Как и всякий человек, долго проживший в посёлке, Настя Теплишина, конечно, слышала о Жуках. И о том, что с ними лучше не связываться. Изредка встречала кого-то из многочисленного Жучиного семейства — угрюмых мужчин с такими смуглыми физиономиями, будто они тёрли о наждак щетины зелёные орехи. Видела она и их матушку, горбатую старуху, которую вёл под локоть двухметровый детина. Жуков предпочитали не замечать.
Они жили за заброшенной сортировочной станцией — то ещё местечко. Промышляли кражей металла: срезали провода, поручни, качели, воровали люки. Участковый ни разу не пересёк ветхий железнодорожный мост, не привлёк к ответственности. Для социальных служб, и это уже почти мистика, Жуков не существовало вовсе.
Благо, в городке, полном своих проблем, появлялись Жуки нечасто. Умыкнуть что плохо лежит и прикупить продуктов в магазине. Крупу, консервы, лекарства, керосин. Починить допотопный генератор. В их хибаре отсутствовало электричество, газ и канализация. Грохот мотоцикла с отваливающейся коляской за версту предостерегал горожан. Имелись бы ставни на окнах — люди запирали бы ставни.
Асимметричные лица Жуков — Настя прикидывала, что их как минимум дюжина, — хранили следы вырождения. У них были низкие лбы и приплюснутые носы, массивные челюсти со скошенными подбородками и маленькие злые глазки.
Судачили, что их женщины рожают там же, на станции, но за два десятилетия педагогической работы Теплишина учила лишь двоих Жуков. Колю в конце девяностых и Митю теперь.
Коля — замкнутый, хилый и явно психически нездоровый — до восьмого класса прятался на задней парте. Ровесники его сторонились, учителя старались не трогать, точно этот акселерат с водянистыми бельмами был настоящим насекомым. Его выдворили на вольные хлеба, когда он отнял у одноклассницы морскую свинку и отгрыз зверьку голову. Дребезжащая «Ява» увезла больного парнишку к сортировочной. Прощай, Коля.
Кабы не презрительные шепотки коллег, Настя считала бы шестиклассника Митю однофамильцем мрачного клана. Робкий, но любознательный, страдающий от одиночества мальчик. Ребята, боясь его семьи, которой их с детства пугали родители, не задирали Митю, но и дружить с ним не желали. Днями он просиживал на трибунах спортивного стадиона, с завистью следя за гоняющей мяч пацанвой. Или хоронился в оранжерее. Плакал — от внимания Теплишиной не ускользали припухшие веки и покрасневшие белки ученика.
Ни внешне, ни повадками он не походил на родственников. Бледный, с тонкими чертами, изящными запястьями. Словно краденый, как качели и люки. Одевался бедно, на вырост, и при виде его кроссовок сердце Теплишиной обливалось кровью.
Однажды, столкнувшись с учительницей у рынка, он взял её тяжёлые сумки и, не проронив ни слова, дотащил до дома. Отказался от конфет:
— Мама не разрешает.
— Почему бы твоей маме не зайти ко мне?
— Она очень занята, — сказал Митя тихо и заторопился.
Настя — Анастасия Павловна — ведя урок, положила на плечо Мити Жука ладонь. Он напрягся, окаменел, дрогнули длинные пальцы, сжали карандаш.
«Никто не гладит тебя, — подумала учительница. — Несчастный мальчишка».
И ставила ему четвёрки там, где он едва заслуживал тройку. Мальчик, хоть и тянулся к русскому языку и литературе, от других детей сильно отставал.
В пятницу после уроков Теплишина открыла его тетрадь, пробежалась по сочинению «Мой родной город». Море ошибок, нелепых, допущенных по рассеянности, но за ними маячил печальный мир ребёнка, не выезжавшего из глухомани. Его миром были оранжерея, стадион и холм, с которого он провожал поезда.
Малыш, живущий на железнодорожной свалке.
Настя промокнула платком слезу, и тут из тетради выпал листочек. Она подобрала его и онемела.
Минуту спустя, забыв поздороваться с секретарём, она ворвалась в кабинет директора.
