«Когда долго смотришь в бездну, бездна начинает смотреть в тебя…» — Ницше.
Артём застегнул воротник рубашки, стараясь не смотреть на пятно от кофе — коричневое, в форме Австралии, которое жена когда-то назвала бы смешным.
На улице было уже довольно прохладно. Дождливая сентябрьская погода делала своё грязное (практически в прямом смысле) дело, и худощавый тридцатилетний мужчина по имени Артём уже в привычной для него манере ковылял к старой хрущёвке, затарившись в ларьке парой пачек каких-то зловонных сигарет и бутылкой дешёвого пива. Попутно парень прихватил сунутую ему в руки новостную газету от какой-то странноватой бабушки, бросившей напоследок фразу:
— Спи спокойно, Зареченск.
Хрущёвка располагалась в небольшом городке под банальным для российской глубинки названием Зареченск. Квартира в этом доме досталась Артёму от его ныне покойной тёти — Людмилы, сестры матери Артёма. Так уж распорядилась судьба или сложились обстоятельства, что детей и мужа у тёти Люды не было. Но это и немудрено: женщина регулярно практиковала гадание на рунах, картах Таро, хрустальном шаре и прочей эзотерической атрибутике. И в радиусе нескольких кварталов вокруг дома, где жила Людмила, местные бабушки едва ли не мгновенно распространили о гадалке всякие дурацкие и противоречивые слухи, которые местами были даже откровенной клеветой. Поневоле эта гадалка получила весьма странное и жуткое прозвище — Зеркальница. Дело в том, что несколько лет женщина работала заведующей в детском садике и была уволена оттуда. Коллеги боялись Людмилу, которая разговаривала с отражениями в зеркалах и кормила детей зеркальным мёдом — водой с мёдом, настоянной на осколках зеркала. Позже нашёлся архив с приказом об увольнении, содержащим формулировку: «за распространение мистических практик среди детей».
Впрочем, на удивление старым сплетникам, эксцентричное хобби этой женщины нисколько не портило отношения с родителями Артёма и не мешало ему периодически бывать в гостях у тёти Люды, ставшей в кой то веки персонажем местных городских легенд. Детство Артёма было трудным, а семья, мягко говоря, неблагополучной.
Отец Артёма — Сергей — инженер на заводе и скрытый алкоголик. После работы он почти каждый день заводил патефон и слушал пластинки 1940-х, напевая хриплым голосом: «Всё, что было — ложь, сынок. Игра в напёрстки». В 8 лет Артёму «посчастливилось» обнаружить дневник отца. В нём, как остриём шпаги прямо в сердце, мальчик прочитал фразу «Увы, но я женился на Насте из банальной жалости. А Артём — просто ошибка…» Эти слова подтвердились, когда немногим позже мальчик стал подслушивать родителей, прячась в шкафу: однажды он услышал, как отец сказал матери:
— Лучше бы ты его не рожала.
Мать — Анна — библиотекарь. Она регулярно читала Артёму разные сказки. Было в них что-то такое, во что Анне самой хотелось бы верить. И каждый вечер она ставила перед зеркалом стакан воды, «чтобы духи не заблудились». Порой Артём наблюдал, как она шепчет что-то стеклу.
Как-то раз, когда мальчик гостил у тёти в Зареченске, она научила его «играм с отражениями». Якобы нужно смотреть в зеркало 47 секунд, не моргая, и, если увидишь, как фон дрогнет — там спрятана тайна. На восьмой день рождения тётя Люда подарила Артёму старинную лупу с гравировкой «1947». На деревянной рукоятке лупы была высечена странная надпись: «Ищи трещины в мире. Там живёт истина». А однажды Людмила взяла племянника с собой на работу. Там, в подсобке детского сада, он увидел разбитое зеркало, из которого сыпался чёрный песок. Тётя сказала:
— Это время тех, кто не смог договорить.
В школьной жизни Артёма были довольно серые дни. Учёба давалась нормально, но друзей почти не было. Преподаватели прекрасно видели в мальчике его отрешённость, замкнутость, эксцентричность характера на фоне других типичных школьников и даже какую-то… апатию что ли. А кое-кому даже хватило совести нагло воспользоваться этим. Учительница литературы, Марина Петровна, обвинила Артёма в краже денег из класса. Он ничего не брал, но все поверили ей. Конечно, ведь проще поверить авторитетному взрослому, нежели какому-то придурковатому ребёнку на грани аутизма. Позднее Артём подслушал из разговора в учительской, как Марина Петровна признаётся своему любовнику:
— Украла сама, чтобы свалить на этого гадёныша.
В отместку мальчик подбросил в стол учительницы записку с цитатой из их разговора. В итоге Марине Петровне пришлось уволиться, а Артём в полной мере осознал, какой великой силой на самом деле может обладать информация.
С тех пор, медленно, но верно пошёл процесс формирования одержимости правдой. Артём завёл собственную коллекцию секретов: в тетради с синей обложкой, куда он записывал всё увиденное и подслушанное, числились такие факты, как например: «Папа плачет, когда пьёт коньяк», «Сосед дядя Коля прячет в гараже женщину без паспорта», «Тётя Люда разговаривает с зеркалом».
Свой первый так называемый «репортаж» Артём реализовал в 10 лет, сделав стенгазету о воровстве в школьной столовой. Тогда директор вызвал родителей в школу и обрушил на них гневно-нравоучительную тираду со словами:
— Ваш сын — талантливый пасквилянт.
В том же году отец мальчика, Сергей, погиб, упав с лестницы в состоянии сильного алкогольного опьянения. Перед смертью он сказал Артёму:
— Правда — это яд, которым ты будешь травиться всю свою жизнь.
