— Лед хрустнул, — прошептала Сима.
Я вглядывался в темнеющее небо позади нас. Фиолетовой тканью упали на него облака — и небрежный бог не расправил складки. Они провисали вниз — и, качаясь на ветру, скрипели, иногда задевая головы огромных исполинов. Их неподвижные силуэты, окутанные дымкой, едва виднелись на горизонте.
Мы проходили мимо двух или трех. Покинутые — они стояли посреди ледяной пустыни — покосившиеся и уставшие. Я бы сказал, что лучше всего их видно издалека — настолько они большие — когда подходишь вплотную, рассмотреть удается лишь ступни. Сима несколько раз говорила мне, что ей кажется, будто бы гиганты двигаются. Но я не уверен — двигались ли они вообще когда-либо.
Среди ржавых пластов металла — мы не нашли ни дверей, ни рычагов, ни кнопок. Пытались даже простукивать — но, судя по звукам — возможно там не было никакой полости вообще.
Некоторые из них женщины, но все-таки больше мужчин. Женщины особенно интересные — статные, молодые, с вытянутыми скулами, прямым и длинным носом без каких-либо намеков на крючок или горбинку. Глаза открыты — спокойно смотрят вперед. Будто бы — не бредят, но спят — среди снежного воя.
Вся маска из бежевого камня — огромная, если попытаться описать — не меньше футбольного поля. Остальное тело — судя по цвету — пластины металла, выпирающие шестерни, какие-то трубки.
Сима говорила, что там может быть лестница — и, забравшись наверх, мы поймем, куда нам надо идти. Но мы не нашли ничего — ни лестницы, ни дверей, ни рычагов. Рядом с одним — из-подо льда торчал лист стали, когда-то отвалившийся от груди — воткнувшийся своим углом в дно пустыни.
Даже будь там лестница — путь наверх занял бы не меньше суток — и, в конце концов, я просто не уверен, что мы решились бы подняться на такую высоту. Я спросил у Симы, как высоко она забиралась в своей жизни — и она ответила что-то вроде: на должность заведующей магазином.
* * *
— Знаешь, наверное, в этом мире никогда и не было бога, — я рассматривал шестерню, торчащую из плеча исполина. В парке, куда мы иногда ходили с папой — тоже стояло колесо обозрения. Душной июльской ночью, он покупал мне мороженое, и мы катались круг за кругом, пока я не засыпал под протяжный плач цикад. Он хватал меня на руки, словно легкую щепку, выпрыгивал из кабинки на деревянный пол, нес на автобусную остановку сквозь надушившуюся аллею, а притворялся, что просыпаюсь — и сквозь дрему хохотал:
— Что это за парфюм, мисс? Он прекрасен.
— Поп-корн и сладкая вата.
— Я поражен, — притворно громко шептал папа, оставляя за спиной закрывающиеся палатки и гаснущие огни гирлянд.
Каждый раз он пытался выиграть для меня игрушку в тире. Прицеливался, прикусывал язык, потом неизменно промахивался, смешно упирался руками в бока, закатывал губу — и по-деловому обращался ко мне:
— Ну что, попробуем еще раз?
* * *
— Этот похож, — кивнула Сима и повернулась в мою сторону.
Я прищурил один глаз, затем покачал головой.
— Эй… Правда похож.
Выдыхаю:
— Давай проверим.
* * *
Как обычно — нас встретили серый камень и жесткие, словно щетина заросли черники. Под ногами скрипел снег, и время от времени ломались ветки, издавая очень громкий и неприятный хруст. Вечерами всегда становилось холоднее — и я поднял плечи, пытаясь спрятать замерзшие рот и щеки за воротником куртки. Как и все остальные — этот остров был совсем небольшим. Метров двести в радиусе… Никак не больше.
Сима остановилась поправить шнурки, а я сел на глыбу, наклонил корпус к коленям, скукожился и закрыл глаза. Сегодня мороз был гораздо страшнее, чем обычно. Сначала я хотел заговорить об этом, но вовремя передумал — паника нам точно не поможет. Тишина. Вслушался — точно тишина. Потом понял, что настолько привык в вою ветра, что не замечаю его… Поэтому и кажется, что нет звуков. Бормочу:
— Пойдем дальше.
Сима стоит и смотрит в одну точку. Не реагирует. Словно совсем не слышит. Осторожно поворачиваю голову — ничего необычного: ледяная пустыня проглядывает между угрюмыми стволами. Потом замечаю — рот расплывается в улыбке.
