В подошву моих тёмных, сине-голубых кроссовок, которые мы с мамой купили в одном из магазинов большого торгового центра с яркими, непонятными, но довольно похожими на те, что я видел в учебнике буквами над входом, упиралась заасфальтированная дорожка. Будто не я, своей неспешной походкой притоптывал её, а сам асфальт давил мне на пятки. А была ли эта разница взаправду? Но то и дело она исчезала, сменяясь мягким похрустыванием выпавшего ещё с утра снега. Мама всегда говорила много всяких слов, когда я одевал кроссовки вместо больших, чёрных ботинок, акцентируя внимание на каких-то «гинах» и «цессах», но я особо её и не слушал, считал это глупостью. Зачем носить тяжёлые, неудобные ботинки, в которых, к тому же, легко подскользнуться, если существуют самые обычные, привичные кроссовки? И пускай придётся пару дней не ходить в школу и лежать в постели под тёплым пледом, оно и к лучшему.
Справа раскинулось длинное, пятиэтажное здание из неравномерно чередующихся рядов кирпичей: серых и рыжих. Дом. Рыжие кирпичи образовывали крестик на одной из его стен, но его середину заменяли серые кирпичи, так что рыжий крестик получался неполным. Строителей (по крайней мере тех, что строили наш дом) я тоже считал глупыми. Какой смысл в том, чтобы намеренно выкладывать на стене дома эстетически приятный крестик и, когда до идеальной симметрии оставалось всего несколько десятков уложенных в ряд кирпичей, вдруг резко всё нарушить и оставить там пустое, серое пространство. Из-за постоянного созерцания этой архитектурной аномалии я, в конце концов, стал мысленно «достраивать» рыжий крестик, так что, хотя бы в моей голове, он всё-таки становился оконченным. Слева, посередине между домом и расположенной параллельно ему чуть более высокой соседской многоэтажкой, располагалась стена из сугробов, лежавшая на том месте, где летом росла трава и невысокие деревья; делавшая невозможным рассмотреть через неё всю левую сторону улицы. Когда-то очень давно, может быть в позапрошлом месяце, я провалился туда целиком. Холодно было, но, в каком-то смысле, очень приятно. Будто на секунду вывалился головой вперёд из привычного порядка вещей в окружающее со всех сторон уютное, непроглядное ничто. Нет, даже не приятно — душевно, ностальгично.
Вот я, задумавшись, приближаюсь к концу здания, огибая его по правой стороне и иду во дворик. Не мог не обогнуть. Дальше по улице — неизвестность: какие-то недостройки и мокрые доски на земле. А ещё дальше — розовое, закатное солнце на тёмном небе. Вроде как в той стороне и налево жил Артур, в такой же многоэтажке как и у наших соседей, только зелёной, но я не помню когда в последний раз был там, да и то, чуть не потерялся. Вижу парочку голых деревьев да три машины. А сразу за ними — качели, песочница, соседкая шестиэтажка напротив, лавочка, Вова. Машу ему, кричу, улыбаясь уголками замёрзшего рта. Обернувшись, он весело подбегает ко мне, колыхая на ветру подстриженными светлыми волосами и сжимая в руке шапку с теми же странными буквами, что и над магазином с одеждой.
— Здарова! — говорит он мне своими толстыми губами совсем как друзья мамы, только чуть искренней. Мы, всё-таки, ровесники. Тут же протягивает мне свою ладонь, скрытую под толстой перчаткой.
— Здарррова! — отвечаю ему, резко, но немного неуклюже, пожимая его руку. — Только давай на десять минут, скоро темно
— О-кай! — отвечает Вова. Никогда не понимал, почему он так произносит это слово. Все, кто со школы, говорили «окей», а он как-то по-странному.
Вдвоём бежим к песочнице, выполненной в форме пиратского корабля. Даже штурвал имелся, жаль не крутился. Через дырки в одной из стен песочницы, выполнявших роль окон, можно было залезть на самый верх корабля и смотреть на дворик целиком. Сначала лезет Вова, потом я.
На скамейке сидят чьи-то родители. Снизу, в песочнице, бегают две девочки. Лепить нечего — один снег, пока что не липкий. На левой качели быстро, с разбегу качается мальчик. На правой — опять девочка. Качается медленно, с кем-то болтает по телефону. Ангелины и Захара нету, наверное дома. Свет в окнах на третьем и пятом этажах горит. И опять же снизу, устроившись около скамейки, сидит Жучка. Жучка — очень доброе и дружелюбное создание, поэтому ни чужие родители, ни моя мама никогда не были против того, чтобы мы играли пока Жучка лежит на площадке.
— А ты чё до девяти не гуляешь? Боягус? — вдруг вырывает меня из медитации на дворик Вова. Стыдно ответить, будет ещё дня три дразнить. Или, того хуже, начнёт прямо сейчас щикотать если не расскажу, а щикотки я очень боюсь, так что будет ещё стыднее.
— Не боягус! Просто когда светло лучше… — слегка раздражённо отвечаю, не зная как ещё выкрутиться. — И мне скоро домашку делать.
— Боягус! Я домой прихожу и быстро всё делаю, а потом гулять!
Вове я немного завидовал. Если мне приходилось, порой через не хочу и не могу, сидеть и несколько часов делать упражнения по математике, а потом сразу ложиться спать, то он чуть ли не по пути домой успевал сделать всё заданное, так ещё и гулять не боялся после темноты. Вова учился не у нас в школе; им, наверное, задавали меньше. И «окей» произносят у них по-странному. Но щекотать он меня всё-таки не стал.
— Когда темно — видно плохо. Можно ногой в лужу холодную наступить.
— Мне и когда светло и когда темно нормально. Но когда темно прикольнее. Только после девяти надо бы спать. А то воры ходят — решил надавить Вова на больное. Воров я боялся ещё сильнее, особенно потому, что жил на первом этаже. И хоть на окнах стояли решётки, спалось мне от этого ничуть не лучше. Он, конечно, прекрасно про это знал.
— Всё, не говори! Достал!
— Боягус!
И тут же мы прекратили говорить, обернувшись опять в сторону дворика, откуда послышался лязг железной цепи. Девочка в розовой шапке с помпоном, которая всего пару минут назад играла в песочнице, упала на снег в паре шагов от скамейки, совсем рядом с Жучкой, начиная громко плакать. Полноватого вида женщина медленно встала со скамейки, подхватив свою сумочку, а затем медленно подняла девочку на ноги, стряхивая с её комбинезона снег.
— Ну ты чего? Не сильно же плюхнулась… Пойдём, пойдём скорее…
Взяв девочку за руку, женщина пошла в сторону одного из подъездов слева, пока она, всхлипывая, вытирала зарёванное лицо своей перчаткой. Было у Жучки одно условие её пребывания во дворике — всегда сидеть на цепи, за что практически все мои друзья её жалели, но вносить изменения в устоявшийся порядок вещей, тем не менее, не торопились. Зато всегда приносили ей что-нибудь вкусненького, ну и, само собой, гладили и всячески игрались. Не жалела её разве что Ангелина, но она в принципе много кого и что недолюбливала. Капризная была.
Условие такое Жучке поставили не мы, а её хозяин. Видимо не шибко её любил, раз в такой мороз оставлял бедное создание на улице, совершенно без пропитания. Либо, конечно, наоборот — очень любил, просто уезжал куда-нибудь далеко раз в году, а следить за Жучкой кроме него и некому, вот и выручали его добродушные соседи. Тогда и понятно, зачем Жучка должна оставаться на цепи — не дай Бог убежит, а как её потом искать? Такое объяснение устраивало меня гораздо больше, чем мысль о том, что я и мои друзья безвольно выполняем садистскую прихоть не очень хорошего человека. Ну или же так просто было нужно. Вот нужно и точка, никак иначе. В любом случае — Жучку её статус ни беспокоил, ни радовал. Изо дня в день она то прогуливалась, то лежала около ножки скамейки, к которой и была привязана, развлекаясь, пока кто-нибудь не обратит на неё своё драгоценное внимание.
— Во дура, смотреть надо под ноги — сказал Вова, дождавшись когда фигура женщины скроется в освещённом лампочкой прямоугольнике подъезда.
— Она просто Жучку потрогать хотела, просто цепь небольшая. Вот Жучка и прыгнула к ней
— Да ты дурак. Она вообще даже на Жучку не смотрела. Врезалась во что-то и упала.
— Сам дурак — чувствую небольшую обиду. Но не за то, что Вова назвал меня дураком. Просто как можно не жалеть бедную Жучку? Даже не посмотреть на неё.
— Ладно. Ты дашь мне поиграть завтра? Я тоже поиграть хочу, а в магазине такой игры нету.
— Как пройду — дам.
— Это долго. Давай я к тебе приду и мы вместе пройдем?
— Давай! Послезавтра, завтра не хочу.
— О-кай! — Вова явно разрывался от нетерпения. И тот факт, что ему придётся ждать ещё целый день чтобы поиграть, подогревал его интерес гораздо сильнее, чем любое моё описание игры. Это была моя маленькая месть. Вове было нужно то, что есть у меня, а потому ему придётся, пускай и временно, прекратить дразнить меня ворами и боягусом.
Я снова взглянул на небо. Солнца уже почти совсем нельзя было разглядеть из-за плотного массива туч, хотя то тут, то там ещё просачивался его розовый цвет. Судя по звукам снизу — дети разбегались по подъездам, открывая тяжелые двери своими магнитными ключами. А значит и мне было пора повторить этот ежевечерний ритуал.
— Всё, я пошёл. Десять минут прошли — заявил я, попутно слезая ногами назад с пиратского корабля.
— Ладно… Только не забудь дать поиграть — Вова перестал сжимать свою шапку и медленно натянул её на голову, спрыгивая в сугроб песочницы. Надев шапку сразу перед походом к себе он мог притвориться перед родителями, что носил её всё время пока был на улице. Я пытался ему подражать, но мама быстро поняла в чём дело, когда потрогала мои мокрые от снега волосы.
