Сия история началась давно, еще до моего поступления в благословенную академию Хальценбурф, да-да, в тот самый благородный колледж, который славится своими интеллектуалами по всей России, и даже немного по Новому Свету.
Но позвольте сперва рассказать о себе. Я всегда был мальчиком хилым и болезненным, в отличие от моего почтенного батюшки, который всю свою жизнь отличался невиданным здоровьем и статью. С малолетства он оказался сначала в кадетской школе, а потом и в уланском полку, что еще более укрепило как его тело, так и его дух.
Я же, как я уже сказал, не отличался особым здоровьем, несмотря на постоянные хлопоты на эту тему моей благородной матушки. Ах… матушка… добрая душа… Конечно же, всю мою жизнь я жаждал как-либо исправить сей мой досадный недостаток. Это и привело меня…
Ах! Чудна академия Хальценбурф! И прекрасные сады, в которых днем гуляют благородные, как они себя называют, бурсаки, а ночью прохлаждаются юркие курсанты из соседнего Нахимовского училища! Ах! Как мне жаль, что те прекрасные свои года я потратил на богопротивные занятия черной магией.
Да… черной магией…
Мой отец.
Он…
Это был мой отец.
За седмицу до отправки меня в академию, он подошел ко мне. То был грозовой вечер, обещавший перейти в ночь, полную ливня и грома:
— Salutations, mon fils, как твои дела? Ты волнуешься? Ведь вскорости тебе предстоит покинуть твою обитель, – мой отец, несмотря на внушительный свой вид, очень любил меня самой искреннею любовию, которой только можно себе представить любовь отца к сыну.
— Merci, papa, je suis très bien! Конечно, я волнуюсь, но ты же знаешь, что нет мне равных в счетоводческих науках и в благородной новой алхимии! Что же касается иностранных языков, то avec eux aussi bien! – и я усмехнулся, донельзя довольный собою.
Мой отец ответил мне улыбкою.
— Роман, mon cher fils, я знаю, что ты не посрамишь рода Зайцевых. Однако… – И тут это произошло. Впервые промелькнуло в моем отце что-то, что он тщательно скрывал всю свою жизнь. Я заметил это сразу, но не смел сказать, обижая его – Однако я знаю, дорогой мой сын, что каждую ночь ты тщетно плачешь в подушку, скорбя о своем немощном теле. Подобно лесному сычу, ты сидишь в своей комнате или в лаборатории нашего замка, пытаясь с помощью, comme vous le dites? Alchemy? – сморщившись, мой papa махнул рукой. — Droite, blah!
Я молчал, медленно пунцовея, понимая, что отец прочел меня как бумажку. Он же, меж тем, продолжал. Он говорил быстро и горячечно, обхватив меня рукою за плечи. И…
— Следуй же за мной, сын. Я покажу тебе… это… это надо видеть!
Я не мог не согласиться. Встав с медвежьей шкуры, на которой я леживал подле камина, я двинулся за моим отцом в его кабинет.
Располагался он в одной из высоких башен нашего замка… ныне вы, конечно, уже и не слышали о Замке Зайцевых, но тогда, в то благословенное время, это было сооружение, сразу показывающее весь дух и древность нашего рода. Несколько сторожевых башен были переделаны под самые разные нужды обитателей, и одна из них, как вы поняли, под кабинет.
Отец отворил дубовые двери, впуская меня внутрь… ах. Как сладок был запах в кабинете отца. То были запах пыли с голов подстреленных им животных и приятная пороховая гарь из его коллекции пищалей. Но лучше всего, конечно, пахла сабля. Оо-о-о, господа мои, что это была за сабля! То был уланский палаш, прослуживший моему papa верой и правдой почти тридцать лет! Неведомому русскому оружейнику удалось повторить секрет булатной стали, и прекрасные черные узоры украшали весь клинок сего оружия. Эта сабля пахла серой и маслом от оружейной смазки, которой отец протирал ее каждый день.
