Поступление в когда-то желанный институт превратило мою жизнь в набор последовательных, бесполезных дней. Учёба мне быстро наскучила, а полноценных новых знакомств не завелось, отчего моя сладкая студенческая юность превратилась в столь ненавистные и высмеиваемые обществом «дни сурка». Плохо, мол, от помещений учебных к помещению жилому курсировать, да нигде больше не бывать. Но меня всё устраивало. Особенно меня всё устраивало с наступлением зимы, когда вечер начинался в четыре часа дня и мокрый снег хлюпал под ботинками. В такой холодный вечерний сезон я ходил домой чуть медленнее обычного, а дома спал чуть больше привычного, что постепенно смягчало мой дух и заменяло мне отдых.
Признаюсь, я немножко приврал: друзья у меня всё-таки были. Сказать правильнее — не пропали после школы, в чём есть особенная ценность. С одним таким, Мишей Корчагиным, мы по выходным пили пиво либо у его, либо у моего подъезда. Выбор парадной зависел от степени его и моей лени, кому было ленивее — та скамейка у подъезда и награждалась нашим присутствием. Зимой степень уличного комфорта не ухудшалась, шапок и варежек для теплоты было достаточно, а бутылки и банки мы навострились открывать зубами.
Корчагин хоть и был моим ровесником, но выглядел до трагичного старше меня. Его голова была с детства покрыта плевками случайной седины. Он любил почёсывать свой подбородок и постоянно морщить лоб при любом удобном случае, от смеха до задумчивости. В глазах его ничего не горело, а движения и повадки были размеренные, медлительные: он как-бы награждал мир своим присутствием и никогда никуда не торопился. Корчагин вызывал впечатление сиротливого человека с тяжелой судьбой, за что я над ним постоянно подшучивал, ведь в его биографии не было никакой драмы и ужасов. Самой страшной бедой в его жизни стало избиение толпой азербайджанских детей из седьмого класса соседней школы, с последующей серией драк в жанре «отмщения».
Миша с детсадовского возраста такой человек: старый, медленный и тихий, только и всего.
Сегодня он уделял первой банке пива уже третий десяток минут, пока я успешно переходил толь к четвертой, толь к пятой. Я, уже уверенно пьяный, начинал водить ногой по снегу, рисуя кажущиеся мне причудливыми узоры и разного рода свастики, а Корчагин лишь лениво за этим наблюдал.
— Миш, — говорю — ты своё пиво допивать будешь? Может, мне отдашь? — Миша в ответ отрицательно кивает головой и делает очередной глоток. Меня это раздражает. Он не хочет отдавать своё пиво. Или хотя бы поддержать какой-либо диалог. Я привычно стараюсь его взбесить:
— Чё делал всю неделю? Нихера опять? — а Миша кивает головой уже положительно. И снова делает глоток. Я-то прекрасно знал, что всю неделю он провёл на работе, ремонтируя залитые чаем ноутбуки и старые-престарые компьютеры, которые приносят нищие семьи на очередное по счёту оживление.
— Тебе самому не надоело? Жизни у нас никакой нет! — реакции не последовало. Он лишь спокойно нагнулся к земле и, наконец, вытащил из лежащего у скамейки пакета новую банку. Открыл с характерным шипением газа и продолжил пить, сохраняя верность своему молчанию.
— Давай, наконец, как-то разнообразим наши вечерни? Сходим, может, куда-нибудь?
— А ты куда-то сходить хочешь? — я бы соврал, если бы сказал, что Корчагин «оживился», но такая реакция всё равно была неожиданной. Он даже подобрался немного, а очередной глоток длился необычно долго.
— Опа! Допустим, хочу. Сколько бухать то на улице можно?
— Столько же, сколько ты заводишь свою болтовню о том, сколько можно бухать на улице.
— Как заговорил-то, Миш! Ну, вставай, ёб твою мать, отправимся гулять по ночному городу. Корчагин недовольно скривился и отвернулся. Я подумал, что на том дело и кончится, но мысли мои он прервал выкидыванием банки в урну и резким, нетипично для него уверенным подъёмом на ноги. В такие моменты я списывал его и своё поведение на опьянение, но он то опьянеть ещё точно не успел.
— А у меня другая идея есть. Парк наш «Комсомольский» помнишь?
— Это тот который не парк уже давно, а никому не нужный кроме закладчиков лесок на окраине? Конечно помню, мы там с тобой всё детство шлялись.