Иду к заледеневшим перилам и осторожно перелезаю через них. Мне так нравилось больше, чем идти до противоположного конца площадки и выходить через проход. Бросаю взгляд на Жучку. Как обычно свернулась калачиком под скамейкой, едва слышно посапывая. Ждала очередного дня. Подхожу к большой зеленоватой двери и засовываю руку в карман, нащупывая связку ключей с брелком совы. Прижимаю металлический круглешок к замку и проскальзываю в открывшуюся теплоту. Пара шагов по ступенькам вверх и дёргаю за ручку квартиры с висящей цифрой «3» над глазком.
Всё как всегда. Кушаю с мамой макароны с сыром, мою посуду. Выхожу из зала в коридор, поворачиваю направо, а затем прямо, до своей комнаты. Дверь разукрашена в виде красной телефонной будки. На стене слева висит карта мира, а под окнами, выходившими прямо на дворик, стоит стол. Включаю ночник и со вздохом достаю тетрадку и учебник по математике. «Домашняя Работа», «Упр. 29», «Дано». Быстро записываю условия и начинаю решать. Сложно. Ноутбук включать нельзя, мама зайдёт и проверит сколько я сделал. Держа шариковую ручку смотрю в окно. Уличная лампа горит слабо, вижу только мутные очертания качелей. И всё-таки, почему понадобилось привязать Жучку именно на площадке и именно к ножке скамейки? Почему не оставить её у друзей или родителей? У хозяина их не было? С ним никто никогда не дружил, а все родственники умерли? Значит он старый, тогда понятно. А почему не привязать её на лестничной площадке? Там всяко теплее, чем на холодной земле. С другой стороны — на лестнице люди появляются только затем, чтобы выйти на улицу или зайти в квартиру. Некогда им с Жучкой возиться. А тут всегда найдутся те, кому её существование не безразлично. Хорошо, допустим так. Но ведь есть и злые люди, такие как Ангелина. Вот они могут и обидеть беззащитное создание. Её мама как-то подарила ей на день рождения маленькую собачку, так она её в первый же день сильно-сильно укусила. За это Ангелина оставила её на проезжей части, где её переехала машина. Сломала лапы. Она плакала и мама поверила, что собачка убежала с поводка и случайно выбежала на дорогу. Теперь она, совсем как Жучка, сидит у них в квартире, боясь лишний раз посмотреть в сторону Ангелины. Я это знаю, потому что каждый раз когда бывал у неё в гостях — собачка жалобно скулила, стоило девочке оказаться с ней в одной комнате. Захар рассказывал, что она и по сей день мучает животинку, видимо одного раза ей не хватило. И маму за такой подарок она теперь тоже не любит. На Жучку она, порой, даже смотреть не хочет, но я боюсь, что вскоре и ей достанется от Ангелины. Зачем мы вообще с ней дружим? Наверное затем, что у живодёрки всегда были деньги на карманные расходы и она частенько могла купить чего-нибудь вкусного в магазинчике около площадки. Мы с Захаром и Вовой скорее терпели её присутствие, чем дружили с ней, просто не подавали виду, как сама Ангелина не подавала виду, что больше не любит свою маму.
Отрываюсь от окна, в комнату заходит мама. Смотрит в тетрадку, потом говорит сколько сейчас времени. Садится со мной. Указывает пальцем в цифры на бумаге. Затем берёт чистый листок и мою ручку, пишет другие цифры и просит обратить внимание. Всё равно ничего не понимаю. Сверяет то, что написано у меня в тетрадке со своим листочком. Качет головой. Говорит, что будем сидеть до утра, пока я правильно не решу упражнение. Отдаёт мне ручку. Пробую ещё раз, но не успеваю вывести чернилами цифру после знака равенства. Опять неправильно. Отбирает у меня ручку и пишет на чистом листке ещё раз, но уже совершенно другую последовательность чисел. Я полностью запутался. Переходит на крик. Плачу. Слёзы жирными каплями падают на бумагу, размывая чернила и просвечивая страницу под ней. Успокаивается. Просит прощения и гладит по голове. Идём умываться. Холодная вода окутывает лицо. Вытираюсь тёплым полотенцем с батареи. Возвращаемся в комнату. Наконец-то числа складываются в нужной последовательности. Мама улыбается и говорит, что я молодец. Влажные губы касаются моего лба. Подхватывает мою тетрадку под мышку и выходит из комнаты, унося её куда-то вглубь квартиры. Наконец-то можно выдохнуть. Снимаю жилетку, рубашку и джинсы. Уже почти одиннадцать, времени посидеть за ноутбуком не остаётся. Оставляю ночник включённым и опускаю жалюзи на окнах, чтобы воры не увидели, как в моей комнате горит свет. Заползаю в мягкие объятия одеяла. На полке справа стоит книжка в коричневом переплёте. Аккуратно беру её в руки и раскрываю посередине, там где лежит закладка. Едва слышно начинаю читать. Вслух мне читается гораздо интереснее, чем в уме. Так можно лучше погрузиться в процесс, не прерываясь на мысли о своём. Губы прошёптывают слово за словом, но мои веки слабеют и норовят закрыться. Из-за усталости я не могу полностью вкникнуть в смысл прочитанного, но пересиливаю себя и добираюсь до последнего абзаца второй страницы. Чтение вслух хорошо помогает уснуть, даже если спится очень плохо. Поворачиваюсь на живот и одной рукой ставлю книжку обратно на полку. Мир исчезает почти в то же мгновение, как моя щека касается поверхности подушки.
Будильник. Утро. Подъём. Чай. Улица. Холодно. Тепло. Школа. Звонок. В подошву моих больших, черных ботинок, которые мы с мамой купили в одном из магазинов большого торгового центра с яркими, непонятными, но довольно похожими на те, что я видел в учебнике буквами над входом, упиралась заасфальтированная дорожка. Захар, Вова и Ангелина уже ждали около площадки. В руке у Захара «кофе кола», серая ушанка надвинута почти что на глаза, пряча его остриженную машинкой голову. Ангелина придерживает на плече голубой ранец с китом. Вова улыбается и протягивает мне руку
— Здарова!
— Здаррова!
— А ты почему домой сразу ушёл вчера? — спрашивает Захар, делая большой глоток тёмной жидкости из пластиковой бутылки с золотой этикеткой.
— Я на плавании был. Мне десять минут только погулять оставалось — отвечаю и сразу чувствую как мои щёки краснеют. Само собой я вру. На плавание я уже год как не хожу, а с Захаром и Ангелиной мы действительно договаривались погулять допоздна. Я просто напросто струсил. Побоялся воров.
— Десять? Тебе же мама до девяти разрешает гулять — на его лице лёгкое недоумение. Не знаю как оправдаться. Не хочу показаться слабаком. Но и чтобы мне мама разрешала гулять до девяти не припомню. Не разрешала, но и не запрещала. Я просто сам выдумал во сколько должен возвращаться домой, вот и всё. Мама была полностью уверена в моей адекватности, но в случае чего всегда могла позвонить по телефону.
— Да он боягус! Воров боится! Он вчера чуть в штаны не написал когда мы с ним на корабле сидели! — включается в наш диалог Вова, донельзя противно улыбаясь и глядя прямо на меня, специально чтобы позлить.
Захар сгибается пополам, громко смеётся. Хватка на бутылке ослабевает. Напиток чуть-чуть проливается на снег под его ногами, но Захара это не беспокоит.
— Ты когда это таким трусишкой стал, а? Воры! Воры! Нету тут воров!
Ангелина стоит молча, то косясь на стену дома, то попинывая снег своим сапожком. Она после той истории с собачкой в принципе не очень разговорчивой стала. Наверное совесть замучала. Не могло же ей не быть жалко свою собачку. Хотя бы где-то глубоко внутри. Просто её противная натура не позволяла ей перестать над ней отыгрываться, из принципа. Да и одиноко ей стало без друзей. А мы уже и не то чтобы друзья. Так, пользуемся ей как источником чипсов, лимонадов и мороженного. Вот и Захару опять чего-то купила на родительские деньги.
А Захар относился ко всему просто. Если договорились погулять — то идём гулять, даже допоздна. Если взять его на слабо — обязательно сделает. А если дружить — то до гроба. Верный был, очень. Он был, наверное, моим единственным настоящим другом. Самым настоящим.
— А ты, Вовка, чего домой ушёл? — спросил Захар, взглянув в его поросячьи глазки.
— А зачем мне одному гулять? Неинтересно.
— Так подождал бы нас с Ангелиной. Мы вас ждали, ждали и пошли гулять
— Давайте уже пойдем гулять… — сказала Ангелина, смотря себе под ноги. Длинные каштановые волосы выглядывали из под капюшона. Лицо выражало не то скуку, не то усталость.
На улице уже действительно почти совсем стемнело. В это время года день длился мало и у нас оставалось ещё совсем немного времени чтобы нагуляться.
— А куда пойдем? — спрашиваю у Захара.
Захар снова посмотрел на меня удивлёнными глазами, будто я сказал какую-то уж совсем несусветную глупость.
— К снеговику, ты сам тогда предложил. Дурак что-ли?
И ведь действительно. В пяти минутах ходьбы от нашего дворика слепили огромного снеговика и сделали не менее огромную ледяную горку. Давно хотел туда сходить, но то забывалось, то менялись планы, то задавали больше домашней работы чем обычно. Мама тоже советовала туда сходить. Её подружки периодически водили туда своих детей.
— Ну тогда пошли — сразу же вспомнил нужное направление, стоило только Захару усомниться во мне. Да, это я предложил сходить к снеговику и никак иначе.
Неспешно идём в сторону Артуриного дома. Сам бы я в этих местах уже бы давно потерялся, но, слава Богу, рядом были друзья, а они, пускай и дразнят, но никогда не оставят в беде. Проходим по пустырю, мимо строительного мусора, каких-то ведёр с раствором и груд кирпичей. Почему-то когда мы доходим до подъезда в Артурин дом у меня в голове звучит какое-то мерзкое щёлкание. Я могу почувствовать его практически около своего уха. До боли знакомое щёлкание. Дом совсем новый, его верх уходит куда-то далеко в небеса. Если я правильно помню — там сломан лифт. Вызываешь на десятый этаж, а останавливает на седьмом.
