Я жду свой автобус. В тени остановки беспечно валяется разбитая бутылка.
Небо бесстыдно голубое. Чувствуется холод, конечности дрожат, пальцы дрожат, всё дрожит, кроме самого пространства. Миллион эфемерных рук гладит ясное дневное зарево, застревая между линиями проводов.
Я не знаю, сколько времени.
Мимо меня проходит безликое безымянное тело. Я представляю, как его режет хирург огромным скальпелем, как вычерчивает на нём жёлто-красные векторы. Он пытается отыскать свои наручные часы, забытые где-то под рёбрами, ближе к жирному сердцу. Эти часы чаще всего показывают одно и то же время, когда по расписанию вылезает время заменять спившегося психиатра. Чаще всего, замена требуется, когда нужно посадить очередного малолетнего преступника на электрический стул. Мягкие электрические стулья должны стоять в кабинетах каждой общеобразовательной школы. На каждом школьном стуле должно быть написано: «ЛОХ». А больше никто никому ничего не должен.
Я, кстати, по развитию застрял в школе, классе в седьмом. Острым потоком ветер треплет волосы над моими недоразвитыми мозгами.
Хочется есть.
Где-то на огромной вселенской кухне острые ножи сами режут просроченное мясо. Там же с хрипами растворяется в блендере чёрная мышь Петербург. Ломается и перемалывается внутри мыши художественно выписанный миллионом ног свет ночных фонарей на набережной, искривляются до нечеловеческих гримас новорожденные лица, смотрящие в спину приезжим. Блендер превращает всё в красивое, совершенное сочетание — измельчённые куски прохладного вечернего света и сочное кровавое пюре.
Это всё далеко — хотя бы потому, что здесь не Петербург, а тёплая спокойная московская область, утонувшая в частных домах пьяная Малаховка. Здесь нет холода, нет влаги, нет снобизма. Но я всё-равно почему-то чувствую озноб, как будто меня заперли в подвале. Или же подвал заперли внутри меня.
А над подвалом, — или же, точнее, рядом с ним, — находится психоневрологический диспансер. Я совсем недавно из него вышел. Он весь светло-серый и тусклый, его пол покрыт идеально квадратной плиткой. Там кожаные сидения, сшитые из дряхлой кожи дедов-шизофреников и ключи от кабинетов, вырезанные из костей когда-то работавших здесь санитаров. Стены там молчат в ответ на аритмическое биение твоего сердца. Врачи там что-то говорят в ответ на каждый шорох, доносящийся извне. Окна там не просто смотрят: они могут дружески тебе подмигнуть, если ты на один миг потеряешь сознание.
Диспансер скрывает это, но он очень любит изрезанную стёклами кожу и небрежно, до синяков исколотые локтевые сгибы, кровь, слюну, сукровицу, дерьмо. А ещё он любит всех, кто в него поступает: рыдающих тёток, угрюмых молчаливых парней в сопровождении их пожилых матерей, болтливых стариков в рваных ботинках, которых вечно мучает жажда. Диспансер их любит за то, что они по факту остаются в нём навсегда. И меня тоже любит. Я — самая маленькая его часть, но всё-таки весомая. Здание диспансера очень низкое, однако возвышается над всеми своими светло-коричневыми соседями. Табличка у парадной двери маленькая, однако прекрасно читается издалека. Все дороги ведут в диспансер. Даже когда ты едешь не к нему, а от него. Даже если ты покинешь городской округ Люберцы.
Сейчас я жду автобус, как раз чтобы уехать. Но когда-нибудь я снова приеду сюда, в тесный прохладный коридор. Буду трястись, хрипеть и ходить из стороны в сторону или просто умирать в слезах и рвоте.