Начинается снегопад, и огромные хлопья чарующе опускаются на промерзшую землю. Медленно, словно в каком-то красивом мультфильме. Я никогда не думал, что так вообще бывает. Кажется, что мы находимся под водой. Лиловым сиянием — загорается снег — и сквозь ветви — я рассматриваю черную ленту, повязанную вокруг горизонта.
— У тебя снежинка на реснице, дай поправлю.
Наклоняюсь к Симе, аккуратно провожу варежкой над глазами. Щеки и нос красные, раздраженные — кожа начинает шелушиться от обморожения, черные локоны растрепались и торчат из капюшона иссеченными пучками.
Неожиданно ее выражение меняется — и она резко делает шаг назад.
— Ты чего?
Вглядываюсь сквозь наступающий сумрак — в опухшие веки, мутные зрачки. Зубами она безвольно сдирает потрескавшуюся кожу с нижней губы.
— Очень холодно… Пойдем.
— Да, давай, пойдем.
* * *
Что же сделала с нами эта пустыня? Запинаемся, застреваем, а потом и вовсе тонем в снегу, покрывающем миллионы километров ледяной глади. Она имеет свой собственный рельеф — свои дюны, овраги, холмы — просто, очень маленькие. Нам по колено, если вообще не меньше.
Еще у континента нам казалось, что это безумно красиво. Мы не видели великанов — просто ледяную гладь, на которую художник небрежным мазком кисти бросил крошечные каменистые острова. Сима говорила, что летом здесь, наверное, очень здорово — можно кататься на лодке, купаться, плавать от одного острова к другому, разглядывая дно сквозь идеально прозрачную воду. Пару лет назад — она отдыхала в горах, у озера, и рассказывала, что недалеко от берега была потоплена лодка — оставшаяся ветхим призраком на дне, объятым мерцающими косяками рыб.
Космос окутывал планету — и полыхающее солнце языком хлестало поверхность, превращая хрустящий снег в звездную пыль. Я вслушивался — и до меня доносился глухой низкий звук — словно вдалеке одновременно трубили в десятки горнов. Что-то сжималось в груди, и я робко испытывал трепет перед величием вселенной — раскидавшей свои жемчужины на просторах бесконечного пространства. Лишь сейчас я понял, что этот звук возникал от трения звезды о вакуум, когда она проходила мимо.
Наверное, это и, правда было бы здорово, — думал я, представляя теплый июньский день, Симу в купальнике и жарено-жирный запах шашлыка. Вслушивался в пьяные крики, налипшие вдоль берега, всплески воды — приближали закат, открывали холодные бутылки с пивом — и туман скользил по успокоившейся поверхности воды, обнимая острые скалы островов. Булькнула сонная рыба — после чего я вернулся.
Снегопад вырос в метель, которая хватала меня за края куртки, вертела, пыталась повалить, раздеть — и утащить все до последней нитки. Острова утонули в ней, а фигуры исполинов превращались в мутные контуры вокруг. Они словно обступили нас по периметру — и каменные маски лишь краем глаза наблюдали за нашим путешествием.
Сима прижалась ко мне, то ли чтобы не отставать, то ли из-за холода, а может быть потому, что ей, как и мне — стало страшно.
Интересно, как видят нас великаны? Два маленьких, черных человечка, потерявшиеся среди потоков ветра, осколков льда, съежившиеся, обнявшиеся, схватившие друг друга крепче — чтобы не упасть, а если и сорваться в пропасть — то вдвоем. Среди бескрайней ледяной пустыни — вспыхнувшей в огнях сумрака лиловым неоном, — пролегал наш путь, и мы оставляли цепи следов.
Сима остановилась, прислонила ладони ко рту и закричала:
— Эй!
Великаны не отвечали.
* * *
В моей жизни было три периода. Первый — до того, как я встретил Равнсварта. Мать тогда меня часто ругала, говорила, что я доведу ее до гроба. Я уходил с рассветом — и возвращался глубоко за полночь — осторожно открывал дверь, надеясь не разбудить ее, — но меня неизменно встречали тусклый свет с кухни и тяжелые вздохи.
Мне нравились железнодорожные пути — я любил ходить вдоль них, рассматривая растения, семена которых приносили поезда, возвращавшиеся из теплых краев. Я носил белые брюки клеш, фуражку, которая постоянно спадала на глаза, и рубашку, доставшуюся мне от отца — тогда еще слишком большую.
Мы встречались с Симой у старой платформы — и шли вдоль рельсов в направлении свалки. Говорили о школе, книжках, всякой ерунде типа гаданий, магии, махали руками девушкам, пасущим коров в поле, и задыхались от запаха цветущей магнолии.