— Да, сын… если бы я решился раньше… — Мой отец покачал головой, подходя к своему рабочему столу – Если бы я решился раньше, то эта сабля перешла бы тебе, как мне она досталась от отца, а ему от его отца, моего деда. Но во мне взыграло малодушие! Только сейчас я понял… только сейчас…
Я молчал, не в силах его понять. А он, меж тем, подойдя к столу, сдвинул с места свой любимый канделябр из червленого золота. Он пошел тяжело, со скрипом, но, сдвинувшись, привел в действие какие-то механизмы: одна из стен кабинета дрогнула и провернулась вокруг своей оси, открывая вход в потайной лаз.
— Allez, fils. Voilà votrenouvellevie. – Отец взял меня за руку, и мы двинулись.
Долог был тот путь. Добрых десять минут мы шли в темноте. Я порядком отставал от отца, не зная ходу, в то время как он шел уверенно, я думаю, по памяти. По моим расчетам, спустившись уже в самый низ башни, мы остановились. Вокруг стояла темнота. Отец отнял у меня свою руку и уперся в стены. Я буквально чувствовал, как напряг он все члены своего тела, глухо шипя сквозь сомкнутые зубы, и вот! – откуда-то появился лучик света.
Что это было?
Еще одна потайная дверь. Отец открывал ее с трудом, и пройдя через нее я понял, почему – Иисус Мария, в ней было добрых четыре дюйма литого польского бетона! Я невольно перекрестился, поняв, что отец мой гораздо сильнее, чем я даже мог себе представить. Он же, увидев это, поморщился.
— Laisse tomber! Мы не в церкви, и я не ксендз, дабы ты предо мной распинался. Мы еще не пришли, но тут я буду вынужден заставить тебя поклясться.
— Поклясться?! Что такое, право?!
Мы оказались в маленькой комнатушке, с еще одной закрытой массивной дверью и ржавым кинжалом, что торчал из каменной стены. Отец вынул его, породив ужасный скрип, который даже и не скрипом показался мне вовсе, я стоном самой этой башни.
— Дай мне руку, сын. Дай мне руку, и пусть этот кинжал отведает твоей крови.
Я невольно отступил назад. Таким мой отец предо мной никогда не открывался: то был какой-то фанатичный человек, чьи глаза горели… они горели… Сыновья любовь боролась во мне с жаждой жизни.
— Ты боишься? – мой отец усмехнулся в завитые усы — N’ayez pas peur, borné! Я обещаю, что то, что скрывается за этой дверью, не причинит тебя зла! Оно даст тебе… все! Силу! Власть! Все! Ты должен лишь получить ключ от этого места, а ключом служит сей кинжал! Дай мне ладонь.
Я знал, что мой отец – человек слова. К тому же, в те года я был еще юн, я был tabula rasa, в некотором плане.
И – о горе мне! – я протянул ему руку.
Что испытала моя ладонь? Я не могу это передать жалкими словами. То был как укус зверя, то был огромный инсект, испивший из меня и вливший в меня порцию яда. Страх мой исчез, и место больше не казалось опасным. Я почувствовал себя лучше.
— Вот видишь! Ха-ха-ха! Теперь… теперь ты меня понимаешь…
Отец воткнул кинжал назад, и дверь, та самая закрытая дверь, открылась сама собой.
Сразу же изнутри на меня пахнуло сладковатой духотой, как пахнет в мясницкой доброго охотника.
Но внутри не было ничего похожего на мясницкую! То была большая комната, основную часть которой занимал огромный алхимический стол. Не подобный тому, за каким изучал алхимию я, о нет, он был древнее, он был… злее, тяжелее. Многие алхимические сосуды были выполнены странного камня, а дерево самого стола – я до сих пор не могу понять, что же это. Все в пятнах от огня и каких-то жидкостей, оно притягивало и пугало одновременно.
Однако с легкостью понималось, что стол – это еще не все. Перегонный куб с медным баком над ним стоял так, дабы жидкости, получаемые путем работы за столом, сразу же подавались в него. Под кубом – каменная чаша, вся в потеках.