В куртке отца мальчик нашёл письмо от любовницы, но, по какой-то никому не ведомой причине, не показал матери, а сжёг после прочтения.
В детстве Артём верил, что мир — как папин патефон: стоит ткнуть иголку не в ту бороздку, и мелодия расползётся на лживые ноты. Он вырос, но всё ещё слышал тот хриплый голос: «Ложь, сынок, игра в напёрстки». Теперь он искал спрятанную соломинку правды в огромной куче бритв и иголок.
По окончании школы Артём поступил в государственный университет на факультет журналистики. Денег едва хватало, чтобы сводить концы с концами, поэтому парень учился заочно и работал курьером в региональной газете «Вести Зареченска». Его задачей было развозить документы, кофе и корреспонденцию между отделами. И как-то раз, в день рассылки бюджетных отчётов, Артём заметил, что конверт для мэрии неправильно запечатан. Внутри конверта — счета за ремонт «Городского дома культуры», но суммы не соответствуют реальным работам. Например, установка люстры стоимостью 12 млн. руб. Тотчас же Артём сфотографировал документы на свой смартфон, запечатал конверт и прикинулся, что ничего не видел.
Это было первое серьёзное и опасное журналистское расследование в жизни парня. Артём устроился официантом на закрытое мероприятие в Дом культуры. Там он обнаружил, что за дверью с табличкой «Склад» находится лифт в подвал. Изучив схему здания, новоиспечённый детектив пробрался вниз по вентиляции и снял видео на GoPro, одолженную у друга, запечатлев самый настоящий игровой зал с игровыми столами и рулетками. После Артём украл из бара чек на 10 бутылок шампанского Cristal для VIP-зала. Дата чека совпада с датой отчёта о «ремонте». Дополнительными источниками послужили дворник мэрии, бывший военный, который согласился дать интервью после того, как Артём помог его внуку избежать армии по фальшивой справке. Также охранник казино, подкупленный бутылкой виски, подтвердил связь мэра с подпольным игорным бизнесом. Статья вышла под громким заголовком «Как бюджетные миллионы превращаются в фишки». К ней были приложены фото документов, видео из подвала и расшифровка интервью.
Артём никогда не забывал свой первый и самый настоящий триумф, который никак нельзя было сравнить со школьным опытом: как дрожащими руками он печатал в подвале редакции текст о казино, а потолок над ним гудел от музыки подпольного клуба. Тогда он верил, что правда — это меч, рассекающий тьму. Теперь знал: правда — зеркало, и оно разбивается вместе с тем, кто в него смотрится.
Журналистская карьера Артёма продолжилась в Москве. Там парень специализировался на коррупции в государственных учреждениях и теневой экономике. Проводя расследование о наркотрафике, Артём внедрялся в банды под видом таксиста. Использовал скрытые камеры в очках и пуговицах. Платил информаторам криптовалютой через Telegram-бота. Защищал свидетелей с помощью deepfake-аудио. Одним из ключевых материалов в журналистской карьере Артёма стал «Кремлёвский покер»: парень сыграл в покер с одним из фигурантов и специально проиграл 10 тыс. долларов (деньги газеты), чтобы получить доступ к переписке. В результате была раскрыта сеть офшоров, через которые чиновники выводили деньги в европейские казино. Другая работа парня — «Дети под прицелом»: Артём доказал, что детские сады Москвы используют для отмывания денег через фиктивные поставки игрушек. Чтобы получить необходимые для доказательства контракты, журналист притворился предпринимателем и подкупил чиновницу Минобразования. А материал «Красная линия» был обнародован, когда Артём разоблачил схему завышения стоимости строительства метро, сняв с помощью дрона реальные объёмы работ и сравнив их с отчётами.
Спецификой его стиля всегда были провокационные заголовки, документализм (Артём прикладывал оригиналы документов, даже если это нарушало закон) и нарушение приватности. Всё это парень цинично оправдывал фразой Ницше: «Мораль — это утешение для слабых». А после статьи о связях генерала ФСБ с криминалом Артёма начали преследовать. Методы его работы стали слишком опасными. Редакция отказалась публиковать материал о ДТП с участием сына олигарха, что стало для Артёма последней каплей. Он ушёл из редакции, решив работать над собственной книгой, но… случилось непоправимое…
В тот вечер дождь барабанил по крыше машины, словно пытаясь выбить код доступа к их несчастью. Дворники с трудом отгоняли потоки воды, оставляя на стекле мутные разводы. Артём сжал руль так, будто хотел выдавить из него ответы на все незаданные вопросы. Алина, жена Артёма, сидела рядом, её пальцы белели от напряжения, вцепившись в кожаную сумку. Лиза, их дочь, на заднем сиденье болтала ногами, прижимая к груди плюшевого зайца — подарок на последний день рождения.
— Ты слышишь себя? — голос Алины дрогнул, смешавшись со стуком дождя. — Постоянно говоришь о правде, но ради неё ты готов погубить нас?
Артём резко повернулся к ней, на мгновение отпустив руль. Фары встречной фуры ослепили его, вырвав из темноты силуэт дороги.
— Не начинай, — прошипел он, впиваясь пальцами в кожу руля. — Если я остановлюсь, эти твари сожрут всё. Ты хочешь этого?
Она ударила ладонью по подлокотнику, и звук эхом отозвался в салоне.
— Они уже победили! Ты не спаситель мира, Артём! Ты муж и отец! И если не понимаешь этого, то ты просто эгоист, который прячет психологические проблемы за своей карьерой! — её голос сорвался на крик.
