Говорят языки местные, что в годину это было недалёкую.
Это сейчас-то тебе никто не скажет, где тут сражение было, а тогда – помнили, каждый помнил, каждый мог, палец оттопырив, на это место указать – на карте ли, вживую ли. Поле то – место славы, место смерти. Слыхал я, что после битвы всякая трава луговая на другой год взошла красная, не зелёная – так много на том поле было пролито крови, так щедро в неё падали, один за одним, наши и пришлые, всякие немцы, не по-нашенски лопочущие.
И потом дети деревенские, когда венки летом плести пытались, пальцы резали – так много железа в земле было, что трава росла острая – и падали в эту землю капли крови, и, по осени, там, где капли впитались в землю, цветы выросли – нежные, бледно-розовые, а потом, как снега начались – поалели, побурели, да и свернулись под снегом – и не было их…
Ох и глаза же у тебя! Ты не думай, это ж байка, тут и приукрасить можно!
А вот про наших да про немцев – правда, ей-ей, правда. Ох и много их потом тут ошивалось. Ночью стучат в дверь, открываешь – а за ней этот, в обрывках мундира, сам замотан, как арап или турок какой, даром что немец или гишпанец, зубами стучит. Шаромыжничает. Пустишь такого, он только ногу из сапога снимет – а по всей светлице мертвецом пахнет. Клопы, слышь, на такого посмотреть вылезали из матрасов. Накормишь его, чем Бог послал, он тебе: «Merci, mon cher ami, gran merci», завернёшь на дорогу чего съестного, да посмотришь на него, болезного – и оставишь на ночь в сенях. Пусть хоть днём идёт, как солнце встанет.
Так отвлёкся я. Вот, значит, отгремели пушки, отстрелялись ружья, стали раненых считать,
товарищей считать… Кого похоронили, Царствие им Небесное, кто попозжа преставился – у кого рана загнила, кто в бреду помер. В общем, осталось тут народу – немеряно.
И повадились сюда потом ездить, народную память блюсти. Амператор был, на моей памяти – даже два раза. Видел я его издалека – не подпустили люд. Ездил он на коне перед строем – сам ферзём, борода кренделём, по случаю – поддат, что царь, что солдат.
Вот, значит, амператор-амператор…
А, точно! Квартировали тут, неподалеку, в Можайске, его Амператорского Величества фельдъегеря. Кандидаты, вернее. Экзамен они сдавать ехали, да, в Питербурх, а один из них в Бородино предложил крюка дать – имение у его отца там было. Люди молодые, семь вёрст – не крюк, а уж семнадцать – и подавно. Увязался с ними и какой-то отставной, то ли полковник, то ли майор, которого они в придорожном кабаке подхватили – знакомый отца этого.
Фамилия-то как, не помню. Хоть убей, не помню…
Вот, значит. Приехали они в дом, их там накормили, да и начали они пульку расписывать. Одна, вторая. Крепкое в голову ударило, начали истории рассказывать. Кто про Санкт-Петербург, кто про Москву. А майор – ей-богу, вспомнил, майор! — этот сидит,
голову на грудь свесил, да только глазом одним на них – зырк-зырк.
Знаю я это откуда? Так у барина, ну, который поместьем владел, конюх был – трепло редкостное! Кухарка горшок уронит – а к вечеру все окрестности ведают, на сколько черепков он разлетелся. Ты не отвлекай, я тебе тут рассказываю байку, а ты меня всё вопросами заваливаешь. Ты пожалей старика, было-то это чёрт его знает когда. Что-то мог и подзабыть уже.
Вот, значит. Майор этот на них смотрит, а у господ разговор за всякую чертовщину зашёл. Один рассказал, как батька его, в будучность мичманом, видел русалок. Другой за лешего рассказать взялся, мол, заблудился он в лесу, когда ему годков шесть было, а к нему мужик вышел – весь в какой-то траве, ветках, с лукошком. Послушал его, послушал – да и вывел к дому. Третий же, хитро улыбаясь, только начал рассказывать, как чёрт терроризировал имение его отца, как майор всхрапнул, глаза открыл, да и молвил:
— А вы, право дело, юноша, склонны переносить выдумку на нашу наблюдаемую органами зрения и прочих чувств реальность. Я вот, уж простите, вижу в вашей истории исключительно попытку представить вашим друзьям недавнее сочинение одного малоросса в пересказе, но никак не вашу деревню.
