Несколько лет подряд у меня было странное по современным меркам увлечение – я коллекционировал старые кассетные магнитолы. Не те, что крепят в автомобилях, а большие, с ручкой для переноски. Их металлизированный корпус, подсветка шкалы радиоволн, блеск хрома на динамиках и регулировочных ручках вызывали в моей душе неподдельный восторг, заставляя ностальгировать по временам, когда таких «монстров» гордо таскали на плечах. Казалось, в ту эпоху музыка звучала более дерзко и благородно, солнце светило ярче, а ночь наполнялась атмосферой вечной вечеринки.
Впрочем, моя ностальгия была ложной. Я родился уже после восьмидесятых, аккурат перед развалом Союза, и видел в тех аппаратах тоску по периоду, который знал исключительно по зарубежным фильмам. Мир киногрёз рисовал в моём разуме иную картину прошлого, гораздо более сочную и яркую чем окружающая серая реальность. Прекрасный кассетный бумбокс, доставшийся от отца, был в квартире единственным атрибутом из тех самых голливудских сказок. Когда-то он и положил начало будущему увлечению. Этот аналоговый реликт пробуждал во мне желание перенестись в искусственный мир неоновых огней, вернуться во времена из своих фантазий, в те восьмидесятые, которых никогда не было.
Постепенно моё коллекционирование переросло в нечто большее. Я начал восстанавливать абсолютно убитые аппараты, порой собирая один рабочий экземпляр из трёх или четырёх других. «Доноров» всегда искал через интернет. Мне случалось покупать помойный хлам лишь ради одной ручки регулировки или клавиши воспроизведения, благодаря чему становилось возможным укомплектовать редкую благородную магнитолу в ее первозданном виде. Моя комната изобиловала баллончиками хромирующей краски, микросхемами, резиновыми пассиками, и прочими винтажными запчастями, которые были везде, даже на кухне. Квартира стала мастерской, но удовольствие от процесса того стоило. К тому же хобби приносило доход – многие модели я продавал по бешенным ценникам, ведь коллекционеры не жалели деньжат за идеальное состояние.
Эти великолепные аппараты казались для меня вершиной дизайнерской мысли, глаза жадно смотрели на каждый экземпляр, наслаждаясь игрой света на металлических шильдиках. Моё прибыльное увлечение продолжалось бы и сейчас, но увы, один случай изменил всё.
В то летнее утро я как всегда просматривал сайт с объявлениями о продаже. Вывел на правый монитор свежие предложения по своему городу и где-то раз в полчаса обновлял страницу, попутно делая свои дела. Часам к девяти мне повезло: вверху списка возникло весьма заманчивое предложение. Я кликнул мышкой и посмотрел фотографии товара. Эти снимки укрепили меня в желании сделки, ведь на них был великолепный японский кассетник с очень приличной сохранностью, и он выглядел так свежо, будто его только-только переместили сюда из 1985 года.
Мои глаза загорелись. Я прочитал скудное описание и понял, что передо мной тот редкий случай, когда продавец совсем не знает реальную цену того, что принял за старый хлам. Элитную магнитолу продавали за сущие копейки. Даже если она не совсем исправна, её внешняя сохранность и класс позволяли оценить аппарат куда выше одной тысячи рублей.
Я не стал мешкать и кликнул по ссылке «показать номер телефона». Монитор продемонстрировал скрытые цифры и через мгновение мои руки уже набирали их на смартфоне. После нескольких гудков мне ответил женский голос. Владелица бумбокса удивилась моей оперативности, ведь она создала объявление всего пятнадцать минут назад и никак не ожидала столь скорого звонка из-за столь устаревшей вещицы.
«Вы понимаете, – виноватым голосом сказала женщина на том конце линии, – Я даже не знаю всё ли с ним в порядке. Включала его в сеть и лампочки вроде светятся. Но вот дальше проверять не стала. Кассет у меня нет, да и разбираться времени не нашлось.»