В глубине разума Артём понимал, что она права. Три дня назад главред выбросил его материал о ДТП с участием сына олигарха в мусорку. «Они пригрозили сжечь редакцию.» Артём тогда в ярости разбил свой стакан, но осколки так и остались лежать на полу, как бы в знак обвинения.
— Мама, смотри! — Лиза тыкала пальцем в запотевшее стекло. — Папа в гонки играет! Ух-ты!
Её смех, звонкий и невинный, прорезал напряжённую тишину. Артём попытался улыбнуться, но губы предательски дрогнули.
— Всё будет хорошо, — пробормотал он, переводя взгляд на дорогу. В зеркале заднего вида мелькнуло движение — будто чья-то тень скользнула по заднему сиденью.
Автомобиль ехал уже в пригороде Зареченска. Педаль тормоза внезапно провалилась в пол, когда они въезжали на скользкий поворот. Артём нажал сильнее, но ответа не последовало — только тихий свист рассекаемого воздуха.
— Что происходит? — Алина вцепилась в подлокотник, её ногти впились в кожу.
— Тормоза... Не работают.
Спидометр полз к отметке 120. Лиза захлопала в ладоши:
— Быстрее, папа! Как ракета!
Артём дёрнул ручник. Задние колёса заблокировались, выбросив машину в занос. Стекло водительской двери треснуло с хрустом сахарной глазури, осыпав его осколками.
— Артём! — крикнула Алина, но её голос потонул в рёве двигателя.
Машина врезалась в отбойник, перевернулась через крышу и рухнула в кювет. Артёма вышвырнуло через разбитое окно — он приземлился в грязь, ощутив во рту вкус земли и крови. Последнее, что он увидел перед тем, как сознание уплыло в темноту, — руку Алины, беспомощно протянутую к нему сквозь трещину в стекле. Её губы шевельнулись, выдыхая обрывок фразы:
— Ты… должен…
Позднее следствие установило: тормозные гидравлические трубки были подпилены — аккуратно, профессионально. Артём, непристёгнутый в порыве спора, вылетел в окно, тогда как удар пришёлся на пассажирскую сторону. Лиза, пристёгнутая в детском кресле, погибла мгновенно. Алина умерла по дороге в больницу, не разжимая кулака — в нём нашли осколок стекла с нацарапанным словом «молчи». Парень был уверен, что повреждение тормозов его автомобиля — чья-то очень тщательно спланированная месть, поскольку напасть на след того, кто это сделал, так и не удалось. Но определённо месть одного из тех, кто был разоблачён и разорён в последствии усилиями Артёма.
После аварии, оборвавшей жизни Алины и Лизы, Артём словно провалился в пустоту. Правда, которую он так яростно искал, обернулась лезвием, разрезавшим его собственную судьбу. Редакция отвернулась, друзья растворились в тени страха, а город Зареченск, некогда полигон для его первых расследований, стал тюрьмой без стен.
Парень больше не мог слышать стук клавиш, не видя перед собой искажённого отражения в мониторе — лица дочери, смешавшегося с осколками стекла. Каждая статья теперь казалась ему надгробной плитой, каждое разоблачение — приговором. А когда под дверью квартиры появился конверт без надписей, где лежала фотография могилы Лизы и записка со словами «следующая — твоя», Артём понял: его борьба превратилась в бегство по кругу, где нет победителей.
Чтобы хоть как-то влачить своё существование, в качестве нового рабочего места Артём выбрал детский сад «Солнышко». И неслучайно. Заброшенный, с осыпающейся штукатуркой и заколоченными окнами, он давно стал призраком прошлого — таким же, как и сам Артём. Здесь когда-то работала тётя Люда, чьи странности теперь казались не просто чудачеством, а ключом к чему-то важному. В подсобке, где она хранила разбитые зеркала, он надеялся найти ответы — или хотя бы намёки на эти ответы. Пустые коридоры, застывшие качели в паутине, игрушки, покрытые пылью… Казалось, время здесь остановилось в тот самый миг, когда тётю Люду уволили.
Работа сторожа стала щитом от реальности. Ночные обходы, тишина коридоров, тусклый свет фонаря — здесь не было места заголовкам, компромату или крови на асфальте. Лишь зеркала в пустых игровых, отражающие одинокую фигуру Артёма, и подвал, куда он боялся спускаться первые несколько дней. Но однажды, найдя в углу подсобки старую лупу с гравировкой «1947», Артём осознал: побег в прошлое — это не бегство, а начало новой охоты.
Вот только теперь он искал не чужую правду, а свою…
Тени в «Солнышке» сгущались раньше заката. Артём начал свой день как всегда: обход пустых коридоров, где пыль висела в воздухе густым саваном. Фонарь выхватывал из темноты облупившиеся игрушки в виде клоунов на стенах, куклу с оторванной головой, закатившейся под шкаф. В игровой комнате зеркала — десятки осколков прошлого, прибитых к стенам ржавыми гвоздями. Зеркала… молчали.
Подвал манил Артёма чем-то неизведанным. Дверь с выцветшей табличкой «Хоз. помещение» скрипела, будто предупреждала. Артём спускался медленно, ступени крошились под сапогами. Воздух пахнул сыростью, плесенью и чем-то металлическим. В углу, под холщовой тканью, пряталось оно: зеркало в деревянной раме с кораллами. Дерево почернело, но ветвистые наросты всё ещё напоминали руки, вцепившиеся в стекло.
