Иногда глупые ошибки стоят жизни. Иногда сильные, красивые, умные взрослые ошибаются и это ломает жизни. И ты не знаешь, почему это т ы потом расплачиваешься за их ошибки.
—Сил моих больше нет. Да чтоб вы провалились оба, бестолочи!— Олеся Николаевна сказала это в сердцах, нелепо взмахнув выцветшей тряпкой. Лицо у нее сделалось плаксивое, драматичное. Она любила громкие слова и никогда на них не скупилась. Острая, злая, с иссиня-черным каре, которое каждую неделю подкрашивала убойным «Palet»ом, с густо накрашенными ресницами. От нее пахло духами, сигаретами и загубленной молодостью. От папы в тот день пахло перегаром.
— Лесь, ну ей-богу,— папа полез обнимать, но она вывернулась и расстроенно уперла руки в бока, глядя не на него, а на закипающий, как она сама, чайник.
— Я, может, тоже хочу в центр съездить!
—Ну так поедем завтра, я только малого скатаю.
Папа получил первую свою зарплату и был счастлив. Темная полоса закончилась. По возвращению из тюрьмы, куда он загремел по ложному обвинению, но отсидел все три года, как надо, его никуда не хотели брать. Ни одна шарашкина контора. Он перебивался на шабашках, чинил технику-стиралки и микроволновки, они жили на 300 р в день. Но Ваня был счастлив, потому что без папы было в миллион раз хуже. И пусть мама и дальше продолжала плакать каждый день, сам он был на седьмом небе.
Рос себе и рос, гонял футбол дырявым мячом, разбивал коленки и засыпал под звуки ссор. Но все было на месте. И он сам был на месте— любимый и родной. Потому что мама и папа мирились, а потом они пили вместе вкусный чай с «Коровкой», которую делили на троих.
— Ненавижу, когда ты пьешь,— Олеся Николаевна раздраженно выключила чайник и затянула ещё сильнее пояс на халате.-К закату чтобы дома были! Не буду я тут...— она осеклась, выдав свой слишком серьезный голос,— одна оставаться.
— Ми-и-и-гом,— папа улыбнулся, поцеловал ее в щеку и подхватил Ваню на руки, вышагивая нетвердой походкой к дверям.
Перед глазами мелькнул огонек зажигалки, татуировка на запястье отца, его добрая улыбка и бордовый свитер.
В окно мазнуло жёлтым, не то солнце, не то осенняя листва...
...а потом сразу белое. Больничный потолок.
...в щели дует. По комнате кататься в коляске неудобно, колеса заедают о палас, пока выпутаешься. К тому же руки слабые, эта вечная дрожь в них. Надо проверить сахар. Вдруг это опять началось?..
Ваня опёрся о костыли, резиновые ручки плотно и больно врезались в подмышки. Он ненавидит себя в такие моменты, когда, как изломанный паук, ковыляет до туалета. О ванне нечего и мечтать— залезть-то залезешь, а вот вылезти...как из той ванны с глубокими краями— никогда не выберешься. И помрёшь— голый, жалкий и тощий.
Зеркало отразило затравленный взгляд карих глаз, глубокие коричневые тени. Есть такая болезнь— коварная, опасная: кетоацидоз. Когда поднимается в крови сахар, это нарушает обмен веществ и человек начинает страдать от жажды, но сколько бы он ни пил, вода до клеток не доходит, не усваивается. И ты погибаешь от обезвоживания, хотя пьешь 8-10 литров в день.
Ваня мотнул головой, пытаясь прогнать дурные мысли. Одиночество жрало заживо, страх подкрадывался со всех сторон, тикающие в прихожей часы били звуком по голове. Он открыл кран и долго смотрел, как исчезает в сливном отверстии мутноватая вода с ярким запахом хлора.
От стука все внутри холодеет. Ваня резким движением отогнул рукав свитера, бросив тревожный взгляд на наручные часы. 22:05
Стук повторился, и следом прозвучал невнятно голос, и Ваня выматерился, чувствуя, как сердце поползло тошнотворно вверх по пищеводу – похожее на пакет с колотым льдом.
