Визжат вертолетные лопасти, взрезая облака над Казанским Собором. Его золотой купол обернулся крохотной точкой, и вся моя жизнь осталась далеко-далеко, на Земле. Так начался мой путь к далекой Планете Древних Восходов, или, как называли еще ее в нашей среде, Планете ДЕ, и так остановилось мое человеческое бытие.
Никто не заметил моего побега с Земли.
Намедни мы похоронили Родю Самуилова, тоже египтолога, как и я. Было ему сорок лет, и умер он от безумия. Как-то раз, в марте, он вообразил себя Тутанхамоном и стал плакать каждый раз, когда завидит солнце. Первого апреля у него разорвалось сердце… От тоски. Правда, за минуту до смерти он вскочил с кровати и стал плясать, затем расхохотался и умер с жуткой, всезнающей улыбкой на лице.
Похоронили мы Родю.
Он заразил своим нездешним сумасшествием и меня. Явился позавчера мне во сне, довольный, как удав, и шепчет мне на ухо, извиваясь на ветру:
— Нет смерти для меня, понимаешь? На ДЕ я, живее всех живых. Прилетай. Расправь свои жучьи крылья, у нас здесь ничего нет, кроме жизни в чистом виде. Жду тебя.
И я расправил…
Родя, наверное, не узнал меня. Даже глазом не моргнул и головы не повёл. Он совсем не походил на человека, скорее, он стал прозрачной тенью себя самого. Лицо его колыхалось, как медуза в морской бирюзе, глаза были подернуты серой дымкой, и звуки слов его, иноземных, застывали в сизом воздухе немым вопросом.
Родя меня не видел и не слышал. Я вглядывался в мутные отблески хрустальных лучей, и казалось мне, что и впрямь никого и нет, даже меня самого.
Мне отчего-то вспомнилось, как на Земле, такой далекой и ненастоящей, как сон, Родя курил, курил все время. Помню, как начнет говорить про любимое свое, так и не остановишь его, только дыму зря напускает да потушит, и снова, снова. Все порывался как-нибудь для себя одного обернуть время вспять, улететь к величавым пирамидам… Так, значит, дошел до кондиции наш Род?.. Свихнулся ль?.. Да и что же это такое значит: свихнуться?!
Помню, я молча глазел в огромное лучезарное окно. Сиял рассвет, сгорала ночная синева; бесконечные, вокруг простирались певучие пески древних пустынь, а где-то вдалеке, там, где рождается заря, сияли треугольные головы пирамид мертвых фараонов.
— А ты-то сам как здесь, а? – спрашиваю я Родю.
Но тот лишь вперил взгляд в мутное необъятное стекло и ни слова не говорил, только завороженно смотрел в золотую даль, как в сказку, и был нем то ли от восторга, то ли от ужаса. Медуза лица его расплылась в беззубой улыбке и застыла, будто помертвев.
Семь утра. На Земле – май.
По утрам прямо по небу чинно вышагивали золотистые фараоны в драгоценных клафтах и жрецы. К полудню фараоны возвращались в свои тяжелые, величавые, как их фигуры, гробницы. Шествие обыкновенно замыкал гордый сфинкс. Когда солнце начинало неистово хохотать в двенадцать часов дня, раскрывая бездонную свою пасть, по всей пустыне ревел ураган, и выли пески, подымалась золотая метель; мерцающему хохоту солнечного шара вторили безумные крики иступленного, каменеющего сфинкса, и, извиваясь из последних сил, тот прыгал прямо на палящее солнце.
Насытившись, светило успокаивалось. Воцарялась гулкая тишина.
Потом был долгий, бесконечно белый, как облаченья жрецов, день. Пески времен пели протяжные песни о богах солнца и смерти, о глазах вечных фараонов, обреченных на нескончаемые мучения под палящими лучами...
Ночь там никогда не бывала черна, как это бывало у нас, на Земле. В небе не зажигалось ни единой звезды, лишь синева дымкой окутывала золотую пустыню и таяла к утру.
В одну из таких бессонных ночей, измученный собой и своими мыслями, я увидел в пустыне силуэт плясавшего Роди, обвиваемого, будто змеей, белоснежным плащом.
Впервые за эти сорок дней вышел я из хрустальных стен.
— Эй! Эй, Родька! Ну вспомни же ты меня, вспомни наконец! – кричу я ему, но ветер уносит мои слова прочь. – Полетели домой, Родька! Там будем! На вертолете! На…
И стала таять синева. Вздыбились, засвистели золотые пески…
Я бегу сломя голову, бегу один, к вертолету. Знаю ведь, что пропадет, пропадет полоумный Родя. Сгинет в песках и не пожалеет его здешнее небо, а солнце – добьет.
Погиб Родя! Но я улетаю прочь. Один. Успеваю все же оглянуться на танцующий белый плащ… И становится мне тоскливо, и звенит в моей голове вечная песчаная песня.
Я вернулся, наконец, домой, на Землю. И было лето, простое человечье лето, с тополями, самоварами и вареньем. С раскаленным Невским проспектом и золотым куполом Казанского собора, над которым в далеком, теперь таком бесконечно далеком апреле я отчаянно взмывал ввысь.
Зачем-то съездил к Роде на могилу. Стоит себе, вроде, как ни в чем не бывало. Поросшая, правда. А рядом – моя могила. Времени-то с разницей всего в пару дней.
И черт его знает, не будет ли один из когда-нибудь найденных в египетских песках черепов – черепом Роди?..
Автор: Ян Гомори