Поезда сигналили — и в самый последний момент — мы отскакивали в бок, кубарем катились по склону в объятия жирной кукурузы.
— Негодяи! — ворчала кукуруза. — Вы мне все стебли переломали, маленькие негодники! Я вас сейчас…
Сима хохотала — и выпутывалась из цепких объятий листвы, а потом, схватив меня за руку, вырывала наружу — прижав к груди.
Потом я встретил Равнсварта и тем самым довел мать до гроба. Я уходил с рассветом — и возвращался глубоко за полночь — громко открывал дверь, надеясь отвлечь его, — но меня неизменно встречал тусклый свет монитора из комнаты. Я клал сумку у порога, и с тяжелыми пакетами из магазина шел на кухню.
Дергал оконную раму, садился на стул, откидывал голову назад, и курил сигарету за сигаретой — пока мои мысли не терялись в смеси дыма и пара. Я вслушивался в свист чайника — и вспоминал вечера на станции, когда пухлая кассирша Даша рассказывала мне и Симе, какие кадры порой заходят к ней в магазин. Каждый раз она безумно нелепо пучила глаза и барабанила себя толстыми руками по коленям, что делало ситуацию в сотни раз комичнее.
— Жри, — бросаю миску на стол.
Он снимает наушники, берет вилку, жует и спрашивает:
— Как день прошел?
Даже не поворачиваюсь в его сторону.
— Как будто что-то могло пойти не так, как обычно. Дети сменяют друг друга — одни умирают, матери приносят других. Все от меня чего-то ждут. Правда, им никогда не нравится то, что они получают в итоге. Кафельная плитка, лампы, сплетницы-медсестры… Водоворот. Или мыслеворот. Или детеворот с их матерями. Называй это как хочешь. Я сегодня открыл окно — и слушал, как где-то вдали на стройке бьют молотом. Сказал, что очень занят, заполняя карты, попросил очередь подождать — а сам слушал.
— Я думаю, что… Относись ко всему этому проще. Ты же крутой.
Притворяюсь, что смеюсь. Потом и правда становится смешно:
— Дебил.
* * *
Мы с Симой думаем, что Равнсварт остался на одном из островов. Позавчера или три дня назад… Я не уверен. Этот остров был больше, чем обычно. Мы разделились, потому что еще не обрели бдительность, и нам казалось, что так мы быстрее исследуем его.
Пройдя остров насквозь — я встретил Симу, которая сидела на льду, и рисовала пальцем по снегу. Я спросил ее, нашла ли она что-либо, но она лишь покачала головой в ответ.
— Его нет так долго… Вдруг что-то случилось?
— Схожу проверю, оставайся здесь.
Я шел среди зарослей багульника и гладил их упругие ветви своей ладонью. Я помню, что мне удивительно легко дышалось, и идеально чистый воздух обжигал мой нос. Острые камни врезались в подошву, и я чувствовал, что планета действительно находится под моими ногами — угловатая, игривая, какая-то даже… настойчивая, что ли?
Я вспоминал крохотный дом на континенте. Просыпался, натягивал шорты, спускался в холл — залитый сизой предрассветной дымкой. Открывал холодильник, доставал банку пива — потому что больше ничего не осталось, делал первый глоток, падал в диван — и смотрел на стеклянную стену, в пятнадцати метрах за которой еще дремала пустыня.
Солнце падало за горизонт — перекрашивая снег в болезненно-персиковые оттенки, и по мере этого просыпались обитатели дома, а я встречал стук дверей и босые шаги.
Растрепанная, но не менее прекрасная, чем обычно, Сима взбивала яйца с молоком, рубила сыр, грибы, и, не отрываясь от своего занятия, болтала с Равнсвартом о каких-то кинокартинах.
В тот день пустыня подарила мне предчувствие — и я шел сквозь заросли багульника удивительно пустой, словно заново родившийся. Звуки горна оглушали меня — но я не чувствовал трепета перед размерами вселенной, и больше не считал себя ничтожной песчинкой. Я раскрыл свои ответные объятия — и подпевал всем духом.
Когда начало смеркаться — мы поняли, что пора идти дальше. А на следующий день мы встретили первого колосса — одинокого и падающего на бок.
* * *
Наступила ночь — и метель продолжала шутить свои жестокие шутки — очаровывая нас своим могуществом, и вынуждая верить, что мы движемся сквозь однородное острое мерцание. Мы подходили к острову — и я предложил Симе попытаться найти на нем какое-либо убежище — плотно стоящие стволы, или даже, если повезет, чью-нибудь нору. Мы смогли бы забиться в нее — прижаться друг к другу и переждать непогоду.