Квартира была обычной. С такой комплекцией Ване и думать нечего было о перестановке или ремонте, вот он и жил так, будто мама с папой все ещё здесь, просто ушли куда-то или забыли его одного. Даже игрушки, которые давно нужно было бы выбросить, ютились в картонной коробке в углу. Хорошо хоть мышей и тараканов не было, этих существ Ваня боялся ничем не меньше, чем Убежища.
Не хватало воздуха. Постоянно хотелось есть, хотя тошнило от одного только вида еды. Лёгкие будто сдавлены железными обручами, и горячий пыльный воздух со свистом входит. За окнами нет ничего-— даже если открыть балкон, даже если высунуться: кромешная густая темнота, в которой тонут любые звуки. Лучше даже не пытаться.
[20 лет назад]
— Ну вот, совсем другое дело, а? Олесь?— Ким хлопком поставил сумки на диван, сам счастливо развернулся и плюхнулся на него, подняв клубы пыли, что в свете солнца заиграли бриллиантиками-искорками. Олеся Николаевна, тогда ещё просто Леся, улыбнулась натянуто и отстранено. Она может и хотела бы быть счастливой, но детство, проведенное с отцом-алкоголиком, отучило ее смеяться. Улыбка— это опасно, за улыбку бьют, и теперь, когда старик гнил в земле, чувство это все равно осталось с ней.
— А по-лучше ничего не было?..— она стянула с уставших ног истертые балетки и села рядом. Ким пах дешёвым острым одеколоном, на джинсах были пятна от машинного масла, но все вместе это дарило чувство покоя и безопасности.
— Нету времени искать. Да и потом, мы сегодня же ремонт замутим, ты тут вообще ничего не узнаешь!..— он вскочил, красивый, 20-летний, и рванул чуть отошедшее полотно обоев, обнажая другие— старые, темно-бордовые...
... которые и сейчас там же; светлые, с уже выцветшим давно рисунком маргариток, сиротливо покачивались от невидимого сквозняка.
Пыли не было, только тяжёлая сырая тоска будто обволокла все, покрыла серой шалью.
Не слушай. Не смотри. Сделай вид, что ничего не происходит. Иногда в пустой квартире начинал заливаться слезами младенец, через мгновение что-то грохотало и звук этот смолкал, сменяясь собачьим скулежом. Иногда стены царапали, грызли, тёрли будто наждачкой. Звук сверлил мозг тонким сверлом, вгрызался циркуляркой. Нужно делать вид, что все хорошо. Даже когда звуки эти разрывают тебя на части.
Ваня полез в задний карман джинс за сигаретами. Волосы мешали, лезли в глаза, щекотали нос и их приходилось откидывать все время назад. Он подцепил одну.
[...]
— Кристин, я же тебе говорю, я не смогу сегодня, ну...— Ким тер лоб, оставляя на нем красный след от сильной острой ладони. Когда он нервничал, всегда часто-часто моргал, будто фокус в глазах сбивался и он пытался его вернуть. На руках Олеси плакал младенец, они не могли его успокоить.
Ким раздраженно положил трубку и с состраданием посмотрел на жену.
— Лесь, они требуют, чтобы я приехал. Что-то случилось.
— Ты же обещал, что сегодня будешь дома!— она заплакала громче ребенка, гневно посмотрев на Кима. Уставшие, загнанные, оставшиеся совсем одни. Может быть, стоило попросить о помощи, но они оба были слишком гордыми.
— Я быстро,— он наклонился, каштановыми волосами накрыл лицо малыша на секунду, оставляя на взмокшем от болезненного плача лобике поцелуй.
— Ненавижу тебя, – процедила Олеся, но в голосе ее не было ни капли злобы. Она просто боялась не справится.