Я ответил, что смогу проверить аппарат на месте, если сделка состоится не на улице. Как ни странно, женщина с легкостью согласилась.
Было воскресенье, абсолютно свободный выходной день, и мне хотелось забрать магнитолу как можно быстрее, дабы никто другой не перебил изначальную цену. Я, конечно, понимаю, что фанатиков винтажной аудиотехники не так много, но предложение было слишком хорошим для промедления. В итоге хозяйка продиктовала адрес и мы договорились встретиться через час.
После пяти минут быстрых сборов я уже запирал квартиру, намереваясь ринуться за «своей прелестью». Вызвал лифт и, нетерпеливо крутя в руках связку ключей, начал ожидать кабину. Вскоре двери открылись и мне на встречу вышел мой сосед по площадке – местный участковый Павел. Сегодня он был без формы, держал в руках позвякивающие стеклянной тарой пакеты, явно предвкушая весёлый вечер. Содержимое пакетов не оставляло сомнений в его намерениях.
– О, Андрюха! – бодрым голосом воскликнул он, освобождая кабину. – Небось опять за каким-то хламом пошёл, Плюшкин ты наш.
Павел был моим ровесником, мы даже когда-то учились в одной школе. Не смотря на специфику своей профессии, он был человеком приятным, одним из тех редких типов людей на которых трудно обижаться, что бы они ни говорили. Кто-то называет это божьим даром, кто-то харизмой, а кто-то природным обаянием. Паша был слегка полноват, но его исполинский рост успешно это маскировал. Он смотрел на меня сверху вниз и улыбался во все зубы.
– Привет, Паш. Ты сегодня отдыхаешь? – ответил я, проигнорировав слова про Плюшкина.
– Да, дежурство не моё, но всё равно напрягают. Расклеивал с утра листовки с ориентировками. Так, рутина.
– И много у нас по району в розыске? – из вежливости поинтересовался я.
– Всё как обычно, – по-прежнему заливаясь улыбкой ответил Павел. – Каждый день новые цифры. Старики забывают свой адрес, молодые девки бегут от родителей. Ну и урки всякие, разумеется. Ты это… заходи сегодня вечером. Выпьем.
Я пообещал, что обязательно приду, и мы распрощались.
Минуту спустя мои ноги уже несли меня мимо панельных домов, на улицу, где жила хозяйка магнитолы. Серые девятиэтажки быстро сменились классическими хрущёвками, за которыми уже виднелась старая гимназия. Миновав её, я перешёл через дорогу, оставил позади стоянку и, обойдя коммерческий институт, свернул за сталинскую высотку.
Раннее солнце струилось сквозь листву, придавая обветшалому двору ложного веселья. Мне не приходилось ходить здесь ранее. Впереди меня, среди деревьев и кустов виднелись дома: бежевые, двухэтажные, окружённые путаницей газового трубопровода. Казалось, некогда это место было весьма приятным, в любой детали двора словно чувствовалось увядшее благоденствие. Заросли возле асфальтированных дорожек скрывали едва виднеющиеся остовы кованных лавочек, давно уничтоженных, почти ушедших в землю. На фасадах типовых домов живописно смотрелся густой плющ – он успешно закрывал своей зелёной шубой облупившуюся краску. Сквозь эти многолетние слои бежевого цвета проглядывалась кирпичная кладка, тёмно-бордовый оттенок которой красноречиво говорил о возрасте зданий. Всю эту картину дополняла утренняя тишина выходного дня. Двор с послевоенными двухэтажками окружали более крупные здания сталинской эпохи, почти полностью отрезая от них шум оживлённых улиц. Сонное царство, иначе не скажешь.
Однако далеко не всё было плохо. Здесь ещё жили люди: многие окна успешно заменили на пластиковые, крыши сверкали новой кровлей, а газовые трубы явно поддерживали свежей краской.
Подойдя к нужному дому я заметил дверь с кодовым замком. Даже тут подъезд был закрыт. Я спокойно относился к этим безликим железным дверям, которые заполонили каждый многоквартирный дом в нашем городе, но здесь такое нововведение выглядело особенно уродливо. Декоративная рельефная арка, обрамлявшая парадный вход совсем не сочеталась с грубым листом металла, подходящим разве что для тюремных казематов.