Я спросил моего отца, что это.
— Это! Хах! Это то, что сделает тебя тем, кем ты всегда хотел стать!
С этими словами отец подошел к столу и вернулся оттуда с портретом.
— Смотри!
И я ужаснулся. С рисунка на меня смотрел малого возраста ребенок. Некрасивый. Уродливый. Заячья губа была лишь одной каплей в чаше его уродств, а чаша, поверьте мне, была полна.
— Ты удивишься, мой сын, но знай! Это – я!
Я не поверил бы papa, если бы не знал его правдолюбства и прямоты. Но… как же так можно? Как оказалось, что это несчастное создание выросло в такого прекрасного мужчину, как мой отец? Я задал ему этот вопрос.
— Это необычное место, сын мой. Януш Хааре, твой далекий предок, родом с мест, где ныне Польша, знал, что эти места славятся своей загадочностью. Я знал, о чем говорит отец.
Во времена Крещения Руси место, где в дальнейшем был заложен наш замок, имело дурную репутацию. Несколько масштабных языческих культов обитали в местных лесах, славя даже не обычных славянских богов, но некоего Господина, называемого ими Гарпом.
— Именно Януш Хааре и приказал построить этот замок, отдав за земли русскому царю немалые деньги. Именно здесь! – Отец топнул ногой – Именно тут, на месте, где мы с тобой стоим, раньше располагался алтарь того, кого культисты называли Господином Гарпом!
— Но… но отец… я ничего не понимаю… как все это связано? – Я действительно был в смятении и легком расстройстве – Зачем ты привел меня сюда? Почему рассказываешь все это? Разве мы не добрые католики? Каждое воскресенье ты возишь нас с матушкой в костел, но… но…
— Я не договорил, monfils. Не перебивай меня.
И отец продолжил.
— Гарп означает «пожиратель». Язычники, проводя ужасные свои ритуалы, могли «пожирать» всю силу и стать своих жертв.
Я стал догадываться. Рука моя сама потянулась к кресту, та самая рука, что была всего несколько минут назад порезана кинжалом. Я взялся за серебряный крест, подаренный мне отцом Мыколаем, служителем костела, но тот обжег меня! А кровь, моя кровь, попавшая на крест, сразу же изъела его, да так, что он сломался!
И я возопил:
— Отец!! Что ты сделал со мной, отец!!
Он поморщился в ответ, и хлестко дал мне пощечину.
— Успокойся же, ну! Ведь я… — Взял меня за плечи и тряхнул – Я же люблю тебя, сын. Точно так же, как и мой отец любил меня. Разве можно было бы оставаться таким?! Ну! Таким?!!
Я был как сомнамбула в этот момент. Отец понял, что словами меня не убедить, и толкнул меня в угол.
— Глупец! – в запале он не перешел на французский. По-русски мой отец не ругался никогда – Смотри!
Он кинулся к алхимическому столу и зажег несколько свечей на нем.
Только свечи, и более ничего.
Но сразу же вскипели жидкости в сосудах.
— Они сделаны из обломков алтаря, сын! – Отец стоял спиной ко мне, усердно работая, а я сидел, и по щекам моим сами собой текли горячие слезы. То плакал не я, но моя душа. То плакало вместе со мной небо.
Отец продолжал работу. Ныне он отошел в дальнюю часть комнаты, где с натугой поднял каменную крышку, открыв холодильный погреб.
— Жертва, сын мой! Жертва! Ты должен правильно выбирать ее!
И я уже было испугался. Злые догадки… каюсь, отец мой сам спровоцировал меня на такие мысли!
Хвала господу, все оказалось не так.
Он вынул из холодильного погреба не человека. Он вынул оттуда дикого вепря, подстреленного мною недавно.
— Я знал… — Сказал отец – Я понял это еще тогда… Вот оно! Вот оно! Запомни!! Жертва должна быть сражена твоей рукой! Твоей!