— Я ми-и-игом, – Ким накинул тренчкот и вылетел из квартиры. Олесе показалось, что она больше никогда его не увидит. Отчасти так и случилось.
Ночью тревожно и страшно. Ночью тебя обволакивает одиночество, и кажется, что в мире больше никого не осталось. Хорошо, когда это возможность разобраться с мыслями, но когда разбираться не с чем, это просто ежедневные пытки— сумерки опутывают тебя тугими щупальцами, шарят внутри, забирают все, что найдут, и утро ты встречаешь измученным, уставшим.
[...]
– У нас все будет. Весь мир наш будет. Поднимемся на ноги, построим все заново. – В руках Кима во все веришь. Когда он говорит, стоит только закрыть глаза и все становится реальностью. Солнце, осенние золотые листья под ногами, воздух. Все становится особенным, волшебным. Его запах, текстура неизменного бордового свитера, на фоне которого веснушки на носу и плечах становятся яркими, будто дроблёный янтарь.
— Ки-и-м?..
Олеся открыла глаза, не сразу понимая, что это был сон. Такой реальный, такой настоящий. Вот же он, вот— живой, рядом. Прикоснись и рука ощутит тепло кожи, на щеке останется теплое невесомое дыхание. Снова услышишь свое имя. Это там, там настоящее, а здесь стылый кошмар.
— Ким?— Олеся позвала в глубину коридора уже громче, все ещё отказываясь принимать, что такого быть не может. Она хотела бы поверить в любую ложь, в любую ересь. Что он разрыл своими сильными цепкими пальцами глинистую жирную землю, что добрался, замёрзший, ковыляя, до квартиры и даже открыл своими ключами двери. И стоит там, в темноте, и не знает, как подойти, чтобы не напугать.
— Ким ...— ласково позвала она, не замечая, как по щекам струятся слезы. Она так сильно, так сильно его ждала...
Ребенок вдруг резко, пронзительно вскрикнул, тут же замахал руками.
— Мама!..
—Я здесь, здесь!..— она поспешила включить ночник, и оранжевый свет хлынул в коридор, и полоснула по сердцу его пустота. Резким движением смахнув слезы, Олеся наклонилась к Ване.
— Я тут, что ты?..
— Там кто-то был, кто-то был!..— 4-летний малыш горько плакал, растерянно озираясь. Шевелиться он не мог: позвоночник категорически не хотел срастаться, спицы гноились, нужно было искать нового специалиста.
— Это папа приходил, – хитро улыбнулась Олеся и Ваня тогда впервые похолодел от ужаса. Не могло это огромное, составленное из ломанных костей существо с раззявленой бездонной пастью быть его папой.
[...]
Ваня сидел на полу, на потертом ковре, снова и снова прячась в выцветших страницах стихов Гумилева. Ему особенно нравилось читать про то, как племя смотрело в звёздное небо и сходило с ума, а маленькая девочка, которую положили на камень как жертвоприношение, с ума не сошла. А смотрела на звёзды и пела. Ему тоже хотелось быть безгрешным, чистым и добрым, как этот ребенок, чтобы если однажды Тьма посмотрит на него миллионом своих бездонных глаз, не сойти с ума. Выстоять. Вот чего он хотел всей душой. Выйти и сразиться. Но этого ведь никогда не будет.
Он оттянул ворот свитера и опёрся головой о стену. Из этой квартиры нет выхода. Воздуха нет. Вся вода будто уходит мимо, сколько бы ты не припадал к ржавому крану.
[...]
—Олесь, ты должна мне поверить, должна. Здесь творится что-то неправильное, что-то ненормальное!
Ким ходил назад и вперёд по комнате, засунув руки глубоко в карманы джинс. Кусал губы, мычал, хлопая ресницами. Олеся сидела неподвижно, вынужденно слушая его.
—Вот. Вот эта книга!— он схватил сине-зеленый сборник стихов и потряс им в воздухе.-Я же на полке его оставлял, почему он на полу!
—Ну упал наверное...