Тут-то, значит, у молодого кандидата и взыграло.
— А вы, Ваше Высокоблагородие, склонны уличать дворянина во лжи? Так имейте в виду, что поместье моего отца недалеко от хутора, описанных в упомянутом вами сочинении.
— Помилуйте, ни в коем случае! Но, уж поймите меня правильно, в существование в мире фантазии одного хутора, где промышляет нечистая сила, я готов принять. – майор закурил трубку и в клубах дыма договорил: — Но тот факт, что таких хуторов – два, и один из них – реально существует, вызывает у меня стойкие подозрения.
Гольский, другой кандидат, говорят, захохотал заливисто, хлопнул лакею, да и сказал:
— Шампанского, ещё шампанского! – потом повернулся к майору. – Вы положительно заинтересовали меня, Ваше Высокоблагородие. А вы, гражданин Дубов, успокойтесь. Никто не уличал вас во лжи, просто господин майор склонен не верить вам. А это – уже совершенно другой случай. Расскажите лучше нам, Ваше Высокоблагородие, а как вы относитесь к двум другим нашим байкам?
Майор дохнул дымом, как змей, да ответил:
— Ну, господа, они хороши, только если брать во внимание ваше, ещё неизжитое, чувство юношеской веры во всё мифическое, легендарное. Читай бы, к примеру, господин Ласкин, — он с почтением указал рукой в сторону молодого кандидата. — Ежегодный бюллетень Академии Наук, что нашей, что Académie française des sciences, прошу прощения, если называю неверно, то знали бы – учёные-оптики уже давно установили, что русалки – это либо пучки водорослей, либо рыбьи хвосты, которые волна может увеличить, как линза. А всё остальное, равно как и образ жестоких обольстительниц, затягивающих моряков в бездну моря – это, как мне кажется, от недостатка женского внимания.
— Ваше Высокоблагородие, но это история не моя, а моего отца.
— Я полагаю, что, судя по Вашему здесь присутствию, нехватку женского внимания он восполнил в превосходящем объёме по окончанию своего вояжа. – Ласкин запунцовел, но все остальные в компании засмеялись. — Вам же, господин Желудков, я склонен верить значительного больше, ведь иногда разницу между отшельником и лешим действительно крайне сложно провести. В силу имеющегося у меня опыта общения с транс-цен-дент-ным…
Тьху ты, вот ведь у них там, у господ, словечки…
Майор тогда много умных слов наговорил. Говорят, что дочь хозяина поместья, сестра одного из кандидатов, в тот вечер глаза с него не сводила. Видимо, обычно Егосокродье в дом приезжал только на приёмы всякие.
Дворянин не обращал на интерес девушки никакого внимания. Он вышел на летнюю веранду, выбил трубку, снова заправил табаку из кисета, затянулся – и в безветренную ночь поплыли ровные дымные кольца.
А один из кандидатов, Ласкин, ну, который про русалок рассказывал, за ним увязался. Говорили они о чём – не знаю, но вот, что фельдъегерь сказал, когда вернулся в залу, полную его сослуживцев:
— А майор-то наш с двойным дном оказался! Рассказал мне, как в павловские времена проходили посвящение в офицеры. Не официальное, а свойское. Сам он, говорит, тоже проходил, говорит, что кончил с отличием.
— И в чём же, с позволения сказать, заключался сий обряд? – один из них, белобрысый, косой, заяц-беляк, ей-ей, глянул на своего сотоварища.
— А в склеп их на кладбище заводили. Там, значит, покойник из гроба вставал. – слышь, говорил-то он буднично так, с гордостью, что такое может сказать прямо. – Вот, и задача была – в склепе этом ночь просидеть. Говорят, седые оттуда выходили, но – никто не убегал. Кто стрелять пробовал, кто штыком его полночи колол.
— А что там, покойник-то каждый раз один и тот же был?
— Да разные, разные. – а Ласкин всё кошмару наводил. – Майор говорит, что обряд какой-то проводили – да кто их знает, при Павле-то всяких фармазонов развелось, может, и был какой ритуал у них. К мёртвому взывали, чтобы проверить новичка помог.
— Oh, quelle situation! – обронил один из кандидатов. – А о чём с вами дальше майор говорил?