Дмитрий Елисеевич был долговязым мужчиной с чёрными, как мазут, усами. Теплишина его раздражала. Давным-давно, будучи завучем, он активно ухаживал за ней, на день учителя, перебрав с шампанским, полез целоваться и получил пощёчину. Десятый год не мог простить ей уязвлённого самолюбия.
Насколько Теплишина знала, половина коллектива прошла через постель бойкого Дмитрия Елисеевича. А то и все, кроме неё и трудовика.
— Что стряслось, Анастасия Павловна?
Она вручила начальнику листок. От волнения пот выступил у неё на коже под плотно застёгнутой блузкой, и она подёргала накрахмаленный воротник-стойку. Собственные русые, с проседью, волосы, собранные в идеальный пучок, показались ей чужой лапой на скальпе. Подмывало освободить их от заколок, взлохматить, поскоблить ногтями.
Директор водрузил на переносицу очки, прочёл записку. Ровно шесть слов, поразивших Теплишину.
«Моя мама хочет отрубить мне ноги».
— Хм, жёстко, — оценил Дмитрий Елисеевич. — Чьё художество?
— Мити. Матвея Жука из шестого «В».
— Жука, — директор пожевал усы. — И что это за садистские фантазии?
— Это я и пытаюсь выяснить. Записка была в его тетрадке.
Голос учительницы предательски вибрировал.
— Да вы не переживайте, Анастасия Павловна. Присаживайтесь, — он указал на стул. — Чай не первый год с хулиганами мучаетесь. Видели и что похуже.
— Похуже такого?
Грудь зудела. Теплишина поёрзала на стуле.
— А что вы изумляетесь? — мягко спросил директор. — Дети с каждым поколением агрессивнее. Социальные сети, стрелялки кровавые. У нас с вами «Зарница» была, а мой остолоп в «Мортел Кобат» шпилится, слыхали? Там не только ноги отрубают, там позвоночник заживо из противника выковыривают, клянусь. Что они делают в Интернете сутками напролёт? Убийствами любуются, дорогая моя. А сюда приходят не учиться, а покемотов своих ловить…
— При чём здесь Интернет? — захлопала ресницами Теплишина, — У Мити электричества нет. Он же просит нас о чём-то, он…
— Просит? — нахмурился Дмитрий Елисеевич, — Где? Я не вижу никаких просьб. Я вижу бредовую фразу, строчку из песни, может. Песни-то у них тоже, рэп, понимаете ли…
— А вдруг вы не правы?
— Вдруг я не прав и мама Жука намеревается ампутировать своему сыну конечности?
Директор закатил к потолку глаза.
— Жуки — они, того, с приветом. Как-то видел старуху их. Страшная, как чёрт. Покупала батарейки — штук сто. Одичали они на свалке, да. Но отрубить ноги! Увольте, Анастасия Павловна.
— И мы никак не отреагируем на это?
Теплишина стиснула кулаки.
— А будь это не Жук? Кто-то из нормальной семьи?
Директор досадливо поморщился. Разговор ему надоел.
— Дорогая моя, — он ткнул пальцем в записку, — поверьте мне, это их новая забава. Или чертёнок вас разыгрывает. Или…
Учительница сгребла листик, сунула в сумочку.
— До свидания, Дмитрий Елисеевич.
— И вы берегите себя.
В приёмной секретарша болтала с молодой англичанкой. «Лярва бездетная», — услышала Настя. Секретарша замолчала на полуслове и одарила Теплишину медовой улыбкой.
Костя Саткевич отирался в Настином дворе. Завидев учительницу, посеменил к ней, щеря пеньки резцов. Чумазый и юркий, он числился в шестом «А», но большую часть времени торчал у заболоченной реки за вокзалом. Удил краснопёрку, продавал на рынке.
— А я вас жду, — сказал Костя и отдал учительнице раздутый пакет с двухлитровой банкой внутри. — Как договаривались.
Теплишина смущённо посмотрела на соседок возле подъезда, вынула кошелёк. Двадцать рублей растворились в карманах заштопанного комбинезона.
— Вы их солите, что ли? — полюбопытствовал Саткевич.
— До понедельника, Костя, — осекла она расспросы.
В пакете, в банке, что-то лениво шевельнулось.
Дома царил привычный кавардак. Мама снова убирала квартиру. Скомкала ковровую дорожку, отдраила пол грязной тряпкой. Сидела на диване, подбоченившись, и всклоченные волосы нежной паутинкой липли к черепу. Зинаиде Григорьевне шёл восемьдесят шестой год.