Код замка я не знал. Достав из кармана смартфон, я нашёл номер хозяйки аппарата.
Вскоре женщина сообщила мне цифры. Я вдавил на панели «167», замок щёлкнул, и дверь послушно открылась.
Где-то в доме слышались удары молотка, перемешанные со звуками теле— или радиовещания. Преодолев три отполированные временем ступеньки, мне пришлось остановиться. Окна возле лестничной клетки застилал плющ, отчего в полумраке тусклой подъездной лампочки я не сразу заприметил нужную квартиру. На тесной площадке она была справа – за обитой старым дерматином дверью с металлическим номером «2».
Я коснулся кнопки звонка и мелодичная трель глухо отозвалась в глубине помещения. Вскоре послышались шаги.
«Кто?» – довольно грубо вопросил мужской голос за дверью.
Договариваться мне приходилось явно не с ним. В моей голове пронеслись сомнения: вдруг квартира не та? Перепутал? Ошибся? От этих мыслей я помедлил с ответом, отчего некто по ту сторону повторил свой вопрос более настойчиво:
– Кто?
– Это по объявлению. По поводу кассетника, – с трудом удалось выдавить мне.
В конце концов, в квартире мог быть муж, брат, сын. Страхи неуместны, нужно успокоиться. Не все как я живут в одиночестве.
Прошло ещё одно мгновение, замок щёлкнул и дверь открылась. Передо мной возник раздетый по пояс мужчина лет сорока. Его вспотевшие волосы были спутаны, на лице виднелась лёгкая щетина и абсолютно безразлично-уставший взор.
– Здравствуйте, звонил сегодня Ольге, мы договаривались… – начал было я, как вдруг заметил в правой руке незнакомца продолговатую ножовку и невольно вздрогнул. Слова снова застряли в горле, настороженная пауза зависла на середине предложения.
Он проследил за моим взглядом.
– Я полы чинить собрался, не переживай, – коротко дал понять мужчина и обернулся. – Оль, к тебе по объявлению!
Позвав женщину, несостоявшийся маньяк потерял ко мне всякий интерес и скрылся в дальней комнате. От сердца немного отлегло. Я, всё ещё опешивший, продолжал стоять на пороге.
– Сейчас иду, только руки сполосну! – послышался откуда-то справа голос хозяйки.
Сердце всё ещё галопировало после внезапного «холодного душа». Образ жизни интроверта порой играл с моим разумом злые шутки, порождая пустые тревоги и чересчур острые реакции на вполне житейские события.
Я глубоко вздохнул, вошёл и огляделся.
Квартира явно готовилась к ремонту или к переезду. По углам стояли коробки, перевязанные шпагатом стопки книг и прочий бытовой хлам. Но особенно мой взгляд привлек беспорядок впереди, у окна. Аккурат под подоконником плотным рядом стояли деревянные резные рамы самых разнообразных размеров и оттенков. Какие-то из них были совсем простыми, какие-то более изысканными, однако все без исключения выглядели весьма потрёпанными от времени. Тем не менее их количество впечатляло, особенно в рамках простой квартиры.
На старых выгоревших обоях виднелись прямоугольники свежего цвета и гвозди, явно говорившие о том, что картины, стоящие теперь ребром ко мне, ещё недавно висели на стенах. В правом углу я заприметил сложенный мольберт, забрызганный целыми слоями разноцветной краски. Мне не были видны сами полотна, но уже можно было сказать, что эта квартира принадлежала человеку искусства.
– Здравствуйте, – прозвучал справа женский голос, не давший мне надолго уйти в себя. Я слегка вздрогнул и обернулся. Судя по всему, это и была Ольга, хозяйка того самого кассетного реликта, женщина около 37 лет на вид, очень худая, с добродушными, но абсолютно потухшими глазами. Её волосы были завязаны в неаккуратный хвост, а одежда говорила о настрое на генеральную уборку.