Поворот налево и вот, в паре метров от нашей компании стоит большая ледяная горка. Уличные фонари тёплым светом освещают все пространство возле неё. А прямо возле нас — снеговик. Большой, толстый. Нос — морковка, глазики, улыбка. Всё как полагается. Стемнело ещё сильнее и, на фоне густого, черного пространства позади, снеговик смотрелся ещё внушительнее. Жалко на горке никто не катался, да и взрослых не было видно. Видимо надоело жильцам окрестных многоэтажек такое однообразное развлечение. Нам же лучше. Будем кататься сколько захотим. А нет. Возле снеговика стоит мальчик. Ростом не выше меня. Смешной, синий пуховик закрывает своим воротником его рот. На глазах запотевшие очки. Возится в снегу, видимо пытается слепить второго снеговика — ещё больше нынешнего. Чувствую непонятно откуда взявшуюся дрожь, будто резко похолодало на несколько градусов
Захар, первее нас с Ангелиной и Вовой, подходит к мальчику, скрипя своими ботиночками. Хлопает его голой рукой по спине.
— Эй! Ты чего один стоишь? Давай в догонялки! — звучит радостный и приободрённый голос Захара.
Мальчик, немного испугавшись, оборачивается в его сторону. Окидывает взглядом стоящих в отдалении нас. Улыбается, чуть ли не прыгает на месте. Бедняга, наверное с ним совсем никто не дружит. Может он тоже сделал что-то плохое, как наша Ангелина?
— Давай! Чур я вода! — выпаливает мальчик, тут же касаясь Захаровой груди своей перчаткой и бежит в нашу сторону. Весело вскрикиваем, начиная убегать кто куда, но не слишком далеко. Бегу сначала к горке, что есть сил. Ветер свистит в ушах. Сердце перекачивает много крови. Делаю резкий поворот вокруг и бегу уже к снеговику. Ангелина, в свойственной девочкам манере, визжит, отбегая куда-то в сторону многоэтажки. А вот Вове так же резво бежать мешает его вес, из-за чего он проваливается ногой в один из сугробов. Мальчик тут же тыкает его перчаткой в плечо.
— Поймал!
Видит меня, стоящего практически в двух шагах от Вовы. Опять бегу к горке. Пытаюсь беребежать прямо под ней, забыв из чего она сделана. Сапоги моментально проскальзывают по толстому льду и я падаю лицом прямо в свежий снег. Встать не успеваю. Моего плеча тут же касается шершавая поверхность перчатки
— Поймал!
Мальчик оглядывается по сторонам, пытаясь отыскать Ангелину. Но та уже сама лежит на снегу, запутавшись в заснеженных кустах. Слышу что хохочет. Впервые за сегодня. Но хохот у неё какой-то странный. Не очень весёлый, в нём нету искренности. Наверное у всех живодёров такой.
— Всё! Сдаюсь!
Мальчик победоносно кричит, подпрыгивая на одном месте. На нём уже нет очков. Видимо потерялись где-то по ходу игры, но он о них уже и забыл. Только как он умудрился нас так резво поймать? Очки должны были слететь с него ещё в тот момент, когда он погнался за Вовой. Захар, ладно, он стоял вплотную к нему, но Вову-то он каким образом догнал, пусть он и помог ему тем, что застрял ногой в сугробе. А впрочем, может зрение у него было все-таки не таким плохим? А может очки были декоративными, я все равно их не успел как следует разглядеть. Да и какая разница? Я что, обиделся на малыша за то, что он меня догнал? Сам дурак, надо было помнить, что горка внизу скользкая. И вообще, не стоит об этом так долго задумываться. Лучше аккуратно подняться на ноги и стряхнуть с себя лишний снег, что я и делаю. Но один урок из этой ситуации я, всё же, усвоил. Ночью гулять прикольнее. Нету ночью никаких воров, я их просто выдумал. Вон, небо какое тёмное, а ни одного вора мы с друзьями так и не нашли. Не было тут никогда воров, их всех поймала милиция.
— Ну ты крутой! Дай пять! — говорит мальчику стоявший всё это время около стены многоэтажки, выбывший в первую же секунду игры Захар, поднимая свою руку и растопыривая пальцы. По его ладони тут же хлопает победитель, оставив на ней немного снега. А пока мальчик не успел опомниться — Захар толкает его в небольшой сугроб и начинает вываливать в снегу, под его радостный смех и крики. На зрелище сбегаемся мы. Валяемся в снегу все вместе. Кому-то прилетает за шиворот. Мне попало прямо в лицо. Наконец мальчик выставляет руки вперёд, говоря о том, что наигрался. Дружно встаём и оттряхиваемся, всё ещё немного подхихикивая.
И в ту же секунду я, почему-то, понимаю, что сейчас нужно обязательно пойти к Жучке. Всем нам. Просто так надо. Без этого наша вечерняя игра будет какой-то неполноценной. Неправильной. С Жучкой тоже нужно поиграть и погладить. А она сидит там, совсем одна, да цепью своей позвякивает. Я же даже с ней не поздоровался, когда мы с друзьями встретились на площадке. Даже глазком в её сторону не посмотрел. И до того мне стало стыдно, что хотелось лечь на землю и прямо сейчас зарыдать, прикрыв лицо перчатками. Но я ведь не слабак и боягус, а потому лишь слегка улыбнулся, смотря в сторону Ангелины, помогавшей Вове вытряхнуть весь снег из своего ботинка. Она, будто почувствовав мой пристальный взгляд на своей спине, обернулась. И снова её лицо не выражало ничего кроме вселенской печали и скуки. Кивнула. Зачем кивнула? Она тоже поняла, что сейчас нам всем надо будет пойти к Жучке?
— Давай, пока. Мы пошли! — крикнул Захар напоследок мальчику, ожидая пока мы все не подойдем к нему. И Захар, видимо, тоже понял мою мысль. А вот Вова совсем не торопился никуда идти, аккуратно проверяя свой ботинок на наличие снега и так же неспешно его надевая.
— Вова! А пошли к Жучке? — кричу ему, подходя поближе к Захару.
— А? А зачем? Ну давайте ещё поиграем! Давате прямо сейчас вместе в царь горы!
— Ну блин, давай завтра. Сейчас к Жучке надо. Ну пойдём, Вов.
— Завтра ты обещал в ноутбук поиграть!
— Вова, ты время видел? Без пятнадцати девять! Давай пошли скорее — совсем по-взрослому осадила его Ангелина, скрестив руки на груди. Ангелина была очень умной, пусть и редкостной живодёркой и просто плохим человеком. Всегда успевала делать домашку, даже раньше Вовы, а он тоже был не глупым. Странно, что в школе её не дразнили за излишний порыв к знанию. Ну там, «зазнайкой» или «зубрилкой». Или я забыл, что её дразнили.
И Вова, наконец поняв, что заигрался, быстренько подбежал к нам. В ускоренном темпе мы вышли со двора опять в пустырь. И снова это «щёлк», «щёлк» с перерывами в пару минут. С каждым разом всё противнее и противнее.
Минуя голые деревья и машины, мы наконец все вместе вошли во двор. Пустой, как и предполагалось. Как и было нужно. Все уже давно дома, занимаются своими делами. Услышав наш топот, Жучка тут же вылезает из под скамейки. Жучка очень доброе создание. Она любила даже Ангелину, даже когда слышала, как из её приоткрытого окна доносится скуление её бедной собачки с переломанными лапами. Она же смотрела на Жучку равнодушно. Устало. Будто Жучка отравляла ей жизнь только смоим присутствием на нашей площадке. Не мудрено. Хочет и её увести с собой домой и замучить.
Захар, с полными счастья и умиления глазами, присел совсем рядом с Жучкой. Она была явно рада видеть его больше всех из нас. Захар всегда приносил ей чего-нибудь вкусненького. Я тоже давал ей чего не жалко, но я как-то заболел и долго лежал в кровати под тёплым пледом. А вот он с Ангелиной таскал ей сразу за нас двоих, пока меня на улице не было. Этого человека я по праву мог назвать своим другом. Мне очень повезло, что на свете есть наш Захар.
— Жученка! Жучонок! А мы знаешь что? А мы сегодня в догонялки играли! С мальчиком, маааленьким таким. С круглыми, круглыми очками на носу! Прямо у большого снеговика с горкой, да, да! И он нас всех быстренько изловил! Я даже опомниться не успел! — с нескрываемым и искренним возбуждением в голосе нахваливался Захар. Жучке всегда в радость было выслушать как прошёл наш день. Даже Ангелинин день. Я не знаю действительно ли она нас слушала или ей просто было приятно услышать именно наши счастливые голоса, но факт оставался фактом — Жучке на нас было не всё равно.
— Дааа Жучка! А Вова так смешно ногой в сугроб провалился! Ах-ха-ха-ха-хах! И потом долго, долго вытряхивал всё до последней снежинки! Вот растяпа! — лицо Ангелины мигом засияло улыбкой. Притворной, ненастоящей, но улыбкой. Казалось она была готова чуть ли не расцеловать Жучку от той поддельной радости, что трепетала у неё в груди.
— Эй! Ничего я не упал! Ангелина врёт! — возмущённо вмешался Вова. Если бы его щёки и так не были ярко красными от мороза — они бы ими стали от стыда. Я могу его понять. Всё-таки очень обидно когда девочка при всех припоминает какой ты был дурак, да ещё и смеясь.
Однако Захар Вову точно не понял. Отпихнув от себя Ангелину, он тут же, совсем разозлившись, схватил его прямо за ухо с резким хлопком. Почему-то в этот момент я подумал, что здесь кое-чего не хватает. Как в рыжем крестике не хватало кирпичей.
— За-ткни свой е-бальник, хуйло — едва слышно процедил он через зубы. Не дожидаясь ответа Вовы, Захар стал очень сильно выкручивать его ухо. Вова протяжно взвыл, пытаясь перехватить руку, чуть ли не отдиравшую его ушную раковину от головы. Захар только этого и ждал, с размаху ударив его своим тяжелым ботинком прямо между ног. Теперь Вова уже не выл от боли, а опустился на землю, шумно хватая ртом воздух и как-то хрипло крякая. От удара он, похоже, описался, потому что привычный запах ледяного ветра и бензина сменился резким запахом горячей мочи, перебивавшим все остальные. Ухо Захар выкручивать не перестал, однако присел рядом с Вовой, что-то шепча в него. Не могу расслышать. Когда тот наконец, через силу, кивает головой — Захар одёргивает руку от уха. На его бледных пальцах очень хорошо видно стекающую по ним кровь. Ангелинино лицо не выражает никаких эмоций. И что-то она держит там, у себя в руке, не знаю что. Да и Захар держит. Что-то
Вроде как я должен был вмешаться, остановить этот кошмар. Почему Захар так сильно обиделся на Вову? Почему просто не попросил его не врать и сказать всё как есть? Я не вмешался. И Ангелина не вмешалась. Но если Ангелина плохой человек и ей просто нету никакого дела до того, что будет с Вовой, то я не вмешался потому что понимал, что так было надо. Не знаю почему, просто надо. Как игра не мыслима без похода к Жучке, так и не мыслимо врать и не получить за это по уху. Так и есть. Всё в порядке. Хотя нет, я тоже вру. Я вру прямо сейчас, сам себе. На самом деле не было ни уха, ни мочи, ни крови.