Душнотой и сладостью крови запахло еще сильнее – отец начал рубить кабана. Рубить его на мелкие части и кидать их в медный бак над перегонным кубом. Он не потрошил зверя и не освежевывал его, нет. Вместе со щетиной, вместе с нечищеным ливером и мерзким содержимым кишок, с зубами, хрящами и костями, он измельчил кабана и полностью поместил его в бак. В баке тотчас же все забулькало. Оттуда пополз густой, влажный, зловонный пар.
Отец взял со стола мешок.
— Смотри! Это – главное! Это, — он черпнул оттуда горстью – Травы! Чудодейственные травы! Без них не будет ничего!
И горсть свою он опрокинул в бак.
— Иди сюда! – Мокрыми от крови руками он схватил меня за шелковую рубашку и подтянул к столу – Смотри! Смотри, ибо это будешь делать и ты!
Я крикнул:
— Нет! – Ожидая, что отец снова ударит меня.
Но он лишь улыбнулся.
— Ты попробуешь… и более ты не откажешься.
К чему мне описывать дальнейший час? Все приготовления. Голос моего отца, исковерканный чужеземными словами, которые он произносил наизусть, стоя на коленях перед столом… это было ужасно. Это было страшно. Пугающе. И в то же время, часть души, где уже проклюнулось черное семя, она что-то чувствовала. Предвкушение чего-то не давало мне уйти. Я смотрел, как смотрит невинное дитя на ужасного хищника в клетке. Со страхом. И с интересом.
Это кончилось, как я уже сказал, через час. Отец встал с колен и подошел к перегонному кубу. Он отвернул краник. В чашу медленно полилась блестящая, напоминающая ликер жидкость. Исходящая паром. Бордовая. С запахом перца и гнилой крови.
Когда чаша наполнилась, я услышал.
— Пей.
Мои губы дрожали. Я затараторил:
— Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…
Отец влепил мне пощечину.
— ПЕЙ!! – Увидев, что я отказываюсь, ударил меня снова. – Пей!! Пей!! Пей!!!
Но я еще сопротивлялся. Я понимал, что стоит мне хоть прикоснуться губами, и произойдет нечто. Я понимал, что…
— Ты уже не человек, папа, ты уже дикий зверь, ты понимаешь?!! Как ты можешь, будь же человеком!! Неужели ты не видишь себя со стороны?!! – И я кинулся бежать.
Но мне не удалось. Отец схватил меня за напомаженные волосы и резко потянул на себя. Ударил меня в подбородок, оглоушивая, и надавил на щеки, открывая мне рот.
— Ты… ты поймешь…
То было ужасно.
Словно моча Дьявола, словно… словно… оно было тягучее. Не как мед, нет, хуже. Оно не растекалось по языку, оно змеей проникло в пищевод и далее просто потекло в меня. Отец стоял и смеялся.
А что же я?
А я держался за чашу обеими руками. Я пил. Мелкими глотками. До конца. Рыча как бешеный пес, и понимая, что никому не позволю мне помешать. Потому что я чувствовал дикий вкус лесов на своем языке. Я слышал всей моей кожею звуки боевых барабанов. Кем я был? Я более не был Романом Зайцевым, почтенным сыном древнего рода. Его место, на эту минуту, что я пил, занял дикий варвар. Варвар с тугими мышцами. Варвар, чье горло говорит гулом пушки. То была мощь дикого вепря.
Отец смеялся.
— Я вижу, ты почувствовал…
Я встал с пола. Тело мое переполняла сила. Не знаю, почему… хотя нет, знаю… Первым делом я ударил своего отца.
Он даже не шелохнулся от моего малосильного тычка. Но рассмеялся снова.
— Ты… ты! Мой! Сын!
Мы смотрели друг на друга как дикие звери.
Мы и были дикими зверями.
Когда мы шли назад, отец уже не держал меня за руку. Я прекрасно видел в темноте и сам.
— Ты изменишься за эту неделю. Ты не станешь таким как я, о нет, для этого нужно больше процедур… но ты изменишься. – Отец улыбнулся – Теперь у тебя будет все, чего ты только желал, понимаешь? Сила зверя и ум человека. Разве это не прекрасно?
— Это великолепно. – На моем подбородке подсыхало зелье – А почему именно зверя? Почему не человека? – Я смутился своему вопросу, но не мог остановиться – В чем разница?
— Зверь дает тебе телесную силу. А человек – духовную, жизненную. Януш Хааре, наш предок, создавший этот рецепт, запретил приносить в жертву людей. Это слишком большой грех, сын. Слишком большой.
Я покачал головой.
— А травы? Что с травами?
Мы уже пришли в кабинет. Отец сдвинул канделябр назад, закрывая проход.
— Травы… они растут только тут. Они чудодейственны, ибо взросли на месте, где инквизиторы сожгли культистов. Всех разом. Их остался ограниченный запас, сын, именно поэтому их стоит беречь.
Только проход закрылся, как тут же в кабинет зачем-то вошла мать. В персидском привозном халате, бледная от испуга, она сказала:
— Где ты был, Кшиштоф? Роман с тобой? Вас не…
Она увидела отца, всего в крови и в кусочках кабана. И меня, с потеками зелья на подбородоке.
Она схватилась за голову, разметав невольно светлые волосы, и осела на пол.
— Кшиштоф… его… зачем?! Vous Merde, le diable!
Отец подбежал к ней, знаком велев мне покинуть кабинет.
Тем все тогда и кончилось.
Разве что на следующий день, в святое воскресенье, когда отец отвез нас всех в костел, я отказался заходить, оставшись с ним. Мать смотрела на нас обоих с презрением. Точнее так – только на отца. Я же читал в ее глазах искры жалости… такие маленькие, такие… такие…
Гулкое пение колоколов более не вызывало в моей душе ничего, кроме раздражения, вызванного страхом.
* * *
Что же дальше, спросишь ты меня, пытливый читатель?
О-о-о… я наслаждался судьбой и жизнью.
Не было в академии Хальценбурф повесы и балагура ярче, чем был я. Я приехал туда во всей юношеской варварской красе и сразу понял, что это место будет моим. Правильно говорил papa… стать зверя и ум человека…
Как мне описать эти прекрасные годы?
Как мне описать чудные пирушки с моими новыми друзьями?
Первый поцелуй любимой женщины?
Первую дуэль на пистолетах, а потом и на саблях, в бою на которых я стал признанным мастером?
Все наши шутки, все наши юношеские проделки…
И, несмотря на все это, мои учителя любили меня.
Старенький профессор Цоллернгог, в очередной раз находя свой парик разукрашенным в разные цвета, шутливо грозил кулаком в стены нашего студенческого жилища, вопрошая:
— Wie kann das sein? Aber Sie sind reich, intelligent, edel junge Männer!
Но, отведав стакан родного ему сердцу рейнского, он смеялся вместе с нами… Ах, Цоллернгог, наш старый профессор немецкой литературы, старый телом и молодой душой…
Однако были моменты, когда я покидал моих друзей. Четыре раза в год я садился на горячего скакуна и мчался в родной замок, где меня уже ждал отец. Вместе с ним я делал себе новую порцию элисира и возвращался назад. И пусть мне больно было видеть презрение и страх со стороны любимой мною матери, но я не мог поступать иначе.
Это чувство было сильнее.
Это портило все. Это и заставляло меня творить все шутки и забавы.
Я боялся, что однажды все кончится.
Я боялся стать тем, кем был прежде…
Так и прошло долгих десять лет. Из мальчишки я стал мужчиной. А отец мой превратился в старика. Все так же я был в академии Хальценбурф, обучаясь там уже по расширенному курсу, готовясь стать магистром алхимических наук. Это было лето. Лето, богатое на дожди и грозы. Я корпел над латынью и травологией день и ночь.
В один из таких дней ко мне и пришел в гости мой отец. Помню это как сейчас. Дверь за моей спиною открылась, я услышал шарканье и стук палочки, подумав, что это зашел ко мне в гости Цоллернгог, решивший занять себя разговором о старых временах.
— Mon fils! Tant que je ne t’ai vu …
Отец?!
Я обернулся.
О да, это был он.
Еще год назад я помнил его другим. Старый, но не одряхлевший. Напоминавший медведя, в свои почтенные пожилые года он еще долго махал рукою мне вслед, четко выделяясь на фоне замковой стены.
А теперь? Кто этот старик, вошедший в мою комнату? Почему он тощ, почему он двигается, будто бы во время приступа подагры?
— Отец! Что с тобою! – Я подбежал к нему и помог сесть на мою кровать.
Отец ответил мне медленно, из-за одышки и выпавших большей частью зубов.
— Сын мой, я умираю…
— Но как же эликсир?!
— Он более на меня не действует. Звериная стать более не пристает к моему телу уже более полугода, а теперь уже я не смогу убить даже оленя, не говоря уже о хищнике… — Он закашлялся – Я старею не по дням, а по часам. Каждую ночь мне снится то, что меня ожидает.
Быстро заметались мысли в моей голове.
— Но неужели нет выхода? Совсем нет выхода?!
Отец положил свою ладонь на мою. Ранее закрывавшая ее полностью, теперь она была болезненной. Дряхлой.
— Нет, сын мой… все кончено. – Отец зашептал мне на ухо, щекоча его усами – Крамольно я пытался сделать это с человеком, забрать чью-нибудь жизнь и года, но раньше мне не хватало духу, а теперь уже мне не хватает сил. Но если бы я мог! – Он заговорил одержимо – Если бы я мог! Я бы… я бы…
Он опять закашлялся.
А я смотрел на него без неприязни, но с сочувствием.
Я его понимал.
— Я приехал к тебе попрощаться. По моим подсчетам, уже завтра я перестану быть на этом свете.
Он встал с постели и пошел к выходу, а я сидел на месте, не находя в себе душевных сил его проводить. Лишь только сказал я:
— Отец… но разве ты не нашел женщину или ребенка?! Сколько на белом свете тех, кому не можно, или даже не нужно жить!
Отец обернулся, уже стоя в дверях.
— Мне не хватает сил, сын. Мне не хватает сил. Я смогу убить только того, кто добровольно подставит мне шею под кинжал. Проводи меня.
Тем и кончилось.
А ночью я не мог уснуть. И не из-за ужасной грозы, нет. Что-то в моей насквозь черной душе… что-то в ней…
Я очень явственно поставил себя на место отца.
Меня захлестнуло желание жить, и жить любой ценой. Жить из-за страха смерти, из-за страха Ада.
Я представил себе отца, лежащего на постели с шелковыми простынями. Я представил горе моей матери, глядящей на то, как он отходил. Я представил то, как она склоняется над ним, дабы последним поцелуем облегчить его уход.
Сверкнула молния, осветив вскочившего с кровати меня. Ударил гром. А я уже натягивал ботфорты и плащ бычьей кожи, дабы что было сил мчаться к себе в поместье.
Оказывается, нашлось то, что пронизало как иглою даже мою черствую душу.
Я скакал под дождем, нахлестывая жеребца, что ржал сначала от удали, а потом уже от холода и боли. Мои волосы, не будучи завязанными шелковой лентою в хвост, развевались. Кто я был? Я был зверь, понявший другого зверя.
Десять долгих часов скачки.
И я в замке.
Ворота закрыты, и мне некогда их открывать. Спрыгнув с коня и глухо зарычав (сердце мое билось барабанным боем, а в глазах стояла красная пелена), я полез сначала по воротам, а потом по стене. Я вбежал в замок, выбив дверь и толкнув в стену дворецкого, который меня не узнал.
И только вбежав в спальню родителей, понял… точнее, нет. Память подводит меня, я в нее не вбежал. В свете факела я увидел кровь на полу. Уже порядком засохшую, черную. Если бы я забыл, куда идти, я пошел бы по этому следу. Но я не забыл.
