Стеклянный пол ресторана совершил оборот под моими ногами, вынуждая весь окружающий мир провернуться против часовой стрелки. Затем — ещё раз, сызнова и вновь.
Созерцая сие поистине завораживающее зрелище, я отхлебнул из кружки ещё немного чаю. И перевёл взгляд в сторону большого телеэкрана, висящего под потолком помещения на толстых полупрозрачных штативах. Экран ныне отображал хронику катастроф, больших и малых, с которыми человечество готовилось встретить очередной год своего насыщенного существования.
Я невольно поёжился.
Опустив руку в карман, ощутил успокоительно-обжигающее прикосновение прохладной стали. Зимой ночи длинные и холодные. Но кусок металла у меня в кармане был холоднее льда.
— Вы часто посещаете это заведение?
Вместо ответа я окинул пристальным взглядом спрашивающего.
Бойкий и как будто слегка невротичный толстячок, явно стесняющийся как своей бойкости, так и своей невротичности, а потому пытающийся скрыть эти качества за неспешной вальяжностью произносимых им слов. По всей вероятности, подсевший за мой столик с целью самоутверждения, демонстрации жемчужин своего интеллекта перед неискушённым собеседником.
Считав с него всю интересующую меня информацию, я повернулся обратно к телеэкрану. Но толстячка это не смутило.
— Я давно заметил для себя, что посетители этого ресторана делятся на две категории. Первые бывают здесь один-единственный раз, испытывают гамму неприятных ощущений от акрофобии до головокружения и больше никогда сюда не возвращаются. Вторые — побывав здесь однажды, уже никогда не могут отказаться от посещений этого места вновь и вновь.
Я промолчал.
— А ведь этого места в принципе могло бы сейчас и не быть, — вкрадчиво произнёс толстяк, следя за моим лицом.
Я и тут разочаровал его, сделав ещё один глоток чаю и не отводя взгляд от телеэкрана. Мне было известно, что несколько лет назад ресторан Останкинской башни побывал на грани гибели и пожар лишь чудом удалось вовремя затушить. Впрочем, кто знает, может быть, в какой-нибудь альтернативной реальности ресторан всё же сгорел целиком?
Лёгкое пожатие плечами — едва заметное, чтобы сосед напротив не увидел его и не принял на свой счёт. Какая разница, что происходит в альтернативных мирах, если я не там, а тут?
Толстяк проследил за направлением моего взгляда. Хроника катастроф на экране как раз сменилась высококачественнным изображением президента Задорнова, обращающегося с очередной новогодней речью к жителям подотчётной ему страны.
Впрочем, звук телевизора был приглушен, а сидел я довольно далеко от экрана. О чём не особенно жалел.
— Новости. Политика. Аварии. Эпидемии. И ведь кто-то всерьёз интересуется всем этим, — с точно рассчитанной ноткой горькой иронии фыркнул мой сосед. — Всемирный водевиль страстей под наименованием «планета Земля». Полигон пафоса.
Я посмотрел на него, пытаясь изучить глубже, чем это было возможно с первого взгляда. Итоги изучения не принесли мне ничего нового.
— Актёры водевиля не претерпевают страсти, а изображают их, — безэмоционально возразил я. Просто, чтобы обозначить контраргумент.
И поставил кружку на столик.
— В самом деле? — тонко усмехнулся толстяк. Вернее, попытался тонко усмехнуться с таинственным видом, одновременно отодвигая свой стул чуть дальше от столика и стараясь втянуть живот. — А как насчёт ролевых сборищ толкиенистов и иной подобной публики? В большинстве случаев актёры действительно лишь изображают эмоции, а претерпевает их публика, но бывают случаи, когда актёры и публика совмещены в одних и тех же лицах.
Я ещё несколько минут молча смотрел на него. Потом вновь взял со столика кружку и сделал ещё глоток.
— Люди всегда стремились к эмоциям, причём не только положительного, но и отрицательного знака, — разглагольствовал толстяк, откинувшись на спинку стула. — Порукой тому людская склонность к просмотру фильмов ужасов, посещению разных аттракционов, садистским и мазохистским игрищам. Но, если взглянуть на вопрос шире, разве не ясно становится, что вся Земля или даже то, что мы называем Вселенной, является одним гигантским аттракционом?