И действительно — вот он, Вова. Стоит, невредимый. Улыбается от уха до уха. Рядом стоит Захар и Ангелина. И штаны у Вовы сухие. И пальцы у Захара не в крови. И ничего он там не держит. Вот теперь правильно. Просто я глупый. В нашей компании я точно глупее всех. Настоящий дурак. И домашнюю работу я тоже делаю дольше всех, потому что глупый. И щёлкает около Артуриного дома тоже потому что глупый.
— Ах-ха-ха-ха! А уж как этот сорванец меня тыкнул, так я совсем дар речи потерял! — Вова, ухо которого выглядело совершенно нормально, без единого следа Захариной пытки, которой не было, обильно жестикулировал, хлопая себя перчаткой по плечу точь в точь как это проделал с ним мальчик.
Чувствую, что слишком долго стою ничего не говоря. Пора перестать думать о Вове. С Вовой всё в порядке.
— Да, да, да! А я, Жучка, подскользнулся прямо возле горки! Вот так с размаху взял и подскользнулся! Ох и дурак я! Сразу после Захара выбыл! Но так весело было, Жучонок ты наш родименький! — смотрю прямо на Жучку. Никакой реакции с её стороны. Но так, наверное, и должно быть. Вообще я ни разу не видел, чтобы Жучка на что-то реагировала. На неё смотреть — примерно то же самое, как засунуть голову в рюкзак, на самом дне которого лежит маленький ластик. Вроде и видишь что-то, но не то и не так как нужно.
Замечаю, что Захар, Вова, Ангелина и я стоим чуть ли не полностью покрытые снегом. Хотя я точно помню, что оттряхивался. Наверное выпасть успело, пока до Жучки шли.
— Ох и нагулялись мы, Жучка! Так нагулялись! Но нам пора домой, совсем скоро девять часов! Но ты не переживай, завтра мы опять пойдем гулять! Знаю, мы мало гуляли в последнее время, но нагуляем ещё! И гораздо интереснее! — подвёл итоги Захар, обратившись взглядом к нам. — Ребята! Айда хоровод! — подходит поближе. Его голая рука хватает меня за перчатку. Вова берёт перчатку Ангелины. Та подаёт свою.
В последний раз мы хороводы водили в школе, может месяц назад. Но я почти ничего не помню о том, как это делается. Однако слова одной песенки почти сразу же приводят мои губы в движение. Я не очень задумываюсь о её смысле, так легче вспомнить сами слова.
— Мамулечка, мамулечка! Один, один, один! Двенадцать, дробь, и тысяча, двенадцать, дробь, один! — распеваем мы хором на всю пустую площадку, делая шаг то влево, то вправо. У Вовы получается так себе. У них явно ещё не начались уроки музыки. В общую тональность не попадает и слова на ходу подхватывает, обращая внимание на Ангелину. Наконец, с чувством выполненного долга, мы разрываем нашу цепочку и отходим друг от друга. Жучка, похоже, немножко устала от нашей компании, а посему тут же залезла под лавочку. Это правильно. Мы поступили правильно.
— Ладно… Давайте скорее по домам. Мне ещё домашку делать. — говорит Захар, стряхивая лишний снег с рук и засовывая их в карманы.
— И мне тоже… Завтра ведь ещё погуляем? — смотрю в окно своей квартиры. Свет ещё горит. Наверняка мама уже ждёт меня в моей комнате. Надеюсь в этот раз я поумнею и решу все задачки с первого раза.
— А как же? К снеговику сходили. Дальше у нас… Секунду... — Захар задумчиво поднимает правую руку и пару раз щёлкает пальцами — Во! Завтра у нас тридцать четвёртая квартира! Ну та, в третьем подъезде, вон. — он показывает куда-то налево, в сторону огромной серой многоэтажки.
— А что там делать? Ну дом, и дом… — Вова слегка подшмыгивает. Видимо насморк разыгрался.
— Как что? Гулять! Там обязательно надо погулять. Ты, Вовка, переставай глупости говорить.
Захар что-то долго и нудно объясняет Вове, но я их уже не слушаю. Со своими делами бы разобраться. Поэтому я удаляюсь и подхожу к зеленоватой подъездной двери.
Мама и вправду ждёт меня на моей кровати около письменного столика. Сажусь. Под её пристальным взором открываю учебник и тетрадку. Щёлк ручкой. Принимаюсь писать. «Домашняя работа», «Упр. 30», «Дано» Боже мой. Цифры идеально складываются между собой, образуя строгую систему. Ни одной ошибки в моих расчётах. Мама одобрительно кивает. Улыбается. Выведя чернилами последнюю строчку, я расслабляюсь. Мама говорит какой я молодец и целует в лоб. Взяв мою тетрадку, она опять ушла куда-то далеко. И зачем она их таскает? И куда таскает? Тоже уснуть не может и поэтому в уме читает мои задачки? А может вслух, как я? Нет, я себя опять накручиваю. Да, так и есть. Мама собирает мой рюкзак каждый вечер, чтобы утром я не копошился и сразу же шёл в школу. Мама меня хоть и ругает, но она очень добрая. Почти как Жучка. Люблю свою маму.
Вечерние догонялки меня очень утомили. Сняв с себя одежду тут же ложусь под одеяло. Закрываю глаза. Касаюсь подушки щекой. Жду. Всё ещё жду. Поворачиваю подушку холодной стороной и снова жду. Не помогает. На другой бок. Тоже нет. На живот? Нет. На спине тоже нет, я никогда не сплю на спине. Может убрать одеяло? Не помогло. Не могу уснуть. И в ноутбук играть сил нету. Да и мама забрала его, вместе с тетрадкой. Наверное опять что-то по работе нужно. Скучно. Надо позвонить Захару, может хоть поболтаем о чём-то. Встаю с кровати, лезу в карман джинсов. Нащупываю кнопочный телефон. Снова ложусь на кровать. Выбираю «Захар» в списке контактов. Абонент временно недоступен. Как так? Связь же хорошо ловит, мама мне на телефон частенько названивала. Ну ладно, значит Вове. Абонент временно недоступен. Они там сговорились что-ли? Или телефоны сели? Наверное так. Да, скорее всего так. А Ангелине звонить совсем не хочется. Вот, я через своё окно слышу, как её собачка скулит. Стекло не очень толстое.
Смотрю на карту, слева от моей кровати. Большая такая, всю стену покрывает. И каждая страна разным цветом выделена. Вот Россия, необъятная и великая. А вот Германия. А вот Япония. А вот Индия. А вот Великобритания. Столица Великобритании — Лондон. А вот Соединённые Штаты Америки. А вот тут уже не понятно. Совсем сверху от США что? Там же ничего не должно быть. «Ка-на-да». Откуда она тут взялась? Всем известно, что нет в природе никакой Канады. Видимо те, кто карту рисовали, тоже глупые. И вот тут ошибка: «Кит-ай». Да ещё и такой большой. Там же просто океан. Кому понадобилось вставлять в океан какую-то выдуманную страну? Может потому, что там водятся киты, значит и название подходит. Кит, ай. И ещё одна: «Куба». Даже над названием поленились. А есть страна «Круга»? «Треугольника»? Надо позвать маму, она точно про это что-то знает. Не могла же она мне купить такую глупую карту. Зову маму. Слышу медленные шаги по паркету. Спрашивает что случилось. Тыкаю в карту и говорю про какие-то кубы и китов. Качает головой. Говорит, что поэтому мне за контрольную по географии поставили двойку. Видимо так и есть. Мне наверное просто приснилось, что этих стран нет и что там просто океан. А они есть и всегда были. Приснилось, да, хорошее слово. Пора спать. Мама подаёт мне книжку в коричневом переплёте, говорит что нужно почитать. И вправду, вот почему я уснуть не могу. Уже и забыл, что надо каждую ночь читать, иначе не усну. Проблемный я у мамы. Открывает посередине и показывает. Стоит взглянуть, как глаза уже сами умоляют закрыть их, но всё же читаю, хотя и не очень понимаю что именно читаю. Вообще я никогда и не задумывался над тем, о чём эта книжка. Может и не надо думать. Важен сам факт того, что я смотрю на неё в раскрытом состоянии. Некоторым людям для того чтобы уснуть надо тёплого молока выпить, а мне достаточно просто книжку открыть. Когда я добираюсь глазами до края страницы — они сами собой закрываются. Чувствую, как по телу разливается тепло. Сон забирает меня обратно, прочь из моей комнаты. Рука отпускает телефон.
Сначала не вижу ничего. Просто какая-то безликая пустота. Будто выключенный экран ноутбука. А потом что-то появляется. Подбираюсь поближе, не могу разглядеть. Вот, вижу. Что-то серое, круглое. С кучей каких-то присосок по всей поверхности. Я кажется видел что-то похожее по телевизору. Микроб? Вирус? Затем какие-то схемы. Условные знаки, стрелочки. И вот этот вирус, только нарисованный и в разрезе. И зачем это мне? Но всё равно продолжаю смотреть. Смотрю, будто снова смотрю передачу по телевизору. И тут всё кончается. Секунду назад была эта штука со схемой, а теперь нету. Пустота. Пропало навсегда. Вычеркнуто. Да и не было этого никогда. Звонок будильника.
Вся наша компания стоит у серого подъезда. Слева стоит мусорка. Воняет. Захар нажимает на домофоне цифры «3» и «4», а затем отходит. Идут гудки.
