покойница приподняла голову, посмотрела на Вагнера темными впадинами глазниц, внутри которых скопилась земля, и села.
Вагнер тоже опустился на стул: ноги внезапно сделались будто бы ватными и больше не держали отяжелевшее тело. Он с трудом подавил рвущийся из груди крик, широко раскрытыми глазами уставившись на ожившего мертвеца.
– Зачем… – прошелестела покойница. – Зачем разбудил?..
В том, что он действительно слышит ее голос, Вагнер нисколько не сомневался, хотя и представить себе не мог, каким образом, находясь на такой стадии разложения, она способна издавать какие-либо звуки. Да и вообще, как она может двигаться, мыслить?
– Так зачем?
Только тут Вагнер, наконец, осознал, что от него ждут ответа.
– Я хотел… – Слова никак не давались, в горле пересохло. – Хотел написать тебя…
– Хм… – Забитые землей глазницы были устремлены прямо на него. – Портрет?
– Да.
– Но зачем?
Мало-помалу сердце начало успокаиваться. Вагнер понял, что кем бы или чем бы ни была покойница, причинять ему вред она не собиралась.
– Я пытаюсь понять… – просипел Вагнер и умолк.
Ужас постепенно оставлял его. Лишь теперь пришло осознание, как крупно на самом деле ему повезло: все это время он тщетно разыскивал следы смерти, фантазировал о ней, даже грезил, и вот смерть явилась ему во всем своем великолепии.
– Понять?
Вагнер потянулся к карандашу и начал медленно выводить абрис покойницы. Мало-помалу рука его обрела твердость, а движения стали решительней. И вот он уже быстро черкал острозаточенным грифелем, выделяя наиболее значимые фрагменты будущей картины.
– Да, понять. – Вагнер прокашлялся. – Мне нужно… Я хочу знать…
– Что нам снится?
Карандаш замер в руке. Вагнер оторвал взгляд от наброска и внимательно посмотрел на покойницу. Теперь, когда он более-менее к ней привык, она больше не казалась ему такой уж отталкивающей. А еще он перестал ощущать запах тлена. Так постепенно реальность и представления Вагнера соединились в одно целое, и покойница сделалась тем, что до этого было голой идеей: она стала совершенством, апогеем творческого поиска, воплощенной мечтой.
– Когда я был маленьким – сказал Вагнер, – отец частенько приводил меня на твою могилу. Он называл тебя своей первой и единственной любовью. А еще… еще он говорил, что тебе известно нечто такое, о чем никто больше не знает. – Помолчав, продолжил: – Отец рассказал мне, как однажды вы обнаружили труп у дороги, и как ты просила, чтоб он тебя похоронил. Он сказал, что ты хотела увидеть сны мертвых.
– Сережка, – задумчиво протянула покойница, и в ее голосе Вагнер уловил сентиментальные нотки.
– Да, – кивнул он. – Серг… Сережка. Он рассказал, как той же ночью ты сбежала из дома, и что нашли тебя лишь наутро – окоченевшую, в том самом овраге. Ты была… совсем как мертвая! Но ты была жива.
– Жива…
Вагнер вспомнил, как спросил отца, что за вещи знала его странная знакомая. «Она знала, что снится мертвым, сын, – ответил тогда отец. – В ту ночь, тоскуя о матери, она пошла к этому оврагу и… умерла. Она была мертва до утра, пока мы ее не отыскали. И все это время ей снились сны. Особые сны…»
И вдруг, повинуясь какому-то внутреннему порыву – неизвестному доселе творческому импульсу, – Вагнер взял ластик и принялся быстро стирать зарисовку. Только сейчас он понял, какую именно картину собирается написать. Все это время он изображал жизнь посредством смерти, а теперь он напишет смерть, отобразив ее через жизнь.
С легким шуршанием карандаш вновь заскользил по холсту.