— А о том, господа, что всякий уважающий себя военный человек обязан такое же испытание пройти. – Ласкин оглядел с высоты своего роста всех сидящих. – Господин майор, знаете ли, предложил проверить и нас с вами на храбрость.
Дубов, тот кандидат, историю которого про хутор с чертовщиной отставной майор высмеял, вскочил на ноги.
— Послушайте, это какое-то форменное безобразие! Это попросту смешно! Сначала, значит, его Высокоблагородие изволили насмехаться надо мной и над моей историей, а потом, господин Ласкин, так напудрили вам голову, что у вас аж спина белая. – по кандидату было видно, что он разъярён. – Нет, cher ami, я склонен полагать, что вы оказались в плену этого прохиндея, который только и рад найти слушателя! – на этих словах в комнату зашёл майор. Он окинул взглядом обстановку, после чего кашлянул в кулак. Дубов обернулся к нему, но не стушевался, как можно было бы ожидать, а напротив – выпятил грудь и начал набирать воздуха.
— Я ведь вправе и сатисфакции потребовать, молодой человек. – вполголоса ответил ему майор. – И, я полагаю, вы понимаете, при каком исходе этой процедуры я окажусь доволен. Я-то лично убеждён в своей победе.
Дубов, разгорячённый, откликнулся в тот же момент.
— Стало быть, Ваше Высокоблагородие, вы считаете, что способны запугать человека, который будет доставлять важнейшие депеши или сопровождать ссыльных в места отбывания наказания, каким-то простым предложением стреляться?! Нет, нет, и ещё раз – нет! – он потянулся к карману рейтуз, пошурудил в нём, выудил перчатку, после чего бросил её в сторону майора.
Вот тут-то заварушка и заварилась.
Порешили быстро. Майор и Дубов посмотрели друг на друга, похорохорились под пристальными – испуганными и восторженными взглядами окружающих, а потом как-то вдруг на столе очутились ещё бутылки, и полилось, и обида забылась, и вот уже его Высокоблагородие имеет честь быть представленным одному из кандидатов, прибывших с опозданием, сыну владельца имения, навещавшего отцовский охотничий домик, где тот и расположился в связи с началом сезона, и откуда передавал трофей – громадного кабана, а Дубов, перекрикивая фортепиано, то и дело начинал хвастаться знакомством с таким интересным человеком, как майор. Перчатку на полу затоптали, стала она, как заяц по весне – из белой серо-чёрной, вся в крапинку, соль с перцем.
Что говоришь? Откуда я так помню хорошо? Так я был там тогда! Что? Нет, нет, нам, людям маленьким, в мундиры казённые лезть не след, я тогда у барина в лакейчиках ходил. А что, видный я был, умный. На хранцузском раньше барчука научился, да и в аглицком успехов достиг. Знал бы, чем всё кончится – упросил бы барина, направил бы он меня в Вирситет, в Москву али в Питербурх. Ох и вернулся бы я оттуда человеком…
Так, не о том.
В общем, дым коромыслом, пир на весь мир, да вот только Желудков, ну, который про русалок рассуждал, сидит кислый. К нему один товарищ подойдёт, второй – а тот только рукой отмахивается, да на шампанское налегает.
Вот, когда майор с Дубовым свою проблему решили, встал он – да как гаркнул:
— А я, господин майор, хочу вам свою храбрость доказать! И место знаю, где это сделать можно!
Хозяйка дома как играла что-то – да так и продолжила, сидит, жмёт на те же самые клавиши, ни туда ни сюда, мелодию по одному кругу гоняет.
Майор же голову вскинул – да и ответил:
— И куда же вы собрались, господин Дубов?
— А на Бородинское поле!
Публика в комнате засмеялась, а Дубов, напротив, смотрел на майора серьёзно и поигрывал желваками.
— Будем, господин майор, по Вашему примеру, своими становится. Кто на Бородинском поле в ночь не испугается – тот, стало быть, и в склеп к мертвецу без всякого страха войдёт. – продолжил он. – Кто со мной, братцы?
Собрались быстро.
Через час несколько коней уже несли кандидатов к полю. Майор двигался с ними, в авангарде, то и дело указывая Дубову, куда двинуть коней.
Ночь – яркая, когда Луна только-только начинает уменьшаться – никак не мешала их дороге.
Да что ж ты привязался-то ко мне? С ними я ездил, с ними. А я как бы узнал-то это всё ещё?
Вот, значит, подъехали к полю.