— А кто в тридцать четвёртой живёт? Я сюда раньше не ходил. —переминаюсь с ноги на ногу. Довольно холодно. Холоднее чем вчера
— Да там просто подруга. Мне мама сказала к ним зайти, она у них что-то оставила. Может потом куда-то ещё пойдем... — Захар стягивает с себя ушанку и вытирает порядком вспотевший лоб. Он сильнее меня, так что пока мне холодно ему, вот, наоборот — жарко.
— Влюбился, помолвился, женился! А Захар втюрился! — ехидно кричит Вовка, хихикая и тыкая в Захара пухлым пальцем. Эту фразу он тоже странно произносит, как и «окей». Почему нельзя просто сказать «тили-тили тесто, жених и невеста», как все нормальные люди? Сам выдумал, наверное. Ведь он же умный.
Захар заметно краснеет, слегка отпихивая Вову.
— Дурак! Я тебя ударю сейчас! Сказал — подруга!
— Захар, успокойся пожалуйста. Вова не со зла. — вмешивается Ангелина, положив обе свои руки на грудь Захара, будто колдунья, накладывающая на него заклинание.
— А ты вообще отойди! Живодёрка! — Захар резко хватает руки Ангелины и бросает их вниз. Ангелинины глаза слегка расширяются. Отходит в сторону. Садится на корточки. Качает головой из стороны в сторону. Шмыгает носом, собирается плакать. Но мне её не жалко. Собачку бы она свою так жалела как себя. Или Жучку.
За конфликтом Захара и Вовы я чуть не забыл о том, что на звонок домофона никто так и не ответил. Гудки прекратились уже минуту назад.
— Захар, нажми-
— Знаю! — перебивает он меня. Он один раз смеряет Вову взглядом, делая ему беззвучное предупреждение, а после подходит к домофону. Набирает какие-то цифры. Нету гудков, код неправильный. Со злости он наверное набрал первое, что попалось. Выдыхает. Медленно нажимает цифры «3» и «3». Гудки. Гудки. Гудки. Треск поднявшейся трубки.
— Ало? — голос старый, женский. Бабушка.
— Алё! Впустите нас пожалуйста! Нам в тридцать четвёртую надо!
— Ой, Захарка, родненький! А я, старая, не поняла сразу. Мне же мама твоя звонила. Проходи скорее, Захарчик! — очень добрый голос. Никогда бы не подумал, что у Захара такая добрая бабушка. Я всегда думал, что у Захара есть только мама. Он, конечно, мой лучший друг, наверное даже единственный настоящий, но воспитание у него похрамывает. Странно так получилось. Но в остальном Захар очень добрый, просто вспыльчивый. Иначе Жучку бы так часто не радовал.
Раздаётся писк. Дверь открыта. Проходим внутрь.
— А на каком этаже? — спрашиваю у Захара.
— Щас, щас… — Захар поднимает руку и пару раз щёлкает пальцами. — Шшшестой!
Первее Вовы нажимаю на кнопку лифта. Двери тут же раскрываются. Почему-то люблю кататься на лифтах, даже когда подниматься по ступенькам не так далеко. Жаль у Артура лифт сломанный был. Заходим внутрь. Теперь уже Вова, перехитрив меня, жмёт на круглую, железную кнопку под цифрой «6», не забыв показать мне язык. Едем вверх, прижавшись чуть ли не вплотную друг к дружке, лифт маленький. Лифт, голосом какой-то тёти, говорит «Шестой. Этаж», с задержкой. Лифт тоже делали какие-то глупые люди. Слышно же, что фраза «шестой» и «этаж» разорваны между собой, их просто на компьютере склеивают, а тётя, которая их записывала, просто говорила все цифры по порядку. Почему нельзя просто разом записать фразы «первый этаж», «второй этаж», «третий этаж» и так далее? Так же гораздо натуралистичней звучит. И голос бы сделать каким-то более жизнерадостным, а то так совсем грустно на лифте ездить. Двери открываются. Выходим в коридор, уставленный кучей кваритр с разными номерами поверх глазков. Нужная, тридцать четвёртая, прямо перед нами. Захар подходит к двери и жмёт на кнопку звонка. Сначала не слышно ничего. Потом раздаётся женский голос, взрослый. Не сразу же, а через секунд двадцать. Как-то не очень доверчиво.
— Кто там...? — в голосе слышно дольку смятения.
— Тёть… — щёлк, щёлк — Насть! Тёть Насть! Мама у вас оставила, просила забрать. Можно войти?
— Ой, Захар! А я тебя ждала, заходи конечно! Да, мне твоя мама сказала что ты придешь, заходи скорее! — странная эта женщина. Если ждала Захара, то почему сразу не открыла дверь, а будто выжидала? Или Захар её напугал своим звонком? Да, точно. Она наверное в туалете была, а может и просто забылась. Или может кого-то другого ждала.
Ждём щелчка замка. Ждём, но его всё нет. Она не открывает? Нет, наверное просто забыла закрыть дверь. Тянусь рукой к дверной ручке, поворачивая вниз. И в правду, открыто. Может заранее открыла? Отворяю дверь. Захар заходит внутрь. Потом мы. Слышно звук закрывшейся двери.
Маленькая квартирка. Они, кажется, студиями называются. Всего одна дверь справа, явно в туалет и ванную, и всего один зал с кроватью. Да, тётя Настя точно была там. Наверное мылась и не домылась, мы ей помешали. На кровати сидит девочка. Маленькая, годика на два может младше меня. Стрижена под мальчика. На ней какая-то грязная юбочка и дурацкая футболка: Том и Джерри. Только Том, почему-то, жёлтого цвета, а Джерри вообще фиолетового. Такие на рынке продают, я помню. Наверное они очень бедные. Или вообще деревенские. Да. Переехали из деревни в город, а квартиру побольше позволить себе не смогли. Вова сразу тупит глаза. Очевидно, что в такую малявку, да ещё и деревенскую, Захар никогда бы не втюрился, пусть и был с ней знаком. Увидив Захара — та сразу к нему подбегает.
— Привет! Я Полина! — пропискивает девочка своим тоненьким голоском. Она ещё и глупая. Совсем как я.
— Привет, Поль! Да помню я! — Захар проходит вглубь квартирки, ища что-то взглядом. Я же просто смотрю по сторонам, не зная чем ещё себя занять.
Обоев нет. Только голые, покрашенные в серый стены. Ну оно и понятно, только переехали. А может и денег не хватило на обои. Мебели тоже особо-то и нету. Так, кроватка, пара стульчиков и стол. Кухню отсюда разглядеть не удаётся, но наверное и там чего-то не хватает.
— Нашёл! — кричит Захар где-то справа, как раз со стороны кухни. Потом показывается его стриженная голова. — Поль, а Поль! А давай в съедобное, несъедобное! У тебя же мячик где-то был.
— Давай! — радостно пищит девочка — Только я не знаю где…
— Вот же он! — вдруг говорит Вова, пиная в сторону Захара небольшой резиновый мячик, стовяший около ванной. Я даже внимания на него не обратил. А Ангелина по прежнему стоит в сторонке, смотрит вниз ничего не выражающими глазками. Поделом ей. Захар поднимает с пола мячик, заговорщически улыбаясь и перебрасывая его то в одну руку, то в другую.
— Сначала я вода! Тааак… Пирожные! — кидает навстречу девочке мяч. Та быстро ловит, хоть и немножко спотыкается.
— С...Съедобное! — улыбается и кидает мячик обратно Захару. Тот, естественно, ловит. В школе он много играл в мяч. Он наверное был самым спортивным у нас в классе. Вове бы с него пример брать.
— Да! Мммм… Носки!
— Несъедобное!
— Молодец! Бутылка из под сока!
— С… Несъедобное! — ехидно смеётся девочка, чуть не проиграв.
— Ой ребятки! А можно мне с вами тоже поиграть? — говорит тётя Настя, выходя из ванной комнаты. Высокая, довольно худая. Даже сильно худая. Тёмные волосы завязаны в пучок. Под глазами круги. Работает много.
— Конечно, тёть Насть! — Захар поворачивается в её сторону. Девочка уже перекинула ему мяч. — Щас… Крем брюле!
— Съедобное! — женщина быстро ловит мяч. — Собачий корм! — перекидывает мячик девочке, но гораздо нежнее, чем это делает Захар. Мама, всё-таки.
— Съе... Не… Несъедобное! — девочка явно запуталась.
— А вот и нет! Я пробовал! Противно, конечно, но съедобно! Полина выбыла! — Захар забирает мяч из рук девочки и поворачивается к тёте Насте. Полина хоть и нахмурила брови, но нельзя сказать, что она совсем обиделась из-за своего проигрыша. — Автомат калашникова!
— Несъедобное! «Три корочки»!
— Съедобное! Вкусные сухарики. Жучка!
Тётя Настя ловит мяч, но не знает что сказать.
— Жучка? Дворняжка, что-ли? Н-ну, на самом деле съедобное, во многих странах кушают, но…
— А вот и нет! Несъедобное! Тётя Настя выбыла! — победоносно кричит Захар, радостно улыбаясь. Я только сейчас замечаю, что волосы Тёти Насти полностью сухие. Феном высушила. Но почему его тогда не было слышно? — А теперь… Капуста!
Захар резко подбегает к тёте Насте и крепко обнимает её, уперевшись своим лицом прямо ей в живот. Потом подбегает Полина, обняв её и Захара своими коротенькими руками. Дальше Вова, потом я, а в конце Ангелина. Крепко-крепко обнимаем друг друга, хихикаем и трёмся. А затем отпускаем. Странно это всё, хоть и весело. Странно получается, что из-за обычного похода за чем-то по просьбе мамы, Захар превратил всё в игру. На улице же и так можно много куда сходить и много с кем погулять.
— Фух! Ну ладно, тёть Насть, спасибо что впустили! Пока Полина! — говорит Захар, направляясь к выходу.
— Пока Тётя Настя! — Вова махает им с Полиной вслед и тоже уходит.
— Пока! — я тоже направляюсь к выходу. А Ангелина совсем ничего не говорит. Конечно, ведь зачем соблюсти обычную норму приличия и попрощаться, если можно доламывать своей бедной собачке лапки и тыкать в неё зажжёнными спичками. Да, Ангелина?