Артём прикоснулся к раме. Холод пронзил пальцы, будто кораллы впились в кожу. В отражении мелькнуло не лицо, а вспышка фар, крик, звон бьющегося стекла. Парень отпрянул, но зеркало держало руку чем-то невидимым. Стекло задымилось, хотя никакого огня поблизости не было. Внутри, в глубине, копошились силуэты: Лиза в окне машины, Алина с губами, по которым можно было отчётливо прочитать слово «молчи», и сам Артём — с напильником в руке, режущий гидравлические трубки тормозов автомобиля.
— Это не я… — прошептал Артём, но зеркало уже втягивало его внутрь, как чёрная дыра.
В отчаянии он ударил по зеркалу. Сначала кулаком, затем локтем. Кожа на руках онемела. Стекло треснуло и трещины мгновенно расползлись, образовав рисунок паутины. Тогда Артём увидел это. Увидел то, что прятал даже от самого себя. Не аварию. Не смерть. А момент до. Тот судьбоносный выбор, что окончательно и бесповоротно определил всё, что уже произошло и ещё произойдёт в дальнейшем.
Зеркало рассыпалось, издав какофонию хрустального плача. Кораллы зашевелились, обвивая запястье, как плющ. Воздух будто сгустился и стал невыносимо тяжёлым. Где-то наверху, в игровой, послышался ритмичный стук чего-то жёсткого об пол и чей-то весёлый детский смех. Артём уже не понимал, что здесь творится. Может быть, это какой-то дурацкий кошмарный сон. Может, сейчас он откроет глаза, лёжа в своей постели, и начнёт новый день в серой, унылой, ещё не совсем привычной для него жизни, но хотя бы без всей этой мистической чертовщины. Ведь ему итак было плохо. Просто хуже некуда. Но нет… всё вокруг было более чем реальным. И Артём искренне пожалел о том, что вновь сунулся в этот проклятый забытый богом и людьми детский садик.
Но сидеть в тёмном сыром подвале, кусая себе локти, было бессмысленно. Артём с силой тряхнул рукой, чтобы, наконец, сбросить с себя прицепившийся кусок коралловой рамы от зеркала, и поднялся по лестнице. Садик был уже другим. Пыль исчезла. Игрушки стояли ровно, краски яркие, будто их только что купили. На стене висели часы. Их стрелки замерли на 23:47. В кармане рабочей куртки завибрировал телефон, чем в очередной раз напугал Артёма, заставив его слегка вздрогнуть. Номер был незнакомым. Но мало ли кому взбрело в голову обратиться. Свой номер телефона Артём так и не сменил, хоть и собирался в скором времени это сделать. Трясущейся рукой парень принял вызов и поднёс гаджет динамиком к уху. Послышался странный протяжный женский шёпот на фоне радиопомех:
— Спроси «зачем?».
После этой фразы трубку на том конце бросили. Артём медленно убрал телефон в карман и подошёл к окну. На стёклах — тот самый узор из трещин, что остался после аварии. За ними, в тусклом свете ближайшего фонаря, мелькнула фигура. Явно не человеческая. Парень не успел разглядеть и понять, что же это такое было, ведь скрылось от взгляда оно практически моментально.
А на полу, среди осколков, лежала лупа с гравировкой «1947». Артём поднял её и изучил повнимательнее. Надпись на рукоятке теперь гласила «считай трещины». Из игровой комнаты вновь послышался ритмичный стук, что было очень похоже на скакалку, и… голос дочери Лизы:
— Раз-два-три… Папа, не смотри!
Артём оторопел от приступа дикого животного ужаса. Но любопытство вскоре пересилило все его страхи. В измученном болью сердце затеплилась какая-то призрачная надежда. Хотя парень уже и сам не знал, на что именно он надеется. Мёртвые не способны возвращаться с того света. А привидений и прочей нечисти попросту не существует. Это всё в голове. Результат патологической мозговой активности. Галлюцинации одним словом! Ведь… так? Парень уже начал было мысленно отрабатывать версию о том, что на территории этого детского садика некогда была секретная лаборатория, проводившая испытания новейшего психотропного газа. Как вдруг снова послышался голос Лизы из игровой комнаты:
— Четыре-пять-шесть… Кто-то хочет папу съесть!
— Да что за это хрень, мать твою! — выругался Артём и со всей силы пнул дверь игровой комнаты.
На полу, в тусклом зловещем свете люстры спиной к парню сидела… его дочь. Сидела совсем одна и увлечённо играла с какой-то игрушкой.
— Лиза? — неуверенно произнёс Артём, медленно приближаясь к девочке.
Шаг за шагом. Мгновение за мгновением. Парню показалось это вечностью. И, когда он, наконец, коснулся плеча своей дочери или кем бы ни была эта девочка, она резко повернула голову к Артёму, а вместо лица у неё было… зеркало! Парень испуганно отшатнулся. В этом зеркале он ясно увидел, как нечто жуткое и уродливое плавно вытягивает свои неестественно длинные и костлявые конечности в сторону Артёма. Резко, почти прыжком, обернувшись назад, парень увидел его: неописуемое чудовище. Туловище его было скручено во что-то похожее на пружину. На груди, если её можно было так назвать, просвечивались тонкие острые рёбра, которых было намного больше, чем у человека. А нижняя часть этого туловища — вздутая так, словно что-то вот-вот разорвёт его изнутри. Мертвецки бледная, практически серая, кожа обтягивала чудовище снаружи. Казалось, что кто-то специально обтянул монстра этой кожей, будто диван в мастерской. Длинные тонкие костлявые руки и ноги с непропорционально длинными пальцами спешно перебирали по дверному косяку и деревянному полу. Артём даже не смог толком прикинуть, сколько этих конечностей было: то ли 4, то ли 6 или 8. Но больше всего Артёма пугала голова этого чудовища: огромная, яйцевидной формы, наполовину лысая, с длинными чёрными, как смоль, волосами, беспорядочно свисающими из разных мест. И эти глаза… эти два кошмарных выпученных глаза без век, бровей и ресниц, с одними лишь чёрными зрачками без радужки. В целом эта мерзкая тварь чем-то напоминала паука. Вернее, паука который не получился, когда его пытались сделать из человека.