– Нам снится жизнь, – прошептала покойница. – Это как воспоминания… Даже нет, это и есть воспоминания. Бесконечная череда образов, пережитков прошлого, слов, поступков, впечатлений… И это никогда не кончается, потому что дальше уже ничего нет, как нет и пробуждения. Мы спим вечность, и вечность нам снится один и тот же сон. Будто кино – снова, снова и снова… И оно никогда не надоедает, ведь уже некуда спешить – все давно свершилось… Поэтому такое нельзя до конца назвать сном, это – сновидение памяти. Мы помним свою жизнь и переживаем ее раз за разом. И в ту дождливую ночь, уснув, я увидела именно это… То была моя смерть. А когда меня разбудили… наверно, я так и не оправилась… Не смогла вернуться к нормальному, привычному для меня и всех окружающих укладу жизни…
– Так что именно тебе снилось?
Покойница долго не отвечала…
К рассвету картина была готова. Вагнер воспаленными от наркотиков и недосыпания глазами удовлетворенно рассматривал свою работу. То, чего он так жаждал, у него получилось: он показал смерть, всю ее монументальную красоту и мрачное величие. И фоном для этого послужила жизнь – ее свежесть и очарование, отраженные в ребенке.
На холсте был изображен темный, заросший кустарником и покрытый ковром из опавших листьев овраг; шел дождь, и вода мутными потоками стекала с близлежащей дороги. А в самом центре оврага, глядя на зрителя большими равнодушными глазами, раскинув тонкие руки, лежала худенькая девочка. Тело ее было припорошено листьями и прочим сором, ноги и руки все в грязи, одежда вымокла от дождя, спутанные волосы растрепались. На ее бледных щеках застыли холодные капли, а ее посиневшие губы были слегка приоткрыты, и к ним прилипла травинка… Вспышки далеких молний и еще более далеких воспоминаний отражались во взгляде девочки, и нельзя было точно сказать, мертва она или нет.
Она просто лежала там, на этой могильной земле, мечтая увидеть сны, запретные для мира живых.
История 3
Старик по обыкновению заперся у себя в кабинете, подъехал на инвалидном кресле к окну и долго-долго смотрел на улицу. Тихое осеннее утро, серое небо над домами да капли на стекле. В квартире больше никого не было, но старик все равно предпочитал закрывать дверь на ключ, как если бы опасался навязчивых домочадцев… Сиделка, которую оплачивал ему сын, обещалась прийти ближе к обеду, до этого же времени никто не появится.
Никто.
Еще до инсульта старик частенько принимал гостей и устраивал долгие занимательные беседы на околофилософские темы, при этом неизменно попыхивая сигарой (теперь от курения пришлось отказаться – так советовали врачи) и маленькими глотками потягивая дорогой коньяк, будоражащий беспокойную, а ныне уставшую и одряблевшую душу. После приступа, утратив контроль над левой половиной тела, он предпочел доживать свои дни в одиночестве – без людей и разговоров. Так казалось проще, спокойнее, естественней…
А еще ему не хотелось, чтобы его видели и запомнили таким – жалкой развалиной, то и дело пускающей слюни и чего-то мычащей. Ведь смерть уже навестила его однажды, и она непременно явится вновь. Скоро, очень скоро.
– «Лишь краткий день зайдет за небосклон, настанет ночь одна и беспробудный сон», – вздохнул старик, вспомнив поэзию Катулла.
При этом невольная улыбка тронула его губы – вернее, правую их часть, левая же оставалась неподвижной.
«Настоящий Гуинплен», – с горечью подумал он.
А за окном, переливаясь всеми оттенками темно-серого, клубились тучи. И скоро опять пойдет дождь…
Старик же размышлял о том, как бы хорошо было выйти на улицу и прогуляться под дождем, вдыхая его запах, наслаждаясь свежестью грядущей летаргии, но… без тоски и слез. Лишь сновидение – спокойствие для мечущейся души. Быть может, он даже повстречает тех, кто ушел много раньше…
Кто сказал, что смерть должна быть трагична?
Покрутив рычажок управления и тем самым развернув кресло, он унылым взглядом окинул свой стол. Заметки, какие-то деловые бумаги, книга с закладкой, пара буддистских статуэток, позолоченная перьевая ручка – чей-то подарок, но… без лиц, без имен, просто так. А в самом центре лежала раскрытая газета. Взгляд замер на фотографии сына – лицо раскрасневшееся, с застывшими каплями пота, волосы растрепаны, ворот рубашки надорван; сам же что-то кричит, глаза навыкате, руки сжаты в кулаки… И заголовок прямо под фотографией:
«ИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК ВНОВЬ ДЕБОШИРИТ».