Я не слышу, чтобы дверь за нами закрылась, но это меня мало волнует. Меня волнует то, что на часах уже почти девять и пора бы сходить к Жучке. Вызываю лифт.
До площадки мы дошли только спустя минут двадцать. Стемнело, и очертания дворика стали трудноразличимы, но интуиция сама мне подсказывала куда идти и в какую сторону не наступать, чтобы нога не увязла в ледяной воде или открытом люке. Жучка, как и всегда, лежала под скамейкой. Первый к ней, конечно же, бросается Захар, прислонив своё лицо так близко к ней, будто это она была его невестой, а не Полина, как предположил Вова.
— Жучулечка! А мы вот сегодня в гооооости ходили! К тёте Насте и Полине! И с мячиком игрались-игрались! И я победииил! Так ловко всех победил! И ты мне на помощь пришла! Эх, Жучонок! — слащаво восторженным голосом разговаривал с ней Захар, встав на руки и колени, совсем как щенок.
— А я поиграть не успел! Но так весело было смотреть на Захарину игру! И все потом обнимались так крепко-крепко! Как лучшие друзья! Правда-правда, Жучка! — присоединился Вова. В голову пришла странная мысль. Странная мысль о том, что теперь Вова понимал как надо. Что раньше он не понимал как надо и потому с ним что-то случилось. И откуда такая мысль взялась? Вова всегда знал как надо.
— И я обнималась! И девочка там такая ути-пути была! Ути-пути просто! Загляденье маленькое! И мама у неё добраяАААААААААААААААаааааааааааааАААААААААААААААаааааааааААААААААААААААААААА!!
Молниенесно закрываю руками уши. Ангелинино лицо искажено совсем нечеловеческой гримасой. Глаза смотрят в разные стороны. Рот открыт до предела, словно она готова была проглотить бедную Жучку целиком. И кричит. Кричит так громко и так страшно, что я чувствую, как седеют мои волосы, а в штанах сзади становится тесно и горячо. Воняет. Кричит так, словно её засунули в большую мясорубку. Кричит так, словно между ног до упора вставляют острый нож и прокручивают. Кричит, как кричат младенцы, когда их поливают бензином и поджигают. Кричит как миллиарды животных на скотобойне, из которых потом делают сосиски и продают по пятьдесят рублей за пачку. Кричит как выдавленный членом глаз и как проломанный им же череп. Кричит как моя мама, когда рожала меня. Кричит как все матери на земле, рожающие разом всё человечество. Кричит как одна мать, рожающая разом всё человечество. Кричит как солдат, потерявший от разорвавшегося снаряда все руки и ноги. Кричит как неминуемое старение, гниение и смерть в нищите с голодом. Кричит как открытая рана в области живота. Кричит как проглоченный скальпель. Кричит как осы, пожирающие тебя изнутри пока ты гадишь под себя лёжа в лодке. Кричит как концлагерь. Кричит как ВИЧ, СПИД, рак крови и подточенные напильником зубы. Кричит как страдание. Кричит как Бог. Кричит как Жучка, если бы она умела кричать.
И Вова кричит. И Захар кричит. И я кричу.
— А завтра мы тоже пойдем гулять, Жученька! Ты главное подожди! Мы столько тебе интересного расскажем! — Захар улыбается Жучке на прощание и встаёт. Крика нету. В штанах тоже ничего нет. И никогда не было ни того, ни другого. — Ребята! Три, четыре! — по инерции хватаюсь за руку Захара.
— Мамулечка, мамулечка! Один, один, один! Двенадцать, дробь, и тысяча! Двенадцать, дробь, и тысяча! Двенадцать, дробь, один!
— А можно я завтра гулять не пойду? Я в игру хотел поиграть, мы сегодня должны были! Он обещал! — всё не успокаивается Вова, тыкая в мою сторону своей перчаткой. Захар отводит его в сторону, жестикулирует.
Рука. Что-то схватило меня за руку. Ангелина. Тупая мразь, что тебе от меня нужно? Иди, режь свою собачку. Мы больше не друзья. Что? Просит помолчать? Но я ведь и так молчу, о чём мне с тобой, живодёркой, разговаривать? Ну хорошо, ещё помолчу. Глаза закрыть? А ещё что, говна поесть? Вздыхает, закрывает руками глаза. Убирает руки от глаз.
— Помнишь мы на ноутбуке играли? Помнишь? Там игра такая интересная была… Скажешь как называется? Ну пожалуйста… Я тебе чипсов куплю, большую пачку! — умоляющим, жалким тоном говорит Ангелина. Мы с ней не друзья. Шлюха. Только наоборот — покупает наше внимание за вкусности. Пожимаю плечами.
— Ну да, помню. Играли.
— Вот! Помнишь… А название скажешь?
— ...Ещё колы и «Магнат», брюнетку
— И колу, и чипсы и «Магнат» куплю!
— Так… — думаю. Игра-то такая интересная была. Там маленький человечек по комнатам бегал и во врагов стрелял. Пульками круглыми. И монетки с сердечками там подбирать надо было. Но сложная. Я дальше третьего уровня, кажется, никогда не проходил. А вот Ангелина легко её пробегала. Ну, не прямо легко-легко, то есть без усилий, но играла гораздо лучше меня. Умная она очень, хоть и шлюха, позорное уёбище, предатель и живодёрка. А ещё когда предметы в игре подбираешь — человечек меняется. То рожки вырастут, то крылышки появятся. Но название… Название… Забыл, не помню. Там в названии буквы такие странные. Как над магазином с одеждой в торговом центре, где мама купила мне кроссовки и ботинки. Надо подумать. Я эту игру, кажется, нашёл на одном сайте в интернете… Нет, тоже не помогает. Хорошо, надо бы по порядку. Вот приходит ко мне Ангелина. Вот мы идём ко мне в комнату. Во рту вкус пиццы, мама испекла. Вот мы садимся за стол. Я открываю ноутбук. Ноутбук чёрного цвета. «Пробел» залипает. Если по клавиатуре провести рукой — все клавиши вылетят. Под клавиатурой сенсорная панель. Ноутбук, ноутбук… Да вот же он. Он у меня под мышкой. Как рыжий крестик. А у Захара под мышкой мяч.
Ангелина хватает меня за руку. Ноутбук падает на землю. Ноутбук разбился. Ангелина пропала.
Где Ангелина? И где Вова с Захаром? На площадке остался я один. Страшно. Холодно. Надо позвонить маме. Залезаю перчаткой в карман джинсов. Достаю телефон и снимаю перчатку. Нажимаю на кнопочки. Абонент временно недоступен. Шмыгаю носом. Готовлюсь плакать. Я остался совсем один. И уже девять. Сажусь на холодный асфальт, придавливая его своим весом. Или он продавливает меня снизу? По щекам катятся солёные слезы, согревающие замёрзшее лицо. На улице точно полно воров и они обязательно меня найдут и схватят. Схватят и продадут на рынке. Поэтому после девяти я не гуляю.
Нет. Не схватят. Ключи. У меня есть ключи! У меня есть ключи!! Рука в карман — вот же они! С брелком совы! Я не один! Я сейчас пойду к маме и съем вкусный ужин! А потом почитаю книжку перед сном!
На плечо ложится чья-то рука. Визжу. Оборачиваюсь. Стоит Ангелина. У Ангелины на лице странное выражение, неровно дышит носом. Странное, потому что не такое как обычно. Как будто ей стало легче. Как будто её уже не мучает совесть.
— Закрывай глаза! Быстро закрывай! — вдруг кричит она, прикрывая мои глаза своей перчаткой. Зачем? Что там смотреть на пустой площадке? Или что нельзя смотреть? Пытаюсь одёрнуть её руку, но она только крепче прижимает перчатку.
— Не смотри! Господом Богом, прошу тебя, не смотри! — кричит она. Её голос заметно дрожит. Значит это действительно важно. Закрываю глаза. Проходит секунд десять. Перчатка немножко приподнимается с моего лица. Совсем чуть-чуть. Чувствую её взгляд. А потом Ангелина её полностью убирает, взяв меня за руку.
— Пошли. Пойдем, пойдем, мой хороший… — медленно тянет меня в сторону дома напротив. Внутри всё сжимается. Она же живодёрка. Она сейчас меня будет мучать, как свою собачку. Но почему-то теперь я в этом не так уверен. Раньше я это знал точно, но теперь не могу об этом правильно подумать. Хочется убежать и закричать на всю улицу. Позвать маму. Но её голос меня успокаивает. Она… напугана? Что может напугать живодёрку? В штанах опять горячо и воняет.
Переминаемся с ноги на ногу. Осторожно идём. Снег не хрустит под ногами. Где снег? И где ветер? Почему ветер перестал дуть? А нет, что-то захрустело… Что-то стеклянное. Очки.
Подходим к двери подъезда. Ангелина звенит ключами. Поднимаемся по лестнице. Первый пролёт. Второй. Снова звенит ключами, поворачивает замок. Заходим внутрь. Ангелина захлопывает дверь и закрывает на замок. Убегает куда-то. Слышно шторы, потом топот, потом ещё шторы. Топот в мою сторону.
— Всё, открывай… Только на балкон не смотри. — шёпотом говорит Ангелина.
Открываю глаза. Во тьме едва угадываются очертания её лица. Мы стоим в прихожей. Справа дверь в большую комнату. Где её мама? Она на работе? Какие мамы работают в девять?
— Мне страшно… Ты будешь меня мучать...? — дрожу от пяток до макушки, чувствуя, как моё сердце готово навсегда перестать биться.
— Нет. Не буду. Перестань думать, что я живодёрка. Это неправда. — Ангелина садится на корточки, прямо передо мной. Повторяю за ней. В спину упирается тумбочка. На полу что-то лежит. Книжка. Не могу разглядеть какого цвета переплёт.
Со стороны балкона кто-то начинает дышать. Скорее даже не дышать, а булькать. Очень противно булькать. А потом крякать. Как Вова, когда Захар ударил его ботинком между ног. Но не совсем. Крякание другое.
Младенческое.