— А где Филипп? — повертелась старушка. — Где мой внук?
— Филипп — сын Иры, — терпеливо сказала Настя. — Пойдём кушать, мам.
У Насти было четыре сестры, но вопрос, с кем Зинаида Григорьевна доживёт свой век, решился со счётом четыре-один в пользу младшей. Не завела мужа и детей — возись с мамой.
Они ели гречневый суп на кухне. Зинаида Григорьевна периодически предупреждала дочь:
— Не спеши. Костями подавишься.
— Это не уха, мама, — отрешённо возражала Настя.
— Рыба — вещь опасная. И не ерепенься.
— Я умею есть. Мне сорок три года.
— В сорок три я тебя родила.
— Я в курсе.
Теплишина выглянула в окно на резвящихся детишек.
— Мам, а ты помнишь семью Жуков?
Зинаида Григорьевна порой забывала, что оправляться нужно в унитаз. Но внезапно она выпрямилась и сказала:
— А как же! И Золушку хорошо помню.
— Золушку? — с сомнением повторила Настя.
— Старуху их. Жива ещё, поди. Имечко-то какое, а? Зо-луш-ка. Сказка есть такая, я тебе её в детстве читала.
— А давно они тут живут?
— Да всегда жили.
— За сортировочной станцией?
— Э нет. Сортировочную в пятьдесят втором построили. А раньше там лес начинался. Густой лес, ягодный. Они в лесе жили. Северин Жук с сестрой. Родители Золушки.
— Ого, — Настя придвинулась к матери. Когда мама в последний раз говорила так внятно? — С родной сестрой?
Тусклые глаза Зинаиды Григорьевны заблестели.
— С близняшкой, во как. И в грехе страшном Золушку зачали. Северин лихой человек был, он на вечёрки приходил и ссорился с соседями нарочно, а кто с ним дрался, тот исчезал. И сам он исчез. Немцы напали, Северина пришли в армию забирать, глядят: нет его. Яма под хибарой выкопана, бездонная. Поаукали и плюнули.
— Я их мальчика учу, — сказала Настя. — Он записку оставил. Мол, мать его покалечить хочет. Шутит, наверное.
— Жуки не шутят, — заявила старушка, — Стало быть, покалечит, непременно покалечит. Они же плодятся, как зайцы, а жучат своих куда девают? То-то же.
Старуха вытерла салфеткой беззубый рот.
— Где Филипп? — спросила она.
В спальне Теплишина разделась догола и достала из пакета, из двухлитровой банки упитанную серую жабу. Пупырчатое тело набухало и съёживалось, холодное, скользкое. Возникла неуместная мысль, что в христианстве жаба фигурирует как одна из персонификаций дьявола. Дракон, зверь и лжепророк выблевали трёх духов, подобных трём жабам…
Существо недовольно квакнуло. Настя провела осклизлым комком по животу, по затвердевшим соскам, между грудями. Губы шептали неразборчивые слова, быстрее и быстрее, пот капал с ресниц. Пальцы сжались капканом, хрустнули косточки, глазки жабы вылезли из орбит, выплеснулась кровь и воняющие тиной внутренности. Жижа обрызгала Настю, а потом к крови, кишкам и поту добавились её слёзы.
* * *
В небе не было ни облачка, и птицы щебетали, порхая над малинником. Струилась мелкая речушка, но спуститься к воде мешала осока, пищащий комарами камыш и мусор. Замшелые фермы пестрели руганью и номерами телефонов легкодоступных дам. Под ними покрышки и фанера образовали дамбу.
Май выдался знойным. Часы показывали восемнадцать ноль-ноль, но жара не спадала. Тёплый ветер ласкал лодыжки, теребил подол платья. Шуршала щебёнка. Сумочка норовила выпасть из взопревшей ладони. Настя миновала мост — границу, отделяющую город от прилежащих ничейных территорий. Бурьян, укутавший рельсы, вынудил сойти с путей на обочину. Пять минут ходьбы — и она застыла, ошеломлённая пейзажем.
Перед ней простирался могильник, где трупы не хоронили, а бросали под палящим солнцем, под проливными дождями и колким снегом. Мертвецами были отслужившие своё, списанные поезда.