Старик нахмурился, потянулся к газете и яростно, насколько хватило сил, швырнул ее прочь.
Слухи, что до него доходили, удручали. А тут еще местные писаки отчаянно пыжатся, выискивая самые неподходящие моменты и ракурсы, сочиняя какую-то несусветную чушь. Читать подобное было тяжко, особенно если учесть, что отношения с сыном и так ни к черту: он мало посвящал в свои дела, а на все расспросы угрюмо отнекивался.
И эти его картины…
Встающие из могил трупы, кошмарные хороводы скелетов, пляска смерти, тлен, тлен и еще раз тлен. Портреты живых, изображенных гниющими мертвецами; куски плоти и оголенная кость; высохшие мышцы и впалые – двумя мазками белой краски – глаза. Всего-навсего полный пугающих образов карнавал, принимаемый глупцами, ничего не ведающими о смерти, за чистую монету.
Бутафория!
К настоящей смерти эти карикатуры не имели никакого отношения. Ни единого сходства, сколько бы сын ни таскался по моргам, ни разглядывал фотографии с мест аварий и катастроф. И вроде бы он был одним из первых, кто увидел последствия терактов в метро… А может, опять журналисты навыдумывали…
Старик тяжело вздохнул.
Когда-то в детстве он видел мертвеца. Стоял у дороги и – словно в жуткую бездну – заглядывал в глубокий овраг, откуда на него таращилось не столько сведенное предсмертной судорогой лицо бродяжки, сколько воплощенная смерть. И еще эта вонь… мухи… вывернутые конечности… капли крови на грязной одежде… То, что рисовал сын, заставляло лишь грустно улыбаться – столь далеко оно было от жуткого образа неминуемой реальности, представшего старику в те далекие годы.
– Марина, – пробормотал старик.
В памяти всплыло видение: одетая в смешной сарафанчик худенькая девочка с темными волосами и кругами под большими вдумчивыми глазами. Она жадно разглядывала покойника, а потом… что же было потом? Ну конечно! Она попросила… попросила похоронить ее. «Мертвые спят и видят сны», – сказала она. А он обозвал ее дурой и убежал. На самом деле он вовсе не считал ее дурой, просто испугался, поступил как самый обычный «маменькин сынок», как «нытик», как «мямля»… И все потому, что в тот момент реальность пошатнулась в его представлении, обнажив свои зубы: помимо раздавленных кошек и подстреленных птиц в ней можно было отыскать вещи и пострашнее. Например, человеческое тело в овраге. Нет, он оказался не готов к такому. Ни тогда, ни после. Марина же, напротив, будто специально ждала этого дня, этого мига, этой встречи…
Возможно, поэтому он в нее и влюбился?
Старик раскрыл книгу и пробежался взглядом по знакомым строчкам. Ему всегда нравилось творчество Эдгара По, и он знал, что оно многим нравится. Правда, в определенных кругах обсуждать эти тексты отчего-то считалось моветоном, но разве может быть таковым разговор о том, что действительно захватывает?
Увы, нынешним утром чтение не шло. Смысл постоянно ускользал, несмотря даже на то, что старик прекрасно знал весь сюжет – как-никак, он перечитывал эти произведения невесть сколько раз. Тем не менее мыслями он был далеко. В том сентябрьском дне, в нескольких сотнях километров от города, стоял у края дороги и смотрел на мертвого человека. Рядом притихла Марина… Могла бы выйти отличная новелла за авторством мистера По.
Так о каких снах она тогда говорила?
Старик размышлял над этим не раз, – даже позже, когда Марина умерла от воспаления легких в свои неполные двадцать четыре года. Он стоял у ее могилы, рассматривал черно-белую фотографию на надгробном камне, и слезы текли по его щекам. И вместе с тем где-то на задворках сознания витало это нездоровое любопытство: что же ей снится?
Что?!