Ангелина поднимается и закрывает дверь в большую комнату, стараясь не смотреть в сторону балкона. Когда дверь захлопывается — она уже всхлипывает. Потом опускается. Лежит, закрыла перчатками глаза. Плачет. Рыдает. Захлёбывается собственными соплями и слюной. Выдыхает, чуть не задохнувшись. Громко кричит и снова рыдает. Я тоже начинаю плакать, но не очень понимаю почему. Медленно дотягиваюсь до Ангелины. Провожу своей перчаткой по её спине. Поглаживаю. Мне жалко Ангелину. Мне очень жалко Ангелину. Как Жучку. Только ещё жальче. Ангелина рыдает громче. Мне кажется, что она сошла с ума. Ыкает. Крякает. Потом хватает себя за волосы. Сильно хватает. Скулит. Ещё скулит. Втягивает в себя сопли. Дышит.
— Нету там никакой собачки… — почти бесшумно говорит Ангелина — И не было никогда…
— Почему? — я не смог придумать более умного вопроса. Потому что я дурак
— Потому что я наказана.
— Тебя мама наказала?
— Да. Нет. Всё сразу. — Ангелина медленно выпрямляется, растирает перчатками остатки соплей и слёз по лицу.
— Я не понимаю.
— Ты и не должен понимать. Тебе запрещают понимать. И Захару и этому… Вове. И мне запрещали.
— Кто запрещает?
Ангелина смотрит на меня. Я опять сказал какую-то глупость.
— Это я во всём виновата… Нельзя было соглашаться… Я сидела, как дура, на одном месте так долго… Не развивалась, старела… Всё гордыня моя, проклятая… Это грех… С этого всё начинается… Надо было к маме уехать в Челябинск…
— А что случилось?
Она молчит. Молчит ещё пару минут.
— Я… Я тебя разбудила.
Ничего не понимаю. Она точно сошла с ума.
— Но я и так не сплю.
— Нет… Ты спишь и я сплю… И Захар с Вовой тоже спят… Ну сейчас проснулись уже, возможно…
Она делает паузу.
— …И Жучка эта… Тоже спит.
Как Жучка может спать? Она же как-то реагирует на нас. Видит, что мы с ней играем, даём вкусного и рассказываем как прошёл наш день. Или только делает вид?
— Ангелина, я ничего не понимаю. Пожалуйста, объясни мне что происходит.
Она делает глубокий, сбивчивый вдох носом. Прижимает перегородку пальцами. Думает. Собирается с мыслями. Ангелина умная, она обязательно чего-нибудь придумает.
— Есть такая страна… Индия. И… Один умный дядя там придумал, что есть в мире два… Ну вот и как тебе сказать… Короче две… штуки… Одна называется «Пурушей», а вторая «Пракрити»… Даже не придумал, а… догадался… И этот Пуруша — создал весь наш мир… Только там ничего не было… Вообще ничего… Одна пустота, без конца и края… Но потом появилось Пракрити… И оно, как бы, сделало нас с тобой… Ну, не конкретно меня и тебя, а вообще всех людей… Только они тогда людьми не назывались… И тел у них не было… Только… Разум… Один и сразу на всех…
— Такой… Которым я сейчас думаю?
— Ну вроде того, да… Вот… И этот разум начал думать… И… Придумал, что в мире есть вещи… Стол, там… стул… Ну, раньше их, конечно, не было…. Ну планеты придумал… Небо, Солнце… Потом придумал землю и людей, у которых появились тела… И вот… как бы… У каждого человека есть собственный разум, но… Во всех людях есть ещё и единый разум… Хороший разум…
— Почему хороший?
— Потому что… У Пуруши тоже есть разум… И он плохой… Очень плохой…. Он делал всей пустоте, которую сам и создал, очень больно… Но Пракрити придумало… Что больно не должно быть…. И боли, постепенно, становилось меньше… Она не пропала полностью, но мы к этому идём…. Лучше наверное сказать, что… Мы, то есть все люди на земле, и есть Пракрити… Но не полностью… Оно в нас живёт… И мы тоже придумываем всё вокруг…. Чтобы вещи были… И… Чтобы больно не было… Потом и дяди в Китае тоже поняли, что эти две штуки существуют…. Назвали их «Инь» и «Янь»… Видел такой круглешочек с белой и черной стороной? Ну вот…. И в Персии это поняли…. И в Греции…. И в Иудее…. Там этим двум штукам дали другие названия… «Дьявол» и «Бог»
И Ангелина про Китай говорит. Нет же такой страны. Наверное.
— А что потом случилось?
— Потом… Ну вот оно, это потом… Всё это до сих пор продолжается, просто… Пуруша понял, что в мире перестало быть больно…. И что перестало быть ничего… Недавно понял…. И начал возвращать всё как было…. Но его поймали… умные дяди…. И заставили спать…. И снилось ему, что в мире всё как он и хотел…. И что не надо нам делать больно… Он делает больно миру, но у себя во сне… Очень больно.
— И его за это наказали?
— Наказали, да…. Он стал полезный…. Если ему что-то показать — пропадёт… Например, что-то плохое…. Потому что он глупый…. Но потом…. Поумнел, научился….
— Я всё равно ничего не понимаю… — это не совсем так. Я где-то уже слышал такие слова. Точнее когда-то. Очень давно слышал. И про Пурушу этого и про Бога тоже слышал. И слово «эстетический» я откуда-то знаю. И ещё много других слов. Но о чём они — не помню. Но говорю, зачем-то.
— Ты и не можешь понять… Не здесь, по крайней мере…. Я с тобой-то поговорить нормально могу, только потому что им не дала с тобой говорить…. Да и со мной…
— Кому не дала?
Ангелина молчит. Думает о чем-то. Встаёт с пола
— Ты потом поймешь… Я и так много времени потратила… — её рука стягивает с меня шапку и треплет по волосам. Приятно.
— А твоя мама надолго уехала в Челябинск? Она скоро вернётся?
— Она… У нас у всех есть мамы. Просто другие… Моя мама живёт в Челябинске
— А моя мама?
— И у тебя тоже другая… Точнее, я не знаю есть ли у тебя там мама…. Но тут — другая.
Почему моя мама какая-то другая? Я отлично её помню, она самая обыкновенная. Как она готовит мне ужин. Как стирает. Как делает со мной уроки. И как покупает одежду. Как она может быть другой? Или мне это тоже просто приснилось? Я глупый и поэтому не понимаю очень много вещей. Почему я встаю с утра по будильнику, но не помню как выглядит утро и будильник? Почему я хожу в школу, но не помню ничего из того, о чём там рассказывают? Почему я сам никогда не хожу в магазин? Я вроде бы дружил с Ангелиной ради чипсов и газировки, но не помню, чтобы когда-либо их ел. И как выглядит Жучка я тоже не знаю. Много вещей не понимаю, обо всех не спросить.
Ангелина продолжает трепать и гладить мои волосы. Смотрю на неё снизу вверх. Глаза уставшие. Она хочет что-то сказать, но ей тяжело. Губы то открываются, то закрываются, без слов.
— Мы с тобой делаем очень плохие вещи. Очень плохие. Самые плохие, которые только можно себе представить. Это называется грехом. Я, ты, Захар, Вова… Нельзя такое делать… Ни под каким предлогом… И ничем это нельзя оправдать… Ни одна хорошая вещь в мире, даже самая хорошая не стоит того, что делаем мы…
Ангелина наклоняется и целует меня в лоб. Её губы почти такие же приятные как и у мамы. А какие у неё губы?
— Тебе нужно сделать очень важную вещь, мой хороший… Это важная, но тоже плохая вещь. Самая плохая. Хуже вещи в мире нету... Но так нужно. Тебе нужно отв-ечай, что ты забыл у меня в квартире, скотина ебаная?! — вдруг срывается на крик Ангелина, показывая мне свои зубы. Во всей квартире включён свет. За дверью слышно лай и тихое скуление. У Ангелины в руке нож. Она сейчас будет меня резать и мучать, как свою собачку. В кармане звонит телефон.
Толкаю Ангелину руками вперёд и бегу к выходу. Дверь легко открывается. Вниз по ступенькам, прочь из дома сумасшедшей живодёрки. Быстро тыкаю в кнопку у двери много, много раз. На улицу. Холодный ветер. Бегу и подскальзываюсь на льду, прямо около двери. Голова летит прямо в сугроб. Быстро встаю и стряхиваю лишний снег с лица и волос.
На площадке уже стоят Вова с Захаром, хотя уже далеко позже девяти. Увидев меня, Захар тут же срывается с места и бежит прямо в мою сторону. Это хорошо. Захар — мой лучший друг. Мой единственный настоящий друг. Он в сто раз лучше чем поехавшая Ангелина, убившая свою маму и пытающая свою собачку ради собственного же увеселения. Да, она убила свою маму. А это хуже, чем что либо на свете. Поехавшая садистская мразь.
— Ты чего на улице? Иди домой! Тебя мама уже обыскалась! Ты где шлялся? — кричит на меня Захар, но не очень строго. Он прав. Как я могу поступать так с собственной мамой?
— Я уже иду! Иду, не кричи! — уверяю Захара и быстрым шагом добираюсь до зеленоватой двери родного подъезда.
Нет. Не надо туда заходить. Если я зайду домой — мама точно накричит на меня и будет бить, за то что я гулял после девяти и не сделал свою домашнюю работу. Надо подождать Ангелину. Она умная и поможет во всём разобраться.
— Ну! Давай бегом! Мне твоя мама уже двадцать раз звонила! Плакала в трубку! — кричит Захар. Вова непонимающе окидывает своим взглядом то меня, то него.
Нет. Не нужно мне идти домой. А надо идти к Жучке. Жучка — бедное и несчастное создание. Хозяин бросил её на улице и никто ей не помогает. А ещё Жучка очень голодная и от голода съела весь город. Только наш дворик да пара домиков осталось. Нету ни школы, ни торгового центра. Их Жучка съела, а я их выдумал. Надо идти к Жучке.
Поворачиваюсь и иду прямо к площадке, пытаюсь найти глазами лавочку. Захар толкает меня. Видно, что сжал кулаки.
— Ты тупой что ли?! Мне десять раз говорить нужно?! Тебе дан приказ, блять, иди выполняй!
— Отстань ты от меня! Достал уже! Мне к Жучке надо, я потом домой схожу! — отпихиваю его от себя. Его лицо становится совсем красным
— Сука! Блядина тупорылая!