Ржавые, осыпавшиеся деталями, разобранные до платформ. Ветер гулял в остовах кабин, в бледно-зелёных товарняках, в скособоченных, зияющих прорехами вагонах. Всюду топорщились прутья, железки, доски.
Из цементной трубы у подножья холма хлестала, пенясь, вода. Промышленные ручейки, рыжие, как скелеты поездов, змеились по жутковатому пустырю. Гнетущую тишину нарушала воронья перебранка. Птицы оккупировали стрелу подъёмного крана, гнездились на крыше заколоченной будки у недействующего переезда.
Унылая картина вгоняла в ступор.
Здесь живёт Митя? Уж лучше в лесу…
Настя окинула пристальным взором бывшую сортировочную станцию и заприметила фигуру у громоздкого ковша. Мужчина в камуфляжных штанах и вылинявшей рубашке подбирал дохлых ворон и складировал в ковш.
— Молодой человек! — Настя сошла гравийной тропкой к железнодорожному кладбищу.
Осколки пронзали подошвы сандалий. Запах тухлой рыбы въедался в поры.
Мужчина был лыс, бородат и асимметричен, как портреты Пикассо. Мутные глаза безразлично мазнули по гостье.
Тук! — полетела в ковш мёртвая птица.
— Добрый вечер. Я ищу маму Матвея Жука.
Вяло шевельнулась кустистая бровь.
— Я учительница Мити.
Лысый поднял к лицу правую руку, и Насте стоило серьёзных усилий не отпрянуть. Вместо кисти у мужчины был крюк, похожий своей спиральной формой на нагревающий элемент советских кипятильников. Такой же крюк заменял левую кисть.
— Я Митин дядя, — сказал инвалид. Слова вязли в спутанной бороде. — Идите за мной.
Настя выдавила улыбку. Как последнюю запятую зубной пасты из согнутого в три погибели тюбика.
И побрела за мужчиной параллельно локомотивным путям. Гудели высоковольтные столбы вдали. Вороны вспархивали в небо чёрным фейерверком.
С нарастающей тревогой Настя озиралась на руины депо, перевёрнутые и обугленные составы, на тонущие в лужах вагонные тележки. Клетка товарняка раскололась. С перил и лесенки шелушащегося тепловоза свисал ил.
— Вы Коля? — догадалась она. — Вы учились у меня в девяностых.
— Ага, — равнодушно сказал инвалид.
«Господи, — подумала Теплишина. — Этот парень загрыз морскую свинку».
— Что с вашими руками? — осмелилась спросить она.
— Несчастный случай.
Кирпичная постройка с вентиляционной трубой, вероятно, была надземной частью погреба. Двери украшал причудливый рисунок углём: некто с телом лягушки и неотделимой от туловища башкой. Лапы уродца венчало что-то вроде звёзд или медуз. Звездой с пятью лучами был его кричащий рот. Несмотря на всю примитивность рисунка, Настю передёрнуло от отвращения, и грудь под платьем засвербела.
Коля словно бы поклонился намалёванному существу.
Теплишина снова помянула имя Господа. Она увидела забор и дом под сенью яблони. Сарай и курятник. Мигающий лампочкой генератор. Обычный сельский дворик, если бы не марсианский кошмар вокруг. И не плацкартный вагон во дворе. Вагон был целым и обжитым, с сиреневыми занавесками на оконцах.
Около него на деревянной колоде две женщины лущили грецкие орехи. Худощавые, сутулые, с мышиными мордочками. Та, что помладше, была беременна. Пятый-шестой месяц.
— Галя, — окликнул инвалид, — к тебе учительница.
Женщина лет тридцати пяти привстала, морщась. В спортивных штанах и футболке с фотографией певиц из «Спайс гёрлз». Приблизилась, и Теплишина рассмотрела задубевшие шрамы на смуглых костлявых предплечьях.
Настя представилась.
— Вы по поводу моего балбеса? Что он натворил?
— Я просто хотела с вами познакомиться.
— Ну что ж, — сказала Галя. — Пройдём в дом.