– Извините. Мыла окна на кухне и не успела сразу подойти.
– Ничего страшного. – буркнул я себе под нос.
– Кажется, там, – ткнув пальцем вперёд сказала она, просеменила к противоположной стенке и начала разбирать в стороны книжные стопки.
Сначала я подумал, что где-то там под толщами хлама должна найтись моя магнитола, но в итоге оказалось, что женщина очищала путь к розетке.
– Сейчас принесу табуреточку, секунду, – чуть запыхавшись сказала хозяйка и вновь метнулась на кухню.
Из ближайшей комнаты доносился ритмичный звук пилы – видимо муж начал свою работу и кромсал ножовкой что-то деревянное, периодически матерясь себе под нос, когда дело не клеилось.
Через мгновение Ольга вернулась с табуретом, услужливо поставила его возле розетки, прошла к старенькому шифоньеру, открыла его и, привстав на цыпочки, вытащила с верхней полки ту самую вещь, ради которой я явился.
Магнитола блеснула хромом. Да, она определённо должна стать новым великолепным артефактом моей коллекции, одним из тех, через которые люди прошлого поколения могли впервые услышать вестников нового времени. Из собратьев этого аппарата разносился мощный и ни на что непохожий голос Ронни Дио, разрывавший своими песнями скуку и обыденность буднего дня; через такие динамики многие впервые узнали о ведущей в небо лестнице, про которую пел ещё молодой Роберт Плант; корпус подобных магнитол содрогался от сумасшедших и уносящих в неведомую даль соло-партий, исполняемых истинными богами электрогитары. Передо мной был великолепный, аутентичный образец настоящего передатчика вдохновения 80-х, и время его не тронуло.
Ольга поставила аппарат на табурет.
– Вот, можете проверять, – радушно сказала она.
Я поднял магнитолу за ручку, сел на табурет, аккуратно положил будущую покупку на колени, бегло осмотрел корпус, кассетную деку, открыл батарейный отсек – всё было чисто, почти идеально.
– Этот магнитофон, – начала Ольга, пока я возился, – принадлежал моему отцу. Он недавно умер, и мы с мужем надумали продать его квартирку. Дом старый, далеко не лучший, сами видите. Много не выручим. Буквально вчера утром получили ключи. Решили перед тем как звать риэлтора немного тут всё помыть, привести в более-менее божеское состояние. Муж вызвался даже доски в полу заменить. Не все конечно, только некоторые, совсем рассохшиеся. Как раз начал подгонять их перед вашим приходом. У вас, кстати, нет знакомых, которым нужна недорогая квартирка?
– Нет, спасибо. – с улыбкой отказался я, попутно разматывая шнур питания.
– Вы не смотрите, что дом старый, – спохватившись заверещала Ольга. – Зато он в программу капремонта попал. Недавно вон крышу поменяли, а скоро, говорят проводку обновят, все трубы и батареи заменят. Некоторым панелькам до такого ещё стоять и стоять. А тут – двухэтажная сталинка конца сороковых, недорогая, проверенная временем. Я слышала, её ещё пленные немцы строили. Эти изверги, насколько мне известно, знают толк в градостроительстве. Да вы и сами можете проверить напор воды в ванной! Столько лет прошло, а хлещет как в новом доме. Качество! А теперь представьте, как здесь всё будет прелестно, когда покрасят фасад, м-м-м!
Воткнув в сеть шнур питания, я открыл деку и вставил в неё заранее приготовленную кассету. На ней был какой-то сборник попсы 90-х – если эту плёнку зажуёт, то будет совсем не жалко. Убедившись, что переключатель стоит в положении «tape», я с предвкушением вдавил клавишу «play» и магнитола ожила. Из динамиков заиграла бездумная песенка, разумеется, про большую любовь, конечно же про солнечное лето, естественно, про красивые глаза. Звук «плавал», то слегка замедляясь, то ускоряясь вновь – