Я холоден. Я трезв и выдержан. Я купил себе финский вельветовый пиджак. Дамы говорят, что он мне сильно идет.
Но когда я пришел домой, то сразу обнаружил присутствие в квартире постороннего. Я задернул плотные шторы своего первого этажа, и меня вдруг поразила жуткая сиреневость их. В ванной булькало, на кухне потрескивало, и я вдруг почувствовал, что весь взмок от ужаса.
Обернувшись, я увидел, что на телевизоре сидит и молча смотрит на меня отвратительное живое существо, в котором я тут же признал мохнатого черта Шашко́.
Да, это был он, Шашко: маленький алый ротик с желтым клювом, коричневая мохнатая шкура, омерзительный толстый хвост, похожий на змею. Безо всякого сомнения это был он, Шашко. Похожий на собаку и похожий на кошку, ушастый, настороженный, он молча смотрел на меня и ухмылялся.
Я перекрестил его, но, видать, слаб я был в вере. Шашко лишь съежился, как от сильного ветра, и вроде бы даже поднял воротник, надвинул на глаза берет, спасаясь от ветра и дождя веры, но... остался на месте, на телевизоре «Кварц» с громадным экраном (цветным).
Чтобы не сойти с ума, нужно было бороться. Я, стараясь не оказаться к нему спиной, попятился в кухню и схватил топор, который остался у меня со времен проживания в шлаконасыпном бараке с печкой и дровами. На новой квартире я этим топором отбивал говяжьи бифштексы. А квартиру я построил после разрыва с женой, сначала сильно бедствуя, но затем получив громадный гонорар за трижды переизданную и распечатанную по газетам и журналам книгу, имеющую, клянусь вам! — к религии косвенное отношение, а практически и вовсе к ней отношения не имеющую, касающующуся ее, религию, лишь самым крайним бочком, ровно настолько, насколько это требовалось для проходимости. Кто с этим сталкивался, тот знает, о чем я говорю...
Я чувствовал, как нависли надо мной остальные пятнадцать этажей нашего шестнадцати этажного дома. Я взмахнул топором, желая раз и навсегда расколоть ненавистный череп. Ударил взрыв — это взорвался кинескоп. Взрывной волной я был отшвырнут на пол, а когда поднялся, то увидел, что черт сидит на плоской верхушке моего нового платяного шкафа, эстонской работы, матового дерева. Я шугнул Шашко, и он, сделав свинскую гримасу, прилепился с боку шкафа, как пиявка. Я снова ударил топором и, конечно же, опять промазал.
— А что это ты меня так боишься, а? — громко спросил я его. — Значит, тебе есть, отчего меня бояться? Значит, ты слаб? Отвечай, если ты честен, и выходи со мной на честный поединок. Клюй меня, если можешь, клювом, а я попытаюсь тебя убить.
Шашко уныло посветил мне зелененькими глазками и перепрыгнул на электрическую пишущую машинку.
А я вдруг заметил, как странно, аккуратно и бережно подволакивает он свой длинный хвост, и внезапно понял все: сила его в этом хвосте, в хвосте конечно же — не зря он подволакивает его столь аккуратно и бережно.
Я сделал вид, что взмахнул топором, взятым в правую руку, а сам сделал выпад (как при фехтовании, когда я в возрасте десяти лет занимался фехтованием в спортивной секции, и это был наш город К. ... зимой... в кедах... тренер Игорь Константинович и его тощая жена, тренерша... «Рапиристы, шаг вперед!»).
А черт вынул увесистую пачку денег, где превалировали красные десятки, и предложил ее мне.
— Что?! Ты мою душу пришел покупать? Ты что? Думаешь, что я продался, что я продаюсь? — бормотал я.