—Ага! И коробка вон упала, и обои скоро все попадают!— он со злостью швырнул книгу на стол. Коробке с игрушками тоже досталось.
—И могла бы ты уже выбросить это к черту!— почти прошептал он. Олеся заплакала.
—Я не могу. Вдруг он вернётся...
—Олеся, он умер! Два метра глины над ним. Лучше бы оградку заказала.
Мама зажала рот рукой и повернулась к фото в рамке, где застыли неподвижно маленькие карие глазки трехлетнего Вани.
—Может быть, он не умер ...— тихо и жалобно сказала она.
Ким посмотрел на нее со злостью и презрением. Две недели малыш умирал дома от диабета, о котором никто не знал. Мучаясь от жажды, литрами выпивая воду, изнывая от головных болей. А эта дура обрывала телефоны, переживая за него. Себя, не нашедшего возможности связаться с ней, он ненавидел не меньше.
—34, Олеся,— голос Кима был строгим, отстранённым.— 34 единицы сахара в крови. Это смертельно. И это ты сделала.Ты убила его своим бездействием.
—Если бы ты не уехал на эту чертову аварию, ничего бы не было!
—Ты мать! Ты должна была!..
[...]
...с полки сыпятся книги. Скрипит диван.
Папа погиб в аварии, а мама спилась. От них ничего не осталось, только одно фото-они молодые, улыбаются, вокруг осенний лес. Он тоже улыбнулся. Лег на ковер, поднял фото над головой так, чтобы закрылась лампочка. Картинка будто подсветилась, сделав все таким беззаботно-золотистым.
Ваня чувствует, как по комнате мечется огромный черный зверь, но если затихнуть, если представить, что тебя нет, он тебя не заметит.
Вот зверь задел коробку с игрушками. Те взвились в воздух, жалобно лязгнул паровозик, укатился под стол мячик. Ваня дотянулся до него, сжал в хрупкой кисти с тонкими синими венками, прижал к груди.
[...]
— Ах это я виновата!? А!? Откуда мне знать,что такое диабет!? Откуда!?
— Ты должна была почувствовать, что что-то не так! Обязана была!..
Ким кричит от бессилия. От слез. От того, что эти килограммы рыжей глины с кладбища превратились в тонны и заполнили его грудь, лишив возможности дышать.
[...]
Ваня закрыл руками уши. Сил не было даже открыть глаза. В голове шумело, а каждый вдох давался с таким большим трудом. На часах полночь. Сегодня он умрет ещё раз, потеряв сознание--тощий, с глубоко запавшими глазницами, со сведенными спазмом грудными мышцами, а утром проснется снова. Снова захочет пить. Начнет звать маму. Потом вспомнит, что 20 лет назад папа погиб в...
[...]
Олеся дернула на себя хлипкую ручку окна. Тут же врезалось в нее ослепительное осеннее солнце, стального цвета небо в переливах алого. Дикая осень разметала внизу листья, смеялись на площадке дети, играя в мяч.
— Найди мне хотя бы одно оправдание, Ким.— голос ее прозвучал строго, бесслезно. Олеся смотрела на мужа глазами, полными ярости, полными требования, боли и отчаяния. Того отчаяния, в которое входят животные, когда понимают, что их загнали в угол.
Ким промолчал. И тишина эта была хуже выстрела.
Олеся усмехнулась. Горько, рвано.
— Тогда Он пусть найдет.— сказала она, в одно движение вскочила на узкий ободранный подоконник и оттолкнулась от его края, будто балерина, летящая в огонь оранжевых кленовых листьев.
[...]
Ваня медленно открыл глаза, не понимая, что происходит. Шум повторился. Будто кто-то взбегал вверх по лестнице там, в подъезде, где никогда не было звуков. Он приподнял бессильно голову. К горлу подступили слезы. Сердце забилось так бешено, будто собиралось проломить грудную клетку. Ему показалось, что он слышит голос.
В дверь снова постучали.
А потом кто-то открыл ее своими ключами.