Не думая вообще ни о чём больше, Артём бросился в сторону ближайшего окна и с разбегу прыгнул в него, закрыв лицо предплечьями. Деревянная оконная рама с громким треском сломалась, не выдержав такого импульса, а стёкла, разбитые вдребезги, посыпались… на пол… В ужасе Артём понял, что приземлился в той же проклятой игровой комнате с тем же самым чудовищем. Словно окно было не выходом на улицу, а… очередным зеркалом, ведущим в зазеркалье. Артём посмотрел на окно позади себя: снова целое, в своём прежнем состоянии, будто никто и не прыгал через него. Осознание дошло до парня только сейчас: отсюда нет выхода. Повернув голову обратно, Артём уже наблюдал прямо перед собой, на расстоянии вытянутой руки, жуткую безобразную голову чудовища. Пасть, которой доселе парень не замечал, разверзлась. Но это была как будто и не пасть. Только сейчас Артём увидел, что рта на этой голове вообще нет — сама голова раскололась на две части и обнажила острые зубы, которые и зубами то не были, а были осколками стекла разной формы. Не успел Артём ничего сказать или подумать, как тотчас же эти осколки глубоко впились в правое плечо парня, насквозь прокусив ткань его куртки.
Он истошно завопил, начав дёргаться и пытаясь хоть что-нибудь сделать своими беспорядочными движениями. Но вскоре… проснулся… Постель, уже хорошо знакомая и привычная спальня в квартире старой хрущёвки. Мигающие красные цифры, 6:47, на электронных часах с будильником. Запах жареного миндаля, отдалённо напоминающий запах цианида и исходивший от кофе, заваренного ровно сутки назад, и… саднящая, но уже затянувшаяся рана на правом плече…
— Что же это было? — тихо пробормотал Артём себе под нос, с усилием вставая с кровати и морщась от боли.
Этот день начался так же, как и предыдущий. Артём вышел во двор, и тут же туман, густой как вата, обволок садик. На стене у входа красовалось свежее граффити: «Правда режет глубже ножа». Его слова из статьи о подпольном казино. Артём провёл пальцем по буквам — краска была липкой, словно кровь.
К полудню парень смотрел на ратушу. Часы всё так же показывали 23:47. Старушка у киоска, будто заведённая кукла, протянула ему газету:
— Спи спокойно, Зареченск, — произнесла она точно так же, как и вчера.
На первой полосе газеты было фото разбитой машины. Дата: 47 сентября.
— Это что за херня?! — возмутился Артём, после чего с нескрываемой злостью смял газету и выкинул в ближайшую урну.
Ветер донёс до него звонкий детский смех. Парень обернулся и заметил, как в тумане мелькнул силуэт Лизы. Он бросился вперёд, но наткнулся на стену, исписанную цифрами «47».
А, вечером, в 23:47, как и вчера, чудовище загнало его в тупик за игровой комнатой. Артём попытался ударить монстра обломком трубы, но оружие рассыпалось в пыль. Стеклянные зубы впились в левое плечо, оставив второй шрам. И прежде чем сознание угасло, он услышал в наушниках голос тёти Люды:
— Ты всё ещё спрашиваешь, за что, племянничек? Спроси, зачем, и Австралия станет картой.
На третий день Артём уже знал, что кружка с кофе будет стоять на краю стола, а в блокноте, который он не открывал с вечера, появится запись «не смотри в окно до полуночи», написанная его же почерком, но не его рукой. В этот раз Артём решил сжечь проклятое «Солнышко». В подсобке нашёл канистру с бензином, облил стены и поджёг. Пламя взметнулось к потолку, но через мгновение погасло, оставив лишь копоть в форме цифры «47». На стене, где секунду назад бушевал огонь, проступило граффити: «Правда не горит — она тонет». Он схватил ведро с водой, выплеснул на надпись и тогда увидел в луже своё отражение, но с глазами чудовища. Закончился день точно так же, как и предыдущие два.
К четвёртому дню шрамов на теле стало уже три. Артём начал вести дневник, записывая каждую деталь. В блокноте появились схемы: попытка установить связь чисел 47 и 23:47 со всем происходящим, список граффити, совпадения с его статьями.
На пятый день Артём обнаружил, что трещины на стенах садика образуют узоры — при свете лупы с надписью «1947» они складывались в цифры. В подсобке, за грудой старых матрасов, Артём нашёл детский рисунок: девочка с зеркалом вместо лица держала карту с отметкой «47 шагов». Артём прошёл их от садика до реки. На последнем шаге туман расступился, открыв заброшенный колодец, на дне которого покоились осколки зеркал. Но каких-то полезных зацепок это всё ещё не давало.
В шестой день он попытался не спать, думая, что это разорвёт петлю. Но в 23:47 время будто сжалось: часы на ратуше зазвонили, хотя колокол был давно снят. Чудовище вышло из зеркала в столовой, его голова раскололась, как гнилой орех. Артём побежал, но коридоры садика растянулись, превратившись в лабиринт. На одной из стен лабиринта мелькнула надпись: «Ты сам — трещина в этом мире».
К седьмому дню тело Артёма стало картой боли — шесть шрамов, каждый с историей. В блокноте, помимо его записей, появились новые чужие строки:
«47 — это не дни. Это выборы, которые ты не сделал.»
«Зеркало — не дверь. Дверь — это ты.»