— Аттракционом, который нельзя покинуть, — негромко заметил я. — Которому нет альтернатив. Кроме одной.
— Кто вам сказал?
Кажется, на лице моём отразилось лёгкое удивление. Довольный произведённым эффектом, толстяк наклонился вперёд, в глазах его заплясали весёлые огоньки. Впрочем, он тут же постарался скрыть их, вновь втянув живот и придав себе загадочно-таинственный вид.
— Подумайте об эволюции Мироздания. О развитии разума. О сущности цивилизаций, — тихо посоветовал он. — Разуму свойственно обустраивать всё вокруг себя. Это является одним из ключевых его отличий от не-разума. Разве не так?
— Так, но...
Сосед взмахнул рукой, не дав мне договорить. Блеск в его глазах стал ещё более ярким. Он как будто притягивал к себе.
— Вселенная существует на протяжении неограниченного количества времени, — неспешно проговорил он. — То, что наши астрофизики называют Большим Взрывом, не являлось началом отсчёта времени — инфляционная космология с высокой вероятностью доказала это. Не говоря уже о том, что любое допущение о начальном моменте времени вступает в противоречие с интуитивными представлениями о причинности. Но, если наша Вселенная или большая Вселенная Вселенных существовала вечно, то что отсюда следует? Уж не то ли, что за бессчётное количество времени высшие формы разума должны были подчинить её себе целиком?
Я молчал. Приняв это молчание за признак подавленности размахом его рассуждений, мой собеседник вновь наклонился ко мне.
— Представьте себе мир, целиком и полностью обустроенный. Не один мир — целую бесконечность, беспредельную совокупность миров. Миров, в которых не существует голода, страданий, болезней и смерти. Миров, в которых сами физические законы поставлены на службу Разуму — причём произошло это столь бесконечное количество времени назад, что никто и не помнит той эпохи, когда ситуация была иной. Фактически, ответить на вопрос «Когда была обустроена Вселенная?» нельзя — потому что любому временному отрезку, какой бы мы ни назвали, предшествует бесконечно большая цепочка времени. Наша математика не очень хорошо подходит для решения таких вопросов в наглядном для нас виде.
Сверля взглядом моё лицо, он на ощупь нашарил стоящую перед ним рюмку и чуть пригубил из неё.
— Подумайте об этом. О мире, в котором можно делать всё, что угодно, — за исключением вредящего другим существам. О мире, в котором не существует риска — и потому нет удовольствия от крупных выигрышей. О мире, в котором нет проблем, за исключением тех, которые ты сам решишь создать себе — и тут мы приходим к мысли о необходимости создания Полигона Пафоса.
Он чуть усмехнулся, глядя на моё ничего не выражающее — от изумления, как ему думалось, — лицо.
— Полигон Пафоса. Специально созданная область Вселенной, или локация, или даже виртуальная иллюзия, предназначенная для тех, кто хочет насладиться реальностью риска и высотою ставок. Существованием болезней, нищеты, глупости, старости и смерти. Само собою разумеется, что при входе на Полигон у туристов должна стираться память — иначе бы они помнили, что Вселенная на самом деле благоустроена и что им ничего не угрожает. Впрочем, в качестве своеобразной лазейки, частичной психической защиты от чересчур беспощадных условий Полигона существуют религии. Вполне возможно, что каждый посетитель перед входом на Полигон заранее выбирает для себя, какой степени аффектации он желает подвергнуться и соответственно подбирает себе мировоззрение. Ставит себе галочку в анкете: «Хочу быть на Полигоне адвентистом седьмого дня» или «Хочу быть буддистом». Для совсем уж безнадёжных экстремалов — радикальный атеизм. Не потому ли религиозные взгляды людей столь различны и при этом пути их обретения зачастую непонятны?
Держа в руке рюмку, уже чуть менее чем наполовину опустошённую, он с любопытством воззрился на меня, ожидая ответа. Я же молчал, разглядывая экран с приглушенно бормочущим свою речь Задорновым.
Экран и проносимые ветром мимо окон ресторана снежинки. Не могу ли я оказаться лишь одной из них?
Я опустил правую ладонь в соответствующий карман брюк.
Кусок металла в кармане был так же холоден.