Мне повезло. Я с первого раза цепко ухватил его за толстый нечистый хвост. Шашко завизжал, как визжит палец по мокрому стеклу... Он взлетел в воздух и стал отрываться от хвоста, как взбесившийся воздушный шар. Но он уже чуял, что ему приходит конец. Я отбросил топор и тупым кухонным ножиком долго отпиливал хвост. Сразу же выступила кровь. Шашко верещал от боли и пытался клевать меня клювиком, но я пилил и драл хвост, и вот, наконец, я выдрал хвост, и хлынула черная кровь, заливая мне руки, манжеты сорочки. Шашко взлетел к потолку, оставив на нем темное продолговатое пятно, а потом, снижаясь и заваливаясь, глухо шмякнулся на пол. Как сырое мясо. Дернулся разок-другой и затих. И от него тут же потянуло гнилью. Засмердил Шашко, как... Нет, не хочу приводить это сравнение, ибо оно крайне не эстетично.
Я перевел дух и подставил голову под струю холодной воды. Было уже двенадцать часов дня, и надо было как-то решать с трупом. Для начала я переменил рубашку, залитую нечистой кровью, гноем, и тщательно, с мылом, вымыл руки, лицо. Даже зачем-то принял душ. Я распотрошил громадный тюк старых газет, приготовленных для сдачи «на макулатуру», завернул туда труп Шашко, не забыв вложить оторванный хвост, окровавленную рубашку. Получился увесистый сверток, килограмм эдак на двадцать. По крайней мере я не мог держать его в вытянутых руках и прижимал сверток к сердцу.
С чертом на сердце я и вышел на лестницу нашего подъезда, но мне сразу же пришлось отступить, потому что сверху топала в своих модных, чуть ли не кавалерийских сапогах, эта стерва Богоявленская, жена Цветанова и блядь, каких свет не видел. Вульгарная, навязчивая, она вечно лезла ко мне в квартиру, и я думаю, что не только от того, что я живу на первом этаже и моя квартира расположена в непосредственной близости от лифта.
— Александр Эдуардович! — крикнула она, но я успел отступить и затаиться за дверью.
Эта стерва немного потопталась перед моей дверью и даже позвонила в звонок. Знаю я эти штучки! Будьте покойны — знаю! У меня было три жены, одна другой сучистее, и я знаю эти штучки! Через дверь проникал запах ее духов, удивительно гармонирующий с Шашковской гнилью. Я шевельнул ноздрями.
Когда я снова выглянул, лестница была пуста, и я смело прокрался к мусоропроводу. Но, о Боже! Надежда на мгновенное избавление от нечисти исчезла мгновенно. Сверток был слишком громоздок и не помещался в мусоропровод.
В отчаянии я возвратился в квартиру, швырнул сверток на паркет и долго стоял над ним, близкий к безумию. До сих пор не могу понять, как я не догадался вынести сверток на улицу или подбросить его куда-нибудь. Нет! Я снова схватил топор и разрубил сверток на четыре части. У Шашко оказались большие крепкие кости, а мой топор был, конечно, тупой, зазубренный. Я очень намучился, но я все же разрубил Шашко на четыре аккуратные части, сделал четыре аккуратных свертка и таким образом избавился, наконец, от ненавистного существа.
* * *
Потом я долго сидел в сумасшедшем доме. И, да, да, — я знаю, что я сильно пил и допился до «белой горячки». Когда меня привезли домой на пятый день после поступления, чтобы взять деньги и документы, я увидел разоренную квартиру, битый в щепы шкаф, сорванные занавески. Я все понимаю, я знаю, что я сильно пил и был болен, галлюцинировал, но скажите — почему так плоско и бледно все вокруг, а хвост Шашко был упруг и горяч, глаза его горели, изо рта несло гнилью? Ответьте мне, зачем БЫЛ Шашко, когда на самом деле его никогда не было и не могло быть? Скажите, почему реальный мир ирреальнее, чем ирреальный, и лица прохожих объяты осмысленным ужасом и бессмысленной радостью? Объясните мне, зачем наличествуют Гоголь, Гитлер, Брейгель, Гофман, Свифт, Сталин?
Я отнюдь не болен. Я окончательно вылечен. Я — холоден, я — трезв, я — выдержан. Я купил себе финский вельветовый пиджак. Дамы говорят, что он мне сильно идет, и на одной из них я женюсь.
Но скажите, скажите, я умоляю, скажите мне — зачем БЫЛ Шашко? А впрочем, что вы мне можете сказать? Я сам вам все, что угодно, могу сказать, и чего там говорить, когда и так все понятно.
Автор: Евгений Попов