«Спроси ЗАЧЕМ, и Австралия станет картой.»
Перед полуночью он остался в подвале, приковав себя цепью к трубе. тогда чудовище пришло через трещину в полу. Его тело извивалось, как ртуть, заполняя комнату.
— Зачем? — крикнул Артём, но монстр лишь прошипел, впиваясь зубами-осколками в грудь.
Утро восьмого дня. 6:47. На теле новый шрам, а в блокноте — свежая запись:
«Оно не ест тебя. Это ты пожираешь самого себя».
Артём вышел во двор. Туман был гуще обычного. На стене садика кто-то нарисовал мелом контур Австралии — ту самую кляксу с рубашки. Он коснулся её, и линии засветились, превратившись в лабиринт из цифр. Где-то в глубине тумана зазвучал смех Лизы. Похоже, что петля — не клетка. Это зеркало, которое можно разбить лишь изнутри.
К девятому дню Артём перестал считать шрамы. Они покрывали его тело, как узоры на треснувшем стекле, сливаясь в единый рисунок боли. Каждый новый укус оставлял не только рану, но и воспоминание. Он видел, как чудовище меняется: его стеклянные зубы становились длиннее, кожа — прозрачнее, словно петля высасывала из монстра жизнь, чтобы влить её в бесконечное повторение. Артём начал замечать трещины не только на стенах, но и в воздухе — тонкие, как паутина, они дрожали при свете фонаря, напоминая ему о хрупкости этого мира.
В подсобке, среди груды старых журналов, он нашёл календарь 1947 года. Листы были испещрены пометками. Каждый 47-й день обведён красным. На последней странице детским почерком выведено: «Когда все трещины сойдутся, время разорвётся». Артём прижал ладонь к стене, чувствуя, как под штукатуркой пульсирует что-то живое. Он понял: петля не вечна. У неё есть предел — 47 дней. И если к тому моменту он не найдёт выход, то исчезнет, как исчезла его родственница, тётя Люда.
Блокнот, испещрённый записями, стал тяжелее: буквально каждая страница кричала о безысходности. Но парень нашёл закономерность: 47 дней. Ровно столько, сколько осколков осталось от разбитого зеркала в подвале. И ровно столько, сколько нужно, чтобы время разорвалось, стирая Артёма навсегда с лица мироздания.
Чудовище теперь приходило то раньше, то позже. Оно возникало из трещин в стенах, вытекало из теней, материализовалось из тумана. И оно не просто преследовало — оно говорило. Голосом Алины.
— Ты создал это, — шептало оно, цепляясь за его сознание. — Ты сам хочешь этого.
Артём кричал в ответ, бросался на монстра с кулаками, но осколки впивались в ладони, а слова жены звучали всё громче:
— Ты верил, что правда спасёт? Она убила нас.
К двенадцатому дню садик начал меняться. Стены покрывались инеем, хотя на улице стоял сентябрь. В игровой комнате зеркала источали чёрную жидкость, а на полу появлялись лужицы, в которых отражались сцены из прошлого: он, подкладывающий улики в статью о мэре; он, сжигающий письмо любовницы отца; он, разбивающий зеркало в подвале. Артём пытался избегать этих луж, но однажды наступил в одну — и очнулся в своей машине, за секунду до аварии. Лиза смеялась на заднем сиденье. Он закричал ей: «Дай мне руку!», но петля вышвырнула его обратно в садик, к кровавым следам на полу.
На пятнадцатый день он попытался сбежать. Дошёл до окраины Зареченска, где дорога упиралась в стену тумана. На асфальте — граффити: «Куда бежишь? Ты же зеркало». Вернувшись, он обнаружил, что все зеркала в садике теперь показывали одно: его самого, стоящего над машиной с напильником в руке.
— Это не я! — рычал он, разбивая стекло за стеклом.
— Лжец, — ответил голос Алины из радиоприёмника. — Ты всегда выбирал правду, а не нас.
К шестнадцатому дню Артём начал слышать тиканье. Оно доносилось отовсюду: из стен, из зеркал, даже из собственного тела. В блокноте появилась схема — лабиринт из цифр 47, в центре которого был нарисован ключ. Он понял: ключ — это он сам. Его выбор. Его «зачем».
Перед полуночью он ворвался в подвал, где когда-то разбил роковое зеркало. Теперь на его месте висело новое — целое, с рамой из кораллов. Артём ударил по нему кулаком, но стекло осталось невредимым. В отражении он увидел себя — не журналиста, не сторожа, а мальчика, который когда-то подслушал в шкафу: «Лучше бы ты его не рожала».
— Зачем?! — закричал он, обращаясь к чудовищу, которое возникло за спиной.
— Чтобы ты перестал бежать, — ответил голос Алины. — Чтобы увидел, что ты и есть трещина.
На рассвете семнадцатого дня Артём проснулся с новым знанием: петля — не ловушка. Это исповедь. И единственный способ разбить зеркало — заглянуть в него, не отводя глаз.
К семнадцатому дню Артём перестал спать. Он боялся закрывать глаза — в темноте его ждали не кошмары, а слишком реальные воспоминания: скрежет металла, крик Алины, тишина после. Но главное — цифры 23:47, горящие на часах как приговор. Это не просто время аварии. Это момент, когда его жизнь раскололась на «до» и «после», и теперь трещина пожирала всё, к чему он прикасался.
Первым исчезло обручальное кольцо. Артём сорвал его с пальца у реки, где когда-то гулял с Лизой. Металл был холодным, как её рука в последние секунды.
— Прости, — прошептал он, бросая кольцо в воду.