— Ага, он. Ну и пошли тогда детство вспоминать, — и Корчагин тут же потопал вперед. Я, чуть пошатываясь, подхватил пакет с пивом и пошёл за ним. Мне всё это казалось безумно интересным и неожиданным.
Комсомольский парк когда-то был по меркам небольших городов крупным и ухоженным общественным пространством советского типажа. Он совмещал в себе ухоженную лесопарковую зону, переходящую в маленький парк старых аттракционов. Сначала переход к новой постсоветской реальности не выдержали сами карусели, чуть позднее и за остальным парком перестали следить городские власти. Всё, что представляло хоть какую-то ценность, было постепенно разворовано и разбито, а тропинки быстро заросли, поскольку находился парк на отшибе и ходить через него не было никакого смысла. Мы с Корчагиным ещё успели застать последние целые скамейки и фонари, когда были совсем маленькие, гуляющие только с родителями за руку. Позднее, когда интерес к родительским рукам угас, мы скакали с ним по развалинам местной парковой инфраструктуры: крышам заброшенного туалета и сарае-подобной парковой «администрации». Несколько раз скакали неудачно, ломая конечности. Под крышей заброшенного туалета нами злоупотреблялись алкоголь и сигареты. Сейчас мы в толчках не прячемся, и это образцовый пример нашего взросления и сопутствующих жизненных перемен.
Зимней ночью парк был похож на полноценный лес: освещение отсутствовало полностью, заваленные снегом тропинки никто не протаптывал, а меж деревьями была пугающе непроглядная темнота. Корчагин шел впереди, освещая путь фонариком телефона, а я шел по его следам, накинув на голову капюшон и зарываясь лицом в воротник. Момент перехода к трезвости я зафиксировал тогда, когда обратил внимание на выходящий из моего рта пар. Пьяным я бы на это не засматривался. Корчагин же продолжал уводить нас куда-то вглубь, где снега становилось всё больше, а ботинки переставали выполнять свои защитные функции. В какой-то момент я почувствовал, как неясно когда начавшийся снегопад начал забивать мне глаза и рот. Я взялся за плечо Корчагина, чтобы не отстать и не потеряться. Он на это никак не отреагировал, продолжая свой ледяной поход с завидной уверенностью. Тишина вокруг была абсолютная, отчего хруст снега под ногами слышался оглушающим ударом. Свет от фонарика выхватывал лишь голые ветви ближайших деревьев, а позади нас уже не было видно отблесков далеких городских фонарей. Мне становилось неприятно.
— Миш, куда идём-то?
— А чё? Да расслабься, я тут, на самом деле, постоянно бываю, — ответил он, не поворачивая головы.
— В смысле «постоянно»?
— Ну, в прямом. Да ты держись, почти дошли уже.
— Куда дошли?
— Да ща… — к этому моменту меня одолевала смесь недоумения и раздражения. С одной стороны, очень хотелось в очередной раз пошутить про закладчиков, а с другой никакого рационального объяснения даже в пределах концепции «кладов» я найти не мог.
Снег продолжал засыпать моё лицо. В какой-то момент Корчагин резко свернул в какие-то неожиданные кусты кусты, не проявляя эмоций и ничего не объясняя схватил меня за руку и рывком прошёл сквозь ветки, сбивая с них пышные слои снега. Я зацепился об одну из ветвей пакетом с пивом, отчего тот порвался, а банки повыпадали наружу и утонули в снегу.
Через минуту «спортивной ходьбы» по зарослям, Миша резко остановился и фонариком своего телефона осветил крупную, совершенно пустую поляну, существование которой стало для меня путающим мозги сюрпризом. Не успел я выразить удивление, как Корчагин повернулся ко мне и сказал:
— Ты только не бойся.
В ту же секунду на поляне тут и там начали вспыхивать оранжево-красных цветов огоньки. Прогнав с поляны ночную мглу, своими быстрыми перемещениями они устраивали роскошное световое представление, играясь с создаваемыми ими тенями, что падали от деревьев в глубь леса. Именно леса: я не видел уже огней многоэтажного города, не слышал шума его автомобилей, и не надеялся на встречу с случайным прохожим, который своим появлением прервёт этот пугающий «фарс».
Корчагин спокойно пошел к центру поляны, а десятки огоньков полетели к нему на встречу. По мере приближения к Корчагину они становились крупнее и ярче, но полёт их становился медленнее. Ритмичнее. Я наблюдал за этим завороженный, потерянный и, конечно же, безумно испуганный. Огоньки окружили Мишу, хороводом вращаясь вокруг него. Через минуту один из них покинул хоровод, приблизился к Корчагину и приобрел отчетливые человеческие очертания. Корчагин выпрямился, чуть задрал голову и протянул вперед свои руки. Существо, бывшее недавно огоньком, взяло его за руки, с каждым своим движениям оно всё больше становилось похоже на стройную девушку Мишиного роста, но абсолютно безликую, только размытое пятно вместо лица.