Так он стал наведываться к ней на могилу, а чуть позже начал приводить с собой сына, хотя и сам не до конца понимал, зачем это делает. Жена ругалась, даже пыталась ревновать к покойнице, но он не обращал внимания на ее истерики. Впрочем, как и на нее саму. Наверное, именно поэтому, когда она оставила семью, сбежав с каким-то военным, он не особо расстроился. Это не стало ударом, как не являлось и шокирующей новостью, пусть все сочувственно и поглядывали в его сторону, о чем-то шептались у него за спиной, а после пристыжено отводили глаза.
И, если не считать этих странных походов на кладбище, сыну он тоже уделял мало внимания.
«Возможно ли, что его творчество – результат наших тогдашних прогулок?» – задался вопросом старик. Но, как то не странно, спустя мгновение ответ ему был уже не интересен.
А вот Марина и ее сны – очень!
Выдвинув один из ящиков стола, старик положил на стол револьвер, высыпал несколько патронов. Долго разглядывал оружие, затем откинул барабан и вставил один-единственный патрон.
В ночь перед отъездом Марина сбежала из дома. Ее нашли лишь поутру в том самом овраге – холодную, спящую. Она так и не рассказала, что ей снилось той дождливой ночью. Видела ли она то, что снится мертвецам, или же нет? Но с тех пор Марина определенно изменилась. Она стала гораздо мудрее, чем ее сверстники. И даже мудрей многих взрослых.
Какую-то тайну она все же постигла.
Старик прокрутил барабан и приставил револьвер к виску. Он не особо задумывался о том, что и зачем делает. И уж тем более его не заботило, как этот поступок воспримется обществом, бывшими коллегами, редкими оставшимися друзьями, сыном, наконец. В данный момент попросту не существовало такого понятия, как самоубийство.
Наверное, для Хемингуэя тоже не существовало всех этих клише: он всего-навсего устал…
Но было и еще кое-что – как будто бы вся история его жизни сводилась к одному этому мигу, мгновению истины, ответу на все вопросы. А может… ему только так казалось?
– В любом случае скоро я все узнаю, – хмыкнул старик.
И вот тогда в дверь позвонили.
Какое-то время старик ничего не делал. Потом, дождавшись повторного звонка, спустил курок.
Щелкнул боек и барабан провернулся: значит, не сейчас…
Отложив револьвер, старик выехал из кабинета в коридор. Через домофон осведомился, кто пришел. «Служба доставки», – было ему ответом.
Высокий парень уверенно внес большую и, судя по всему, довольно-таки легкую коробку.
– Распишитесь, – попросил он, с любопытством оглядывая просторный и практически пустой коридор.
Старик оставил на протянутом бланке размашистую подпись и быстро выпроводил парня за дверь. Минуту-другую молча рассматривал коробку, после чего попробовал ее поднять, но справиться одной рукой оказалось задачей не из легких. Кое-как водрузив коробку на колени, он направился обратно в кабинет, где вскрыл ее ножом для писем. Внутри все было заполнено пенопластом, порывшись в котором старик обнаружил картину в простенькой деревянной рамке. Он вытащил полотно на свет и долго рассматривал изображенную на нем девочку.
А по его морщинистым щекам текли слезы.
В том, что картина принадлежит кисти сына, старик нисколько не сомневался. Но вот откуда сын узнал, как выглядела Марина в детстве? Ведь он никогда ее не видел! Только если фотографию на могильной плите, где Марина была уже взрослой. Больше ничего не осталось!
Так откуда?
И лишь спустя некоторое время старик понял, что именно хотел изобразить сын. В этот раз смерть действительно удалась – ее величие, достоверность… Смерть стала настоящей, обрела форму и силу, возродила воспоминания.
Нет, Марина не уснула той ночью – она в самом деле умерла, чтобы воскреснуть к утру. Каким-то образом сын понял это, сумел уловить тот момент.
Старик осторожно положил картину на стол, накрыв ею револьвер с патронами. В коробе также обнаружился конверт, быстро распечатав который старик извлек на свет вдвое сложенный листок.
Послание состояло всего из четырех слов:
«МАМА. ЕЙ СНИТСЯ МАМА»
А потом старик просто сидел в кресле, с наслаждением курил припрятанную до поры до времени сигару и рассматривал изображенную на картине мертвую девочку, лежащую в темном овраге у дороги.
За окном тихим шепотом осени шелестел дождь.