— Вы знаете, мне не так давно довелось погубить одну невинную душу, — задумчиво проговорил я. — Нет, не совсем погубить, — тут же поправился я, — но в романтику и любовь она не будет верить, возможно, уже никогда...
С противоположной стороны столика раздался не то смущённый вздох, не то просто чихание.
— Простите, — послышалось секундой позже. — Я не знал...
Я с удивлением уставился на невнятно оправдывающегося толстяка. Хотя лирические вопросы явно никогда не затрагивали его всерьёз, но, похоже, смущение и сочувствие его были неподдельны.
— Ну что вы, — наполнил я свой голос иронией, — не стоит. Это не является для меня поводом к переживаниям. Уже около пары месяцев не является.
Он сдавленно кашлянул. Не обращая на него внимания, я вновь развернулся в сторону ближайшего окна.
— Всего неделю или две тому назад я случайно навёл справки об одной своей старой знакомой, — опять заговорил я, любуясь снежной метелью. — Знакомой, с которой меня не связывало ничего, кроме чисто эпизодического и поверхностного общения несколько лет тому назад. Она любила временами рассказывать о забавных случаях из своей жизни, о своей собаке со смешным энтомологическим именем, выкладывать свои фотографии и снимки из путешествий.
Метель за окном кружила и кружила снежинки.
— Почему — в прошедшем времени? Потому что, хотя формально она ещё жива, назвать это жизнью вслух трудно. Наркотизация, традиционно начавшаяся с одной конопляной сигаретки и затем перешагнувшая более серьёзные границы, претерпевшая краткую ремиссию по экономическим причинам, но потом вновь вступившая в свои права. Она... эта девчонка... и сама понимает, что обречена. Что может спасти наркомана на подобной стадии? Возможно, религия. Возможно, преданный и надёжный друг, не боящийся при необходимости стать врагом... если у неё найдётся такой.
Кружила и кружила...
— Вы знаете, что... самое мерзкое? — почти одними губами прошептал я. — Вот я сейчас рассказываю вам об этом... а через пару дней, самое большее через неделю я забуду это. Мне по большому счёту безразлично это... даже если... сейчас кажется иначе.
Я наконец перевёл взгляд на толстяка по ту сторону столика. Тот как-то подозрительно притих и съёжился на своём стуле.
— Вы говорите, мир не случаен. Говорите, у страданий есть цель... составленная Аллахом, Брахмой или администраторами Полигона Пафоса... не так существенно. Здесь бы вам нашлось о чём поговорить с ещё одной моей знакомой, которая увлекается подобного рода вещами... но меня не интересуют ваши космические рассуждения, представляющие собою помесь футурологического постмодернизма с измышлениями научной фантастики.
Толстяк напротив молчал.
— А знаете, почему?
Тишина. Ни звуков дыхания, ни сглатывания слюны.
— Потому что это — мои рассуждения. Но для меня они остались в прошлом. И вы тоже должны стать его частью.
Я извлёк из кармана кусок ледяного металла и выложил его на стол. Сосед задрожал, вперившись взглядом в характерные контуры ствола.
— Чего вы боитесь? Это ведь прекрасный повод проверить вашу теорию. Один выстрел — и вы покидаете Полигон.
Глаза толстяка растерянно забегали по сторонам. Но никто из людей, как ни в чём не бывало сидящих за соседними столиками, почему-то не торопился прийти к нему на помощь или позвать охрану.
— Не надейтесь. Поддержки не будет. Потому что каждый человек должен лично разбираться с самим собою.
Тут его глаза вдруг недоумённо расширились. В них возник ужас осознания истины.
Он понял.
— С самим собою?..
Не отвечая, я положил палец на скобу спускового крючка. Развернув пистолет так, чтобы предоставить собеседнику прекрасную возможность обозреть ствол изнутри.
Резко передумав, повернул пистолет стволом к себе. Уставился в бездонную черноту отверстия.
Вновь перевернул пистолет.
По лицу одутловатого любителя фантастики пошли крупные капли пота. Я чуть надавил пальцем на скобу крючка, вызвав щелчок.
Выстрелить.
В кого?
В него? Или в себя?..
Я переворачивал пистолет вновь и вновь, всё никак не в силах решиться. По счастью, времени на раздумья у меня много. Впереди ещё целая ночь, целая зимняя ночь.
Зимой ночи длинные.