— Давай, Сим, еще совсем немного, пожалуйста, — я подталкивал ее, чтобы она смогла забраться на прибрежные камни. Затем я подтянулся, и, в конце концов — запрыгнул на них сам. Позади остались силуэты великанов, и однородная синева — шумом — разбивалась о черный океан гудрона, нависший над чертогами загадочных колоссов. Вихри заметали наши варварские следы, возвращая пустыне привычный рельеф — уже через несколько часов никто не сможет сказать — откуда или куда мы шли, сколько нас было.
Края берега замерзали, трескались, отщепляли осколки, плавившиеся в лучах остывших светил, а в мою спину обреченно дышал ночной остров — с молчаливыми деревьями, густыми зарослями, чуть больше меня — он приглашал нас к себе. Отчаявшийся шепот прикоснулся к моим вискам, после чего я резко развернулся — и за крошечной фигуркой Симы — увидел зачарованный мрак, еще не до конца сбросивший лесную форму. Рыхлая белесая кожа, напитавшая влаги, — расплылась в узкой, словно щель, улыбке, и тонкие губы, едва намеченные на лице, терялись на фоне опухших век. Я вспомнил, как пожилая женщина приводила ко мне сына с синдромом Леша-Нихена. Она обнимала его заплывшее тело соломенными руками, но он все равно дергался. Не будь у меня клинического опыта, мне показалось бы, что он родился без губ, или спрятал их во рту — но потом я понял, что он просто успел их отгрызть к этому возрасту. Разворошенные бульдозером зубы — торчали наружу — вспенивая слюну на деснах. Я всматривался в его глаза — и на какой-то миг мне показалось, что они удивительно осмысленные. Мать попыталась начать разговор — но я остановил ее жестом — представив, как ночами, он встает из своей кровати и, хихикая, блуждает по квартире, собирает свет фонарей, старые пиджаки, проеденные молью, дипломы и фотокарточки отца. Приплясывает на фоне окон — но никто не видит, потому что никто и представить не может, что в эти стекла стоит смотреть.
Между стволами оказалось чуть теплее — но здесь нас окутали рыдания ветра и скрипы умирающих деревьев. Я оглядывался по сторонам — и сердце стучало так быстро, как не стучало никогда.
Я хотел сказать об этом Симе, но не мог…
Вокруг мне мерещились тени. За камнями, за кустарниками, скользящие по ветвям, и выглядывающие из овражков. Они глумились над нами — и подкрадывались все ближе. Я пытался разобрать что-либо в темноте, но едва ли мог увидеть что-то конкретное — в смеси мрака, пурги и стонов. Сима совсем обмякла в моих руках — и двигала ногами, как непослушная марионетка — порой удачно, а порой совсем не впопад. Я ускорил шаг — и споткнулся, после чего мы упали на заросли.
Сквозь ветви — я увидел, как по небу несутся облака — и протянул руку в попытке дотянуться до неположенной мне судьбы. Боль обжигала тело, а маленькие как крупа снежинки — царапали кожу. Наконец и я смирился с тем, что мы пропадем в этих землях.
Слева от моего глаза — прикрытая снегом росла небольшая веточка клюквы с несколькими ягодами. Я разглядывал ее, замерзал — и вспоминал вокзал.
Равнсварт улыбался и тащил за собой свой чемодан и чемодан Симы. Колесики смешно стучали по брусчатке — и нас окутывала теплая симфония голосов. Мимо шныряли опаздывающие пассажиры, провожающие бежали за окнами — махали, что-то кричали, а когда понимали, что уже не поспеть — обнимались и вытирали слезы о воротник.
У самого входа в вокзал пахло сладкой выпечкой. Этот запах элегантно перемешивался с голосом женщины, объявлявшей прибытие и отправление поездов.
Я вскочил на подножку, свесился из вагона, держась на одной руке, и оглянулся — чтобы попрощаться с витыми башнями, карамельными узорами, кудрявым мальчишкой, разносившим газеты.
* * *
— Сим… — мое сердце забилось чаще. — Сим…
Я толкнул ее — и услышал слабый стон в ответ.
— Вставай… Я, кажется, вижу какой-то домик на краю острова.
Она не отвечала.
— Сима! Просыпайся.
Кое-как я поднялся на колени, дрожащими от холода руками — схватил ее под плечи — и рванул на себя. Впервые в жизни — она показалась мне настолько тяжелой — я задыхался, делая каждый шаг.