Кабинет отца. Открытый тайный проход. Кровавые потеки на полу. Это был мой Рубикон, о читатель. Прежде чем идти вниз, я долго думал. Звериной своей отстраненностью я понимал, что это уже случилось, и выбор у меня лишь один: сделать это или не сделать этого.
Звериной своей частью это решение я и принял.
Я снял со стены отцовский драгунский палаш и спустился вниз.
— Я тебя ждал, Роман.
Это снова был мой отец, во всей своей красе. Теперь он был даже еще моложе, чем раньше.
— Мы оба – звери, Роман. И я знал, что ты это поймешь.
Он был гол, а обрывки его ночной старческой рубашки валялись на окровавленному полу.
— Как я раньше мог от этого отказываться? – Он повернулся ко мне лицом – Только подумать… ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!
Я смотрел на него, вымазанного в засохшей крови моей матери. Я видел обрывки ее волос, кусочки ее кожи, крошки ее костей, некоторые ее зубы на полу.
— Что это? Это мой палаш?
— Это твой палаш.
Я глухо зарычал. Последним зверем, которого я пожрал, был волк.
Отец улыбнулся улыбкой, еще ужасней, чем моя.
Ведь я – я был человек с частичкой хищника внутри. Богопротивной и ужасной частичкой, но все же чужеродной.
А он был крысиный лев. Он был зверь стада человеческого. Я глядел в его глаза, в его отросшие волосы, в его зубы, и я понимал, что он уже не остановится. Он вкусил того, чего нельзя вкушать божьему человеку.
— О чем ты думаешь, Роман?
— Я разрублю тебя палашом. А о чем думаешь ты?
— О том, что ты – второй.
И он кинулся на меня. А я на него. Долгих двадцать минут длился наш бой. Мы бились не на жизнь, мы бились не чтобы победить. Это был бой на износ. Уже проткнутый насквозь, отец насадился на палаш еще сильнее лишь для того, чтобы попытаться вцепиться мне в горло. Я ударил его головою в нос, разбив его, и отшвырнул к стене.
— Нет! Нет-нет-нет, этого не может быть!
Но это было. Черная кровь лилась из него, а он барахтался на полу, не в силах сдвинуться.
— Я… я…
Сила отхлынула от него, и его разум начал мутиться. Отец начал бредить. Он расплакался, вздымая руки вверх и говоря что-то о любви, о том, что был вынужден, о Замке Зайцевых…
Умирая, он повернул голову ко мне.
— О… мой малыш… мое дитя… — Отец улыбнулся синими губами. – Я спою тебе колыбельную… я составил ее сам, будучи в царской армии…
Он закашлялся, извергнув на свою грудь не менее стакана крови. И прошептал:
Éléphant vert à venir nous rendre visite,
Éléphant vert nous a apporté trombone
Des cellules terribles, il s’enfuit,
Pour être éléphant vert gratuit…
Это были его последние слова.
* * *
Что я могу сказать? С того времени прошли годы. Городской голова расположенного неподалеку города выделил мне людей, и мы нашли тех, кто жестоко вырезал моих родителей, попытавшись ограбить замок.
Постепенно это забылось. Я решил не оставаться в академии Хальценбурф и вернуться назад. Женился. Завел детей, конечно же. Mea culpa, от эликсира я отказаться уже не смог, точно так же, как и начать ходить в церковь.
Почему я пишу это? Я мог бы сказать, что просто так, но к чему мне обманывать себя?
Идет шестой десяток моей жизни, и недавно я понял, что сила моя уже не та. Подъем по лестнице стал вызывать у меня боль в ногах и одышку.
Эликсир перестает действовать.
Я чувствую…
Я чувствую страх, ужас.
Я чувствую жажду и голод.
Сегодня моя дорогая arrière petite-fille принесла мне стакан горячего вина с травами, а я глядел на ее шею и понимал своего отца.
Я понимал.
У меня нет ни сил, ни желания уезжать из замка. Мне остается лишь ждать.
Боже мой… дай мне силы. Или убей.