Настя приготовилась узреть опутанное паутиной логово, под стать обитателям свалки, но очутилась на вполне типичной деревенской кухоньке с цветочным орнаментом обоев, низким потолком и печью. Вешалка у порога, за ней плита, газовый баллон, потрескавшийся шкафчик. В центре стол, на клеёнке солонка и перечница. Под столом — шеренга банок.
Печь закрывала фиалковая штора, но Настя заметила фрагмент рисунка на глиняном боку.
Были две запертые двери, ведущие в глубь дома.
«Не так катастрофично», — подумала Настя.
— Ну? — весьма грубо напомнила Митина мама о своей персоне.
— Гм, да. Митя. Хороший мальчик. Прилежный. Не всё выходит у него сразу, но при определённой помощи… С моей и вашей стороны…
— Я была против школы, — сказала Галя, потупив блёклые глаза. — Мой брат ходил в школу, потому что так велит закон. Но у нас свой закон. И брат ничему не научился там. Дети не любили его. Мы отличаемся от прочих.
— Галина, — произнесла Теплишина, отойдя от шока. В голосе её клокотало возмущение. — Ваш брат мог получить аттестат, окончить училище, найти работу. Он не стал бы инвалидом.
Галя ухмыльнулась зло. Сверкнула золотыми коронками.
— Брат имеет то, что и не снилось вам. Мы счастливы здесь.
— Возможно, — смягчилась Настя, — но Митя ребёнок. И он другой. Он славный парень, ему необходимы знания, образование, профессия, простор. Эта добровольная изоляция, — учительница обвела жестом кухню, — эта резервация без электричества…
Митина мама покачала головой.
— Мы поселились тут, когда ещё не было вашего города. Это вы загнали нас на свалку. Спилили лес. Построили мост и дорогу, а после бросили их ржаветь. Вы изгадили землю моего деда. А теперь вините нас, что мы живём на помойке?
— Я не… — Настя запнулась. Монолог Гали смотрелся бы естественно в фильме об индейцах, отчеканенный вождём Оленья Скала. — Я понимаю. Но мальчик не вырастет полноценным на сортировочной. У него уже появляются странные идеи. У него нет друзей.
— Ошибаетесь, — фыркнула Галя, таращась на дощатый настил пола, — у него будет много друзей. Он уезжает.
— Что? — встрепенулась Теплишина. — Куда?
— К родне. Там… там гораздо чище.
— А школа?
Галя продемонстрировала гостье сутулую спину. С футболки улыбались молоденькие Мелани, Джери, Эмма и Виктория. Зазвенел чайник, щёлкнув, зажглась конфорка.
Настя прокашлялась, собираясь с мыслями. Она была убеждена, что бездельники из области, от санэпидемстанции до службы опеки, разворошат жучиное гнездо. И она костьми ляжет, чтобы ускорить процесс.
— Девушка во дворе — ваша родственница?
— Мы все, — прокряхтела Галя, — родственники.
«Не сомневаюсь», — чёрство подумала Настя, а вслух сказала:
— Она состоит на учёте в роддоме? Где она будет рожать?
— Мы не бомжи, — Галя ошпарила учительницу пренебрежительным взглядом. — У нас есть паспорта и прививки, и разные полезные навыки. Но наши ценности… находятся глубже ваших. Эта земля оберегает нас от зевак, ваших врачей и чиновников.
— И что это объясняет?
— Вы не поймёте. Будете пить чай?
— Нет, спасибо. Мне надо поговорить с Митей.
— Позже.
— Сейчас же, — потребовала Настя. Грудь невыносимо чесалась, но она не обращала внимания.
Галя пожала острыми плечами и молча вышла из избы.
Настя покосилась на фиалковую шторку. На уголок рисунка. Шагнула вперёд, отдёрнула штору, обнажая белую громадину печи.
Глиняную поверхность от лежанки до зольника опоясывал ровный круг и второй, поменьше, вписанный в его сердцевину. Внешний круг щетинился деревцами, схематичными елями. Наружу — кроны, корни внутрь.
«Планета в разрезе», — озарило Теплишину.
В маленьком круге, в условном земном ядре, сидело знакомое Насте чудовище с пастью-звездой и звёздами-лапами. Зона между кольцами была испещрена подобием туннелей, по ним к существу ползли крошечные чёрные фигурки.
У фигурок отсутствовали ноги.