Избушка была совсем небольшой — почти круглой… Может быть метров шесть радиусом… или чуть больше. Она стояла на самом берегу пустыни — и ее дверь была обращена к мерцающей вьюге. Деревья разошлись в стороны, приглашая снежинки влиться в рваный хоровод, вызволяющий строение с острова.
Держа Симу под плечи — я распахнул дверь ногой — и мы сделали шаг внутрь, погрузившись в кромешную темноту.
Моментально отступили стужа, рев ветра и скрипы умирающих деревьев. Было очень тихо, сыро — но почему-то неспокойно. Я постарался разглядеть что-либо внутри — но казалось, что я ослеп. Впервые в жизни, мы столкнулись с таким густым мраком. Я подтащил Симу к стене — и нащупал там скамейку.
По всей видимости, этот домик был построен охотниками или рыбаками — для тех, кому нужно было переждать непогоду.
Голова Симы упала на мои колени, а я просто пытался отдышаться, чтобы прийти в себя.
Рука полезла в карман, чтобы нащупать зажигалку. Сигареты кончились еще пару дней назад, поэтому оставалось лишь надеяться, что она не замерзла — и мы сможем развести костер.
Палец пронесся по колесику — после чего мое сердце упало в пятки.
* * *
Они сидели напротив. Кисть расслабилась — и зажигалка глухо ударилась о землю, вернув избушке ее бескрайнюю черноту.
Снаружи метель завела песню — и сквозь просвет, оставшийся в приоткрытой двери — внутрь влетали потоки снежинок, разбегавшихся по полу. Это напомнило мне конец фильма — дыра между деревяшкой и действительностью — в нашу жизнь робко входят звуки и образы наружности, где в новогоднюю ночь одинокий старик, обняв пса, поет песни своей военной молодости. Дрожащая рука, хватается за стакан — и, покрываясь все новыми пигментными пятнами — отбрасывает его в сторону — дирижирует невидимому хору. Слезы текут во все стороны — смачивая брови, усы, собаку — и тусклые огни его дома служат маяками для космических кораблей.
Тот, что сидел по центру — был очень худым и высоким. Не меньше трех метров — его голова доходила почти до потолка, а нереалистично длинные руки — лежали на скамье, обнимая как минимум полупериметр помещения — одна из них дотягивалась до двери и держалась за ее ручку. Он был совершенно голый — и его кожа, казалось, была подобрана на вырост — вся в мятых складках. Остальные — еще более неказистые и непропорциональные — нагромождения лохмотьев, шкур и каких-то оберегов. Их морды были похожи на маски великанов, только искаженные какими-то ужасными заболеваниями или проклятьями — размером с половину тела, покрытые растрепанными и изломанными волосами. Некоторые из них даже не могли удержать их на шее — поэтому подбородками чудовища опирались на пол.
Я крепко сжал Симу, подвинулся к краю скамьи — и собрался рвануть изо всех ног — но дверь захлопнулась.
— Что такое?..
— Все в порядке, — ответил я. — Это играется вьюга.
Загорелся огонь — в этот раз не у меня, а напротив, и оказалось, что дрова уже лежали в центре избушки. Уродец поднес спичку — моментально вспыхнул костер, наполнив помещение смесью красного марева, теней и чудовищных образов.
* * *
Кипит котелок с соленым чаем, заваренным на тибетский манер. С каждой минутой — дым становится гуще, все труднее дышать.
О чем я сейчас думаю? Сложный вопрос.
Я вспоминаю тот домик на берегу континента. Сейчас глубокая ночь — и мы сидим в натопленной сауне. Равнсварт набрал воду в ковш, броском вылил ее на камни, после чего помещение погрузилось в облака маслянистого пара. Пахнет хвоей, кожей и мокрыми волосами. Я смотрю на термометр:
— Ого… Уже почти шестьдесят градусов…
Он отвечает:
— Фигня. Мы с отцом порой могли до ста с лишним догнать. А это так. Детские шалости.
Все вокруг липкое — липкие скамейки, липкие стены — мысли тоже липкие, поэтому разговор очень хорошо клеится — фраза за фразой, история за историей — вытаскиваем по ниточке из своей жизни. Даже как-то немного гадко от происходящего.
Открывается дверь — и мы вываливаемся на шершавые доски веранды — покурить. От тела несется пар — куда-то наверх, между сосен, огромных сов, только-только просыпающихся на своих ветвях, — к далеким мирам, сквозь бескрайние облака водорода и статуи исполинов.
Автор: Добромир Волков