Дальнейшее принесло понимание того, почему полёт огоньков казался мне ритмичным: то, что стало девушкой, пустилось вместе с Корчагиным в вальс. Они смотрели друг на друга неотрывно, ноги их кружились в очаровательном, безошибочном вальсе, а огоньки летали вокруг, освещая их танец.
Незаметно для себя, я оказался в точно таком же танце с другим огоньком. Лица у этого женственного образа не было, как не было и голоса, и взгляда, и хоть чего-то человеческого, кроме тела и самого танца. Но даже при отсутствии характерных элементов внешности, образ казался мне идеальным, словно выточенным под мои нужды и желания. Это была не типичная «женская красота», а иступлённое, неодолимое ощущение абсолютной влюблённости в вальсирующий, не существующий в реальности огонёк. Невозможно было оторваться от глубокого, тёплого, успокаивающего взгляда безглазого существа. Я держал её за узкую талию и длинную руку, которая казалась худощавой, аристократично-бледной. Я по настоящему чувствовал близость почти реального стройного, выразительного тела. Безликая голова существа прижималась к моей щеке и словно шептала мне на ухо то, что я не мог, но безумно хотел услышать.
Снег под ногами существа таял мгновенно от каждого шага, а там, где она касалась меня и где касался её я — ужасно жгло мою кожу. Чем больше мы вальсировали, тем больше я забывался, переставая осознавать абсурдность происходящего. Я чувствовал, как опалились мои ресницы и брови и как на морозе терял свою остроту запах обожжённой плоти и тлеющей одежды. Но мне было всё равно. Я смотрел в несуществующие глаза огонька, и уже не хотел ничего, кроме бесконечного, убивающего меня танца.
С каждым тактом вальс становился немного быстрее, а «рисунок» движений сложнее. Иногда я замечал, как рядом со мной пролетает счастливое лицо помолодевшего Корчагина. В один такой момент он выкрикнул:
— Ну что, ты живой?
— Совершенно, совершенно живой! — кричал я в ответ, захлёбываясь в восторженном смехе.
— А ты говорил «жизни нет». Есть!
Кончился мой вальс также неожиданно, как начался. А девушка без какого-либо предупреждения снова стала огоньком и улетело в компанию себе подобных, кружащих вокруг, а ожоги мгновенно прошли. У Корчагина танец продолжался.
Я почувствовал себя одиноко, так одиноко, как никогда раньше. Схватившись за голову, я рухнул на землю и забился в истерике, повторяя раз за разом, что хочу «дальше танцевать», и «снова жить». Я заливался слезами, слюной и соплями, ворочаясь в снегу как обиженный мальчишка. В моих ушах всё ещё был ласковый шёпот моего огонька, а перед глазами всё ещё виднелась бледная худая рука и острота оголённых ключиц.
А Корчагин всё вальсировал, прекрасный в своих движениях, и не менее прекрасна была его «партнёрша».
Летавшие вокруг огоньки одновременно, почти мгновенно влетели в Корчагина, а та, с кем он танцевал, резко прижала его к себе. В один миг его лицо исказилось в диком крике, выкипели глаза и потекла с черепа оплавленная кожа. Одежда испарилась, волосы вспыхнули огнём. Он рухнул на землю, сжался, прикрыл лицо обгоревшими до костей руками. К нему опустилась партнёрша, нежно погладила его по голове и, прикоснувшись к остаткам тлеющей кисти, взяла его за руку и исчезла.
За сгоревшим Корчагиным пропали и огоньки. Морок истерики отпустил моё сознание, и я тут же кинулся туда, где только что стоял Миша. На его месте даже пепла не нашлось. И снег вокруг от огня не растаял. Всё было в снегу. И за кронами деревьев торчали ряды многоэтажек.
Дома я оказался в течение часа. Родители спали и моего ночного загула, видимо, не заметили. Вбежав в комнату, я разделся и начал рассматривать, ощупывать свое тело на предмет каких-либо следов, травм, ожогов но не нашёл ни одного. Тогда я заглянул в зеркало, где и заметил, что бывшая у сгоревшего Корчагина седина перешла ко мне. Наверное, по наследству.