Засвистел чайник, Настя вздрогнула от неожиданности. Узловатые пальцы вцепились ей в волосы.
Учительница заверещала. Сердце ухнуло в пятки. С печи свешивалась рука, тощая и дряблая, заляпанная пятнами лишая. Клешня с силой тянула вверх, и Насте пришлось встать на цыпочки. Скальп горел огнём. Из темноты на неё смотрели пышущие ненавистью глаза. Старуха чавкнула ввалившимся слюнявым ртом. Не голова, а череп, драпированный жёлтым пергаментом. Золушка.
— Нет, мама! — заорала, врываясь на кухню Галя.
Старуха продолжала тащить к себе жертву. Лицо Насти упёрлось в глину, и угольный человечек отпечатался на её щеке.
— Мама, не смей!
Клешня с неохотой отпустила шевелюру гостьи и убралась во тьму.
— Заройте меня, — прохрипела старуха. — Положите меня в домовину без дна.
— Вы как? — Галя потормошила перепуганную Настю. Та отплёвывалась и тяжело дышала.
— Нормально, — наконец вымолвила учительница. Привела в относительный порядок платье и причёску. Даже сумела улыбнуться.
Галя зашторила печь, спрятала безумную старуху и рисунок.
— Мама не в себе, — сказала она извиняющимся тоном.
— Моя тоже, — вздохнула Настя.
Галя выключила кипящий чайник.
— Митя на улице. Он проводит вас до моста. Вам пора. Передайте тем, кто вас послал…
— Никто меня не посылал, — обронила Настя устало. — Никто не знает, что я ходила к вам.
Мальчик топтался у курятника. Исподлобья взглянул на учительницу.
— Пойдёмте, — сказал он едва слышно.
Они двинулись к посёлку, огибая лужи и груды металлолома.
Первой заговорила Теплишина:
— Мама сказала, ты уезжаешь.
— Да, — подтвердил Митя невесело, — к прадедушке.
— Ты сам этого хочешь?
— Да, — буркнул он. «Нет» — закричала каждая его клеточка.
— Ты не обязан бросать учёбу.
— Я… — мальчик набрал полную грудь воздуха. — Я думал, прадедушка меня не пригласит. Я слишком не похож на братьев и сестёр, которые живут с ним. — Он вперил глаза в рыжую землю. — Всегда нужен тот, кто охраняет погреб, и я планировал остаться. Как мама, как дядя Коля. Но прадедушке понравилось, как я рисую.
Митя улыбнулся нервно.
— Ты нарисовал ту картинку на печке?
— Ага.
— У тебя талант.
Он понуро хмыкнул.
— Где живёт твой прадедушка? Это далеко отсюда? Ты мог бы учиться в его городе.
— В его городе нет школ.
Настя вспомнила существо с пятиконечными звёздами лап. Митя настолько боится переезда, что представляет прадеда монстром?
— Расскажи о прадедушке.
— Все мечтают быть с ним. Он… как король. Его пригласили те, кто раньше жили внизу, пригласили править Страной Миллиарда Корней. Он…
— Митя, — перебила учительница детские небылицы. Они встали у гниющего маневрового тепловоза. Настя собиралась спросить про записку. Но вместо этого спросила: — Почему у человечков на рисунке нет ног?
— О, — его лицо посветлело, как лицо испытуемого, которому в кои-то веки задали вопрос с несложным ответом. — Внизу очень тесные норы. Ноги мешают. И это гостинец для прадедушки Северина.
— Митя, ты должен пойти со мной.
— Нет, — в ужасе прошептал мальчик.
Вороны снялись с крана, чёрные стежки на холсте вечеряющего неба.
— Мы обратимся в милицию, в специальные инстанции, мы…
Рёв двигателя стегнул по ушам, взорвал тишину сортировочной. Настя обернулась. По пустырю тарахтел мотоцикл. Митина мама нахохлилась над рулём, в коляске восседал Коля Жук.
— Что проис…
В последний момент до учительницы дошло, что они не притормозят. Она отскочила, и пригоршня щебня оплескала её, ужалила бёдра. Туча пыли покатилась за «Явой». Мотоцикл разворачивался.
— Спасайтесь! — воскликнул Митя и нырнул под тепловоз. Настя кинулась вдоль огрызка путей. В сандалии набивались камушки, от страха сводило челюсти, и кислород в лёгких обретал свойства колючей проволоки.