А оно – тихое, молчаливое, мёртвое. Только ветер траву иногда колышет, как гребнем голову вычёсывает.
Спешились.
Майор куда-то отвёл Дубова и начал что-то ему втолковывать. Остальные кандидаты от лошадей далеко не отходили. Они собрались возле неё, кто-то набивал трубку табаком, кто-то – жевал травинку. Гольский, кандидат, который прервал одну из ссор в тот вечер, полез в ягдташ и выудил оттуда пистолет.
— Господа, разбирайте. – он передал оружие одному из своих товарищей и снова зашурудил рукой в сумке.
— Что, Серж, боитесь?
— Мертвецов? Побойтесь бога, отчего же? Места тут, конечно, обжитые, но живность бродит всякая. Мало ли. Ружьё бы взять, конечно, но хозяева сказали, что все охотничьи ружья убыли вместе с их владельцем на охоту. Нас тут много, если что – отобьёмся. – он передал ещё один пистолет Ласкину, после чего начал снаряжать свой. Курок он не взводил, но держал пистолет наизготовку, готовый, если что, откинуть крышку с полки и выстрелить.
Майор с Дубовым подошли к группе кандидатов.
— А вы, господа, не зря вооружились. Произойти тут всякое может, место такое. – он перевёл взгляд на Дубова. – Я объяснил вашему другу, что может произойти. Скажу сразу, происходило это всё давно, что-то я мог и подзабыть. Коли мертвеца не случится – звиняйте. – он снял одну из седельных сумок и удалился в кусты неподалёку.
Ветер был холодный тогда. Как сейчас помню – лошади с ноги на ногу переступали, фыркали, даже, кажется, парок у них изо рта шёл. Луна своим глазом на нас смотрит, она в ту ночь большая была, будто колесо у тарантаса. Всё в дымке туманной, серебрится…
Помню, смеялись господа. Кто-то из них заскучал, начал уже баять что-то…
И тут земля дрогнула.
Я даже не помню, когда господа заметили это, но я видел, как из почвы медленно, как корни дерева, поднялись пальцы. Они были тонкие, узкие, покрытые землёй – её рыхлые комья падали вниз, обратно, и даже образовали маленькую горку, затем – она вновь ушла вниз.
Я, было, хотел побежать куда глаза глядят, видел по дороге туда церковь, да вот только закрыто ж там, ночь на дворе. Оттого, наверно, и остался на месте.
А господа всё смеются…
Тут один из них, Гольский, вроде бы, руку-то и приметил. Она в другом месте вылезла, и начала разрывать грунт.
— Господа, вы посмотрите! Крот подышать вылез! – рассмеялся он, но потом, когда понял, что это – никакой не подземный житель, побелел. – Р-рука. – он добавил это и остекленел взглядом.
Другие кандидаты тоже застыли. Только Ласкин начал, что-то бормоча, креститься – раз, другой, третий, только вот рука никак на это не отреагировала, напротив – ускорилась.
Один из кандидатов, кажется, сам Дубов, схватился за палаш, притороченный к седлу, дёрнул – клинок выскочил из ножен, после чего побежал к гостю из подземья, рубанул – обратной, незаточенной стороной, и кость, с глухим стуком, разлетелась на мелкие осколки.
— Это ж что такое творится-то? – дрожа губами, спросил Гольский. – Сила нечистая лезет.
Дубов, отдышавшись, взглянул на своих товарищей.
— Ну что, кандидаты, посмотрели на мертвеца? Пора и честь знать. Поедемте отсюда. Там, наверно, уж заждались. – он сделал два шага, но тут из-под земли, прямо перед ним, появилось колено скелета. Кандидат запнулся, упал, снова вскочил на ноги и нанёс удар. И опять этот звук, будто ломается ветка.
— Это ж, братцы, что за сила-то такая… Что ж за колдовство у майора… — смог, наконец, справится с собой Гольский. — Фармазон, фармазон… Тьфу! Нечистая сила с ним ходит.
Я помню, что произошло дальше, смутно. Так нас всех это зачаровало, так отвлекло, что мы не увидели, как с другой стороны уже выкопался ещё один такой.
Он был одет в обрывки синего мундира, а высокий кивер не оставлял сомнений – гренадёр, один из многих, которые потом, когда отступали, если могли, стучали в крестьянские избы и просили хлеба. В его руках было подгнившее, тёмно-коричневое от долгого пребывания в земле, ружье. Штык, блёклый, заржавелый, смотрел на нас.
