За окном шамкали беззубыми ртами озёра мутных луж, по которым пробегал начавшийся ещё утром дождь. Быть может, шамкали даже не лужи, а какие-то бабушки, которые, пытаясь донести до собеседника звуки нечеловеческого хрипа и затхлости, совершенно бесцеремонно оккупировавшие всё пространство их связок, их горла, всего их существа, неизбежно распространяли лишь липкий запах гнили, моментально уносимый дождливым ветром.
Комната была погружена во тьму: человек, находящийся в каком-то отрезке пространства этой комнаты, не любил свет. Причём свет серого непролазного неба и радостного солнца, выжигающего своими лучами траву, был не в почёте у этого человека в равной степени.
Тело было укрыто с головой какой-то тканью, бывшей, судя по всему, одеялом. Этот одеяльный кокон позволял человеку быть в безопасности. Безопасность – это хорошо. Хорошо, когда на тебя никто не нападает, когда никто не говорит с тобой, ибо твоя психика может не выдержать разговоры с представителями человеческого вида. Хорошо, что вокруг тишина, и лишь дождь нарушает её своим неугомонным барабанным грохотом по холодному и поржавевшему в углах подоконнику. Дождю позволительно, потому что дождь – снаружи. Дождю позволительно нарушать тишину, потому что его барабан рано или поздно замолчит. Что будет после – неизвестно. Неизвестность – это хорошо. Хорошо, когда не знаешь, потому что незнание есть залог спокойствия. Можно не знать, что на кухне завелись тараканы, что в ванной по плесневелой плитке ползают мелкие паучки, которые стремятся, и быть спокойным. На их стремление смотрит обрубок зеркала, старая раковина с текущим уже который месяц патрубком и хозяйственное мыло в железном тазике, с которым обычно ходят в баню. В общем, всё существующее в границах ванной наблюдает за движением полупрозрачных элементов живой природы. Может быть, эти паучки полупрозрачны именно потому, что они мертвы и им это неведомо, отчего они стремятся бесконечно и страстно, ведомые инстинктом выживания. Тараканы доедают объедки того, что у людей называется едой. Человек в тёмной комнате никогда не любил мыть посуду. В нём не было стремления мыть посуду; он явственно ощущал в себе лишь одно стремление: зарыться в своё одеяло-кокон, из которого можно свободно ничего не делать и глохнуть от тишины.
Тело пошевелилось. Оболочка кокона была сброшена. Из темноты на линолеумном полу выросли две конечности, на которых тело быстро переместилось в ванную комнату. Нащупав шнурок от «лампочки Ильича», тело обеспечило помещение ванны электрическим светом. Тряпка под раковиной была насквозь мокрой от воды из текущего патрубка. Жёлтая от грязи зубная щётка в гранёном стакане, видно, давно не использовалась. Спутанные чёрные волосы на голове, чёлкой спадавшие на лицо, скрывая его, давно не чувствовали над собой власти расчёски (как, собственно, и воды). Чернота волос отражалась в обрубке зеркала. Ни малейшего движения – тело будто застыло на месте. Если подумать, то застыло не это тело, а застыло пространство, сконцентрированное в какой-то одной точке, материализовавшейся неизвестным телом с грязными волосами.
В зеркале отразились внезапно возникшие верхние конечности: вполне вероятно, это было то, что называется руками. Все руки этого неизвестного тела были сплошь в прыщах и гное, сочащемся время от времени. Запредельная тонкость этих рук говорила о том, что в теле не было накачанных мышц. Тыльная сторона и ладони были сплошь покрыты колото-резаными ранами, глубина которых давала понять, что вся атмосфера в некотором пространстве, которое для понятности можно обозначить как «квартира», пропитана безысходностью и одиночеством. Грязные пальцы с непомерно длинными жёлтыми ногтями, некоторые из которых откололись по неизвестной причине, и жирными подушечками пальцев несколькими движениями раздвинули грязные волосы.
На бледном лице были сплошные дырки разных размеров, сочившиеся вязкой бесцветной жижей. Тёмно-зелёные глаза смотрели в зеркало отсутствующим взглядом. В какое-то мгновение рот на лице раскрылся в подобии улыбки: в зеркало из-за сгнивших зубов полезли со своим скарбом, состоящим из скатанных из желтоватой массы шариков и какой-то грязи, прилипшей к их лапкам, отчего было заметно, что лапки их отличаются по цвету от основной части их тел, легионы роящихся мух и жучков, неуверенно летящих после вечности пребывания в полости рта, страдающего чем-то большим, чем простой пародонтоз. Зубы свободно выпадали изо рта, стукаясь о повидавшую виды раковину. Насекомые заняли всё пространство зеркала. Лицо вновь было скрыто. Жирные большие пальцы придавили часть мух и одним движением скинули их куда-то на пол. Так было несколько раз, пока в мушиных владениях не возникло небольшое окошко зеркала.
Тишина возникла в ванной комнате. Указательные пальцы обеих рук первыми коснулись дырок. При этом в теле можно было ощутить покалывание и тепло. Указательные пальцы вошли в свои дырки по третью фалангу. Остальные пальцы заняли свободные дырки тем же способом. Покалывание в теле переросло в вибрацию. Неожиданно изо рта, чмокнув об пол, с корнем вывалился язык, под которым образовалась лужица густой крови. Всё это время тёмно-зелёные глаза безучастно наблюдали за движениями пальцев, отражённых зеркалом. Глаза закатились и вывалились из глазниц. Из черноты глаз теперь медленно тянулись две шестипалые руки, из каждого пальца на которой прорастали по четыре маленьких зубца, будто это нож или пила. Бесчисленное количество зубцов входило в дырки, чем разрывало их, провоцируя выброс жидкости и свернувшейся крови. Всё тело нестерпимо дрожало, будто от лихорадки или гриппа. Кожа на ногах и животе отслаивалась вместе с подгнившим мясом, привлекая мух и жуков. Изо рта на пол полилась желчь, и тело упало, предоставленное на милость насекомых…
К концу четверга весеннего месяца в квартиру медбрата Степанова нагрянула полиция, вызванная обеспокоенными соседями: сотрудники установили смерть от передозировки сильнодействующим препаратом ещё в воскресенье.