Мотоцикл догонял. Коля выпростал культю, целя протезом. «Ява» поравнялась с Настей, но беглянка вильнула влево, и крюк чиркнул у её виска, намотав и выдрав клок волос. Адреналин заглушил боль.
Настя ринулась к мосту, до него было метров пятьдесят. Сзади ревел мотор мотоцикла. Не успеет. Боже, не успеет!
Она споткнулась, выпустила сумочку, плюхнулась в лужу. Треснуло по швам платье. Захлёбываясь слезами, учительница поднялась на ноги.
Клубы пыли наплывали. Крюк протягивался к ней, ближе, ближе.
Неужели это действительно происходит?
Настя метнулась на перекошенную платформу дрезины. С подола лилась грязная вода. «Ява» проскользнула в полуметре от неё и пошла на новый круг.
Не мешкая, Настя спрыгнула с дрезины, побежала мимо ржавого товарняка. Вернее, ей казалось, что она бежит. Ручейки преграждали дорогу ковыляющей учительнице, за рёбрами товарняка мелькал мотоцикл.
Он выскочил из-за угла, вздыбился диким зверем. И устремился к Насте на предельной скорости. Она не моргала, парализованная, загипнотизированная. Сдавшаяся.
В пыли сформировались сосредоточенные морды Жуков.
Настя уже различала веснушки на носу рыжей солистки «Спайс гёрлз», когда земля под преследователями просела и мотоцикл уткнулся в край ямы, взбрыкнул задними колёсами. Коля вылетел из коляски, кувыркнулся, теряя протезы. Врезался всей массой в торец тепловоза. От удара его брюхо лопнуло, и на нагревшийся за день металл шлёпнулись жёлтые комки жировой ткани, напоминающие пузырчатую рыбью икру.
Ноги Насти подогнулись, она стукнулась ягодицами о железный хлам. Наблюдала сквозь слёзы, как вокруг материализуются тени. Приземистые дядья Мити шагали к ней, вооружённые ножами и тесаками. Разглядела она и беременную женщину с огородной сапкой наперевес.
Они обступали, молчаливые, мрачные.
Сопротивление бесполезно. Настя всхлипнула. Лезвия начали взмывать к закатному небу.
— Стойте!
По пустырю хромала Галя. Правая сторона мышиной физиономии была стёсана до мышечных волокон. Кровавые клочья болтались у скулы.
Галя наклонилась над учительницей. Рванула воротник, стащила платье к талии. Настя прикрыла ладонями лицо.
Жуки уставились на её грудь в испачканном бюстгальтере, на кольчугу, в которую её облачила природа. Бородавки усеивали кожу от ключиц до пупка, а скопления твёрдых наростов размером с ноготок облепили молочные железы, как дополнительные уродливые соски.
Настя разрыдалась. Униженная. Исполосованная копошащимися по её наготе взглядами.
— Шершавая, — процедила Галя тоскливо, и коснулась собственного израненного предплечья. — Северину придётся по душе.
Рукоять тесака обрушилась на макушку учительницы, и обморок избавил её от позора.
* * *
В забытьи она видела Дмитрия Елисеевича. Директор школы зачем-то надел футболку с принтом лондонской девчачьей группы. Он щекотал Настин живот, и каждый волосок его усов был иглой шприца.
— Это обезболивающее, — пояснял он голосом Гали.
Жабы с зубами-кинжалами кромсали ляжки.
— Целка, — сказал Дмитрий Елисеевич удивлённо.
Потом Настю несли через дверь с пастью и лапами-звёздами, по ступенькам в прохладную мглу, и Митя бежал следом, умоляя пощадить её, но кто-то из Жуков отпихнул мальчика.
Была ещё огромная дыра и запах сырой земли, и храп.
«Это мама храпит», — подумала Настя, успокаиваясь.
Маленькие ручки потрогали её, поволокли сужающимися туннелями.
Корни царапали забинтованные обрубки, но Настя не ощущала боли.
Слепые подушечки пальцев вчитывались в шершавую плоть, как в текст Брайля.
Настя закричала, а ледяные пальцы стали читать её десны и язык.
Глубоко внизу что-то ворочалось и нетерпеливо храпело.