Скелет двигался, выставив вперёд своё оружие, прямиком на кандидатов.
Дубов, который уже проделывал такой трюк, дёрнулся к нему, замахиваясь палашом, вот только скелет сделал какое-то хитрое движение, видимо, выученное за долгие годы наполеоновских кампаний, увернулся от удара, и, когда Дубов оказался к нему боком, вонзил штык прямиком тому под рёбра, в том месте, где мундир плотно прилегал к животу. Винтовка треснула и переломилась, а Дубов, сражённый, упал оземь и громко застонал, держась за бок. Скелет, в свою очередь, занёс над его головой обломок со штыком — и тут его череп разлетелся в мелкую, белую пыль.
Выстрел был оглушительным — даже птицы, которые наблюдали за всем происходящим с веток, сорвались со своих насиженных мест — и начали кружить в воздухе, ожидая, пока это закончится.
Гольский, лишившийся, видимо, на какое-то время слуха, прокричал:
— Перезаряжаю! — после чего начал заправлять новую пулю в пистолет.
Дубов всё-таки сумел сам подняться на ноги, но кровь, казавшаяся из-за лунного света чёрной, продолжала пропитывать бок его мундира.
— Братцы, нам бы обратно... Хватайте майора, да пойдёмте.. — он говорил через силу, со свистом, хрипло, как горячечный больной.
Тут из кустов, в которых находился майор, донеслось что-то невразумительное. Тарабарщина такая, знаешь, не по-нашенски, словно пёс рычал или лев какой, или ещё какая животина. А не, не так даже. Вот, знаешь, когда всякие дикари северные говорить с духами начинают, вот такие звуки, когда кажется, будто рубанок стружку с дерева снимает, визг такой.
Не знаю я, как это описать, в общем. Не было в тех кустах майора в тот момент, а был иной кто-то. И начала земля под ногами снова дрожать, и руки оттуда появились, много, росли, как пшеница в поле, и лошади заржали дико, и хотели ускакать, но их крепко держали, и смотрели, как заколдованные, на то, как из земли медленно появляются скелеты, один за одним, в разной форме, воинство бессмертное...
Как жив-то после этого остался?
А на коней вскочили, да и понесли они нас. Дубов только с Гольским отставали — тот ранен был, всё пытался с коня сползти, к земле тянуло, а Гольский его дотянул-таки до дома.
Вот и вся история. Кандидаты, говорят, на следующий день в Питербурх и отбыли. Дубов, к счастью, оправился, но, говорят, умер всё равно рано — какой-то из каторжников его приголубил. Гольский из них только жив ещё, да плох. Майора после этого никто и не видел.
Вот только с тех пор никто на поле это ночами не ходит. Ты вот если сейчас в окно выглянешь, да дыхание задержишь, то услышишь, как вдалеке кто-то словно рубанком по дереву водит.
А ещё говорят, что на поле том вечно земля рыхлая, будто ночами кто-то её плугом пашет.
Что, не слышно тебе ничего?
А может, и померещилось это мне. Только вот один вопрос у меня тогда — если мне это всё померещилось, то что ж я с тобой-то говорю об этом, черепушка? Я ж тебя там и подобрал с утра как-то раз, когда вы на место своё торопились. Хозяин поместья, покойный, очень любил с тобой постановку домашнюю устраивать, про Гамлета.
А теперь вот лежишь у меня тут, да ждёшь чего-то.
Надо бы тебя хозяину вернуть. Вот почувствую, что за мной костлявая собралась — на поле пойду. Там и ляжем оба. Ты — до ночи ближайшей, ну а я — как пойдёт.
Ладно уж, хватит на сегодня. Ты, главное, челюстью не клацай ночью — оченно уж спать мешаешь.
* * *
Доброго дня, с вами SilverArrow.
Есть такие идеи для рассказов, которые вдруг приходят к тебе в голову — и отказываются её покидать, пока не напишешь.
Этот — из таких, когда хочешь придумать городскую легенду, страшилку, которая, конечно же, неправда, но где-то возникает одна деталь, как щелчок челюстей у черепа — и вдруг понимаешь, что могло бы быть. А может, всё-таки нет?
А есть ли у вас примеры таких «городских легенд»? Делитесь в комментариях.
И хорошего Вам дня!