Но на утро оно лежало на тумбочке, покрытое инеем. Он выбросил его в мусорный бак, потом закопал в лесу, спустил в канализацию — бессмысленно. Кольцо возвращалось, будто привязанное невидимой нитью. В конце концов он расплющил его молотком, но даже осколки складывались в роковые цифры: 23:47.
Потом пришла очередь телефона. Артём стёр все фото, голосовые сообщения, даже контакт «Алина». Но когда он попытался выбросить смартфон, экран вспыхнул — на нём возникло видео: Лиза в детском саду, она рисовала их семью — папа, мама, зайчик.
— Мы же счастливые, правда? — спросила она, оборачиваясь к камере.
Артём разбил телефон о стену. Осколки стекла сложились в слово «папа».
К двадцатому дню он перешёл к рисункам. Лиза любила рисовать котиков и радуги, но после аварии её альбомы стали для Артёма ядом. Он развёл костёр на заднем дворе садика, бросая в огонь листок за листком. Бумага горела, источая запах жжёной краски, а в дыме возникали силуэты: Алина, застывшая у окна; он сам, пишущий статью вместо того, чтобы быть дома; чудовище, пожирающее дни словно конфеты.
— Ты стираешь нас, — раздался голос жены из пламени. — Но мы всё равно здесь.
На двадцать пятый день Артём ворвался в их старую квартиру. Петля позволяла это — дверь была незапертой, как в тот роковой вечер. Он разбил вазу, подаренную Алиной на годовщину, порвал её платья, выдрал страницы из её дневника. Но когда он поджёг шторы, огонь потух сам собой, оставив на стене надпись: «Ты не можешь убить то, что уже мертво».
К тридцатому дню от прежней жизни не осталось ничего. Артём сжёг даже собственные статьи — папки с документами, флешки, блокноты. Пепел кружился в воздухе, складываясь в лица тех, кого он погубил: мэра, которого разорил; чиновницу, покончившую с собой; отца, разбившегося в пьяном угаре.
— Ты думал, правда делает тебя героем? — прошипело чудовище, выползая из тени. — Ты просто палач.
Перед полуночью Артём забрался на крышу садика. В руках он сжимал последний рисунок Лизы — тот, где они все трое держались за руки. Он отпустил листок. Рисунок унесло в туман, и на мгновение Артёму показалось, что там, вдали, мелькнул свет фар — их машина, целая, невредимая. Но чудовище вновь сожрало его.
Наутро он проснулся с новым шрамом — в этот раз на груди, прямо над сердцем. В блокноте, который он якобы сжёг, красовалась запись:
«Уничтожив нас, ты уничтожил себя. Тебе осталось 17 дней».
К тридцать первому дню петли Артём начал понимать: чтобы выжить, ему нужно стать археологом собственного кошмара. Он рылся в городской библиотеке, чьи полуразрушенные залы хранили запах пыли и забытых тайн. На полках, покосившихся от времени, он нашёл подшивку газет 1947 года. Пожелтевшие страницы шелестели, как осенние листья, рассказывая о деле, которое потрясло Зареченск: «Убийство девочки-беглянки: секта зеркальщиков или бытовая трагедия?».
Девочку звали Вера. Её тело нашли в лесу за городом, обёрнутое в холст с вышитыми зеркалами. Следствие утверждало: 12-летняя Вера пыталась сбежать из секты, члены которой верили, что зеркала — порталы в мир истины. Её убили, чтобы «не выпустить тайну». Лишь спустя десятилетия КГБ рассекретило документы — оказалось, что сектанты не планировали ритуал. Они просто боялись, что Вера выдаст их властям.
Артём отправился в архив мэрии. Двери были заколочены, но петля позволила ему войти через трещину в стене. Среди папок с грифом «Хранить вечно» он нашёл фото: группа людей в чёрных мантиях стоит перед зеркалом в коралловой раме. На обороте — пометка: «Артефакт изъят. Место хранения: детсад №4 («Солнышко»)».
Вернувшись в садик, Артём спустился в подвал. Зеркало, которое он разбил в первые дни, снова висело на месте. Кораллы на раме теперь напоминали руки, сжимавшие стекло. В лупу с надписью «1947» он разглядел на дереве гравировку: «Вера. 12.47». Не число, а время. 12:47 — момент её смерти. Артём понял: 47 — это не дни. Это минуты между её побегом и гибелью.
Тётя Люда появлялась теперь чаще. Её голос звучал из смартфона и радиоприёмника, её силуэт мелькал в зеркалах. В одной из подсобок Артём нашёл её дневник, завёрнутый в ткань с вышитыми рунами. Последняя запись:
«Они в трещинах. Зеркальщики не умерли — они стали тенями. Вера ведёт их. Она злится. Она хочет, чтобы все увидели её правду».
Чудовище изменилось. Его стеклянные зубы теперь напоминали осколки зеркал, в которых отражались лица сектантов. Оно говорило голосом девочки:
— Они меня боялись… А ты боишься себя.
Артём начал экспериментировать. Он разбивал зеркала в садике, подставляя осколки под лунный свет. Тени на стенах оживали, показывая сцены 1947 года: Веру, бегущую через лес; сектантов, мажущих зеркала кровью; следователя МГБ, прячущего артефакт в подвал. В одной из теней Артём узнал тётю Люду — молодую, испуганную. Она пыталась уничтожить зеркало, но оно затянуло её в петлю.
— Ты, как она, — сказало чудовище, возникнув за спиной. — Ты тоже убегаешь. Но Вера не смогла убежать.
К сороковому дню Артём собрал пазл:
— Вера стала ядром петли. Её ярость заперла сектантов в зеркалах, а её побег — отражение попытки Артёма избежать вины.