Не успеваю увернуться. Ботинок Захара бьет меня чуть выше живота. Не могу вдохнуть. Теряю равновесие. Я лежу на земле. Захар садится мне на грудь. Удар прямо в глаз. Больно. Не могу смотреть. Удар по голове, удар по голове, удар по голове, удар по голове. Нога между ног. Ещё раз. Моча. Удар по уху. Свист. Удар по голове.
Уютное, ностальгичное ничто. Приятное ничто. Я здесь был уже очень давно. Но не когда упал в сугроб. Очень давно. Из него не хотелось бы выходить. По всему телу разливается приятное тепло. И ничего больше не нужно. Ни мыслей, ни приказов, ничего. Только это ощущение.
Нет. Теперь ночь. Снег. Захар всё еще сидит на моей груди
— Я за тебя кровь на войне проливал, хуесос ты неблагодарный! И здесь ради тебя, Вовы и этой бляди ненормальной! Ради всех! А ты даже домой ради меня зайти не можешь! Один ты здесь за хуй собачий! Даже живодёрка тут за что-то, а ты за нихуя! Потому что ты баба тупая! Тупая и безвольная! Не помнишь нихрена, потому что тупой! Я за тебя приказы выполнял, пока ты слюни в своей койке пускал, пидор! Сопли свои подбирай и пиздуй, пока ещё не въебал!
Захар выдыхает. Глотает. Встаёт на землю и стряхивает с рук снег. Держусь за голову, очень болит. Справа лежит камень. В голове щёлкает. Захар отвернулся. На нём нет шапки. Беру камень. Большой, острый. Кидаю в Захара. Камень становится снежком и попадает Захару прямо в затылок. В голове щёлкает.
Не помогло. Захар лежит на земле. Вова кричит. Слышно хруст снега. Аккуратно встаю на ноги, держась за перила. Подхожу ближе. Из затылка Захара идёт много крови. Захар умер.
Блик!
Промигивает перед глазами. На одну секунду промигивает. Всего на одну секунду. Но этого достаточно. Этого настолько достаточно, что если бы я увидел ещё одну долю, милли, макро, микро, нано, ноль целых, ноль, ноль, ноль, ноль, ноль, ноль, ноль, ноль одну секунду, то мой мозг бы превратился в кроваво-серую жижу, вытек у меня через нос и уши, а я бы умер в самых страшных мучениях, которые только может себе представить этот самый мозг. Хуже чем это нельзя представлять. Не может быть ничего хуже. Даже всесильный Бог не мог бы создать что-то настолько плохое. Хуже чем членом в череп. Хуже чем прибить себя гвоздями к каждому дереву в лесу. Площадка, стенка из домов, окружающая её. Качели, песочница в виде пиратского кораблика и ещё немного других вещей. Ничего нет. Только ничто. Другое ничто. Блевотное. Чужое. Неописуемое. А всё что не ничто — трупы, кости, жужжащие мясорубки, содранная кожа, выдранные глаза, разрезанное, изрубленное, выдроченное, сожённое, обугленное, разрубленное пополам, превращённое в кашу, протянутое через все круги ада или чего-то, что хуже чем ад умноженный на бесконечность. И крик которым кричала Ангелина, кричал я, кричал Вова и Захар. И ничего больше нет. И так будет всегда. И так будет со всеми. И всё живое и мёртвое одновременно. И мы это делали. И мы сделали всё, что делать было нельзя. И с Артуром я тоже это сделал, первее всех остальных. И Ангелина делает это каждый день у себя на балконе. И мы все делали это каждый день. И Пуруша это делал. И это обязательно нужно делать каждый день. И это обязательно должно существовать. И это существовало когда не было ничего другого. И самое мерзкое, самое отвратительное и ненормальное, самое глупое и самое нелогичное, самое неэстетичное и самое бесчеловечное, самое уродское и самое сумасшедшее, самое извращённое и дефективное во всём этом то, что это естественно и что мы уже здесь. И Ангелина это видела.
Тошнит. Рвёт. Рвёт. Рвёт. Плакать больше нечем. Обидно. Но надо идти к Жучке. Жучка слишком долго сидела на своей цепи, без корма и ласки. Иду к Жучке. Жучка привязана к скамейке на цепь. Сажусь на колени. Смотрю на Жучку. Не понимаю, на что смотрю. Это и не надо понимать. Беру руками цепь. Холодная, замёрзла. Рукам больно, нельзя схватиться как следует. Цепь тяжелая, не порвешь просто так. Надо достроить. Цепь совсем старая. Не то. Цепь сделана из дерева. Из пластилина. Из бумаги. Дёргаю цепь
Дёргаю цепь. Дёргаю цепь. Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаю цепь.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Дёргаюсебязахуй.Yankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainYankingone’schainАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДЕЁЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬАБВГДПросыпаюсь.
Рот закрывается. Перестаю говорить вслух. Меня трясут. Я слышу какую-то речь. Несколько речей. Кто-то далеко что-то говорит на французском, совсем рядом на английском, а прямо надо мной на русском.
— Просыпайся! Быстрее, блять, быстрее! Кто-нибудь, несите в её палату Вольфганга! Эта ненормальная надоумила первого всё в ИСБ вернуть! Живо тащите его! И её уносите! И того, офицера, тоже уносите! Всем приготовиться к началу активной фазы! — кричит мужчина надо мной. Панически кричит. Из-за густой бороды не удаётся разглядеть всё остальное. Он прямо над моим лицом.
Приподнимаюсь. В глазах подваивается. Вижу что-то, но продолжаю видеть скамейку и цепь в своих руках. Из руки что-то вытаскивают. Капельница. Голова всё ещё болит, но зрение начинает возвращаться.
Кафельный пол. Серые стены. Справа стол и компьютер. На экране какая-то тарабарщина, перемешанная с видом на площадку и домики. Около компьютера — труп. Отверстие в шее. Лабораторный халат. Длинные каштановые волосы. Около меня — незнакомый человек с густой бородой. Седой. На стене висит карта мира. Вместо Канады, Китая и Кубы — один сплошной океан.
Я не маленький, а достаточно высокий. Руки, ноги, грудь и живот выбриты. Трогаю лицо. Лёгкая щетина. На висках что-то надето. Трогаю. Похоже на маленькие, плоские подушечки из железа. От них куда-то вниз идут провода. Хочется рвать, но пока держусь.
Дети. Много детей. Все лежат на каких-то кроватях. И у всех капельницы и подушечки с проводами. Есть и взрослые, но их заметно меньше. Некоторые дети — месиво. Кто-то порван на две части. У одного в глазах спички. Плачет. Рвёт. Рвёт себе на ноги.
В комнату заходит ещё один человек. На нём какая-то белая одежда, ноги босые. Голова полностью лысая. Рот скрыт какой-то белой маской. В коридоре впереди бегают люди, кричат на разных языках. Большинство языков мне не знакомы.
— Пизда… — говорит человек с белой маской на рту, а потом что-то тихо добавляет на непонятном языке. Окидывает взглядом комнату, тяжело дышит.
— Этому всё отфильтровать из памяти! — говорит человек с седой бородой, тыкая на меня и повернувшись обратно в сторону коридора. — Под ноль всё стереть! Город тоже, он и так почти пропал уже! Где он ещё жил?! Где институт заканчивал?! Всё грузите! Да похуй мне, что он уже взрослый был, убедим как-нибудь! Вольфганг пусть его братом будет! Палату сначала еёйную освободите, маму убила!
И вроде бы надо что-то сделать. Но никаких сил нету. Да я ничего и не понимаю. Голова болит.
Человек с маской на лице подходит в сторону трупа женщины. Наклоняется, пытается взять на руки. Его голова лопается, а тело падает. Много крови. Тело пытается достать своими руками до отсутствующей головы. Рвёт ещё раз.
— Началось!! Ну быстрее, быстрее!! Сука! Всё, ложись давай, ложись! , — человек с бородой хватает меня своими руками и укладывает обратно на спину. Не сопротивляюсь. Что-то делает с капельницей. Иголка не попадает в вену. Больно. Пытается ещё раз. Больно. Ещё раз. Попал. Садится за компьютер, что-то беглым взглядом изучает на мониторе.
— Ну, ёбаный в рот, ну кто умеет им пользоваться?! Какое у них там уже упражнение?! Никаких отчётов сегодня не было! А егошний пидорас несколько отчётов подделал! Помогите!! — кричит в коридор, переполненный бегающими из стороны в сторону людьми. Успеваю разглядеть парочку. Один лысый, на ногах сандали, красно-жёлтый халат. Ещё двое — чернокожие, с заплетёнными волосами под большими, круглыми шапками. Людей гораздо больше, но они сменяются так быстро, что я не успеваю запомнить как они выглядят.
Слышится грохот. Крики. Левая стена полностью пропадает. Улица. Какой-то большой город. Мы в высоком здании.
Слышу много хруста со стороны компьютера. У человека с бородой быстро крутится голова. Крутится, не переставая, на триста шестьдесят градусов. У него пропала кожа. Сидит, красный. Через секунду падает со стула. Труп с длинными каштановыми волосами начинает шевелиться. Дрожит. Потом встаёт, придерживая ладонью шею. Оборачивается. Смотрит на меня. Качает головой. Её губы открываются, но она ничего не говорит. Закрывает их.
Подходит к капельнице. Что-то нажимает. Глаза начинают закрываться, но в них мельтешат разноцветные круги. Чувствую легкость и полное удовлетворение. Ничего больше не надо. Разноцветная клякса что-то делает своими разноцветными конечностями сидя на стуле.
— МывсеспимносоноченьдорогойСамыйдорогойизсновНичтонестоиттакогоснаНамнужнопроснутьсяДажееслиэтогоникогданенадоделатьЭтолучшечемспатькакспитчеловечествоМожетбытьнаспростятБогтожепринёсжертвурадинасАтеперьнашаочередь
Просыпаюсь. Площадка, качели, песочница в виде пиратского корабля. Ходят люди, бегают дети. Я сижу около скамейки. Жучка сидит на цепи. Воображаемые люди и дети проходят сквозь Жучку, ей они не интересны. Жучка никогда не должна сидеть на цепи. Ничто не стоит того, чтобы Жучка сидела на цепи. Хватаю руками цепь. Дёргаю цепь.
Цепь рвётся
Больно Больно Больно
очень больно