— Тётя Люда, как и он, пыталась разорвать цикл, но стала частью системы.
— Чудовище — это Вера, смешавшаяся с тенями сектантов и его собственной виной.
Перед сорок седьмым днём Артём вернулся к зеркалу в подвале. Оно показывало не его отражение, а Веру. Она стояла, прижимая к груди куклу с лицом Лизы.
— Зачем ты это делаешь? — спросил Артём.
— Чтобы ты перестал врать, — ответила девочка. — Ты же видишь. Всё это время… это не я тебя преследую. Это ты преследуешь самого себя.
Сорок седьмой день, 23:47. Часы на ратуше замерли, будто затаив дыхание. Артём стоял в подвале перед коралловым зеркалом, его руки дрожали, но в глазах горела решимость. Шрамы на теле пульсировали, напоминая о каждом дне петли, о каждом укусе чудовища, о каждой лжи, в которую он верил. Зеркало, целое и невредимое, отражало не его лицо — там, в глубине, клубился туман, а в нём маячили силуэты: Алина, Лиза, тётя Люда, Вера. И он сам — с напильником в руке, склонившийся над тормозной гидравликой.
Чудовище вышло из тени. Его стеклянные зубы блестели и переливались, а голос сливался в хор — плач Лизы, шёпот Алины, скрежет Веры.
— Ты всё ещё боишься посмотреть? — спросило оно, и зеркало задрожало, показывая тот роковой вечер.
Артём видел себя за рулём. Дождь, фары фуры, крик жены: «Ты погубил нас!». Но теперь он различал детали, которые раньше стирал мозг. Его рука не держала напильник. Она сжимала руль так, что костяшки белели. Тормозные трубки были подпилены до аварии. Кем-то другим.
— Нет… — прошептал Артём, вглядываясь в отражение. — Это не я.
Зеркало треснуло, и из трещин хлынули воспоминания. Он увидел себя в гараже за неделю до аварии: под капотом их машины копошился незнакомец в чёрной куртке. Тот самый человек, которого он разоблачил в статье о подпольном казино. Месть.
— Ты не виноват, — прозвучал голос тёти Люды. Она стояла рядом, прозрачная, как дым. — Ты просто не смог принять это.
Чудовище завыло, его форма начала распадаться. Глаза потускнели.
— Тогда зачем мне жить? — крикнул Артём, обращаясь к теням.
Зеркало взорвалось. Чудовище свой дало последний ответ:
«Чтобы перестать бежать. Ты… должен… жить дальше!».
Тени Алины и Лизы приблизились. Жена коснулась его щеки — холодом, но без боли.
— Мы не виним тебя, — сказала она. — И никогда не винили.
Лиза протянула ему игрушечного зайца — того самого, что остался в машине.
— Живи, папа. Для нас.
Кораллы на раме рассыпались в песок. Чудовище, теперь уже просто тень Веры, кивнуло:
— Ты не убежал. Ты остался.
В следующий миг Артём ощутил, как падает куда-то, но его тело обволакивал приятный мягкий свет.
Артём открыл глаза под мерцающий свет больничной лампы. Белые стены, запах антисептика, тихий гул аппаратов — всё это казалось чужим, словно парень вернулся в мир, который забыл. Врач, поправляя очки, говорил о диагнозах: «синдром Котара», «посттравматический бред», «галлюцинации на фоне вины». Медсестра протянула ему папку с фотографиями: стены детского сада, испещрённые граффити. «Правда режет глубже ножа», «47 шагов», «Спроси, зачем» — всё было написано его почерком, нервным и угловатым.
— Вы били зеркала, — сказал врач, показывая снимки разбитых стёкол. — Кричали, что надо «разорвать петлю».
Артём кивнул, не в силах подобрать слова для хоть сколько-нибудь убедительного ответа. В кармане рваной куртки, которую вернули при выписке, он нащупал что-то острое — щепка коралла, шершавая, как старая рана. На щепке неаккуратным детским почерком была выгравирована надпись «Вера, 1947». И этой щепки не было в описи личных вещей.
Город встретил его мелким дождём. Артём шёл мимо «Солнышка», теперь огороженного жёлтой лентой. Рабочие снимали табличку, а на заборе алело свежее граффити: «Спи спокойно, Зареченск». Его буквы, его неровные линии. Он потрогал краску — липкая, словно была нанесена только что.
— Австралия — это ведь клякса, которую нельзя смыть? — пробормотала за его спиной девочка-подросток, проходя мимо с подружками.
Они смеялись, сплетничая о чём-то своём. Артём обернулся, но они уже скрылись за поворотом, оставив за собой лишь обрывки фраз.
Дома, заваривая кофе, Артём нашёл на полке лупу с надписью «1947». На деревянной рукоятке всё ещё виднелась гравировка: «Считай трещины». В окне отразилось его лицо — усталое и потрёпанное, но спокойное и умиротворённое. За спиной, в углу комнаты, дрогнула тень. Что-то стеклянное, остроконечное мелькнуло и растворилось, будто отзвук забытого кошмара.
Артём не стал оборачиваться.
Австралия на его рубашке так и осталась кляксой. Но теперь она напоминала не о страхе, а о том, что даже самое нелепое пятно может стать картой. Картой, которая ведёт не к правде, а к умению жить с вопросами, не требуя ответов.
В ящике стола лежал игрушечный заяц — тот самый, из машины. Артём достал его, пыльный, но целый. На лапке красовалась заплатка, которую когда-то пришила Алина.
— Живи, — сказал он тихо, не зная, кому именно.
За окном запел ветер, и где-то вдали, за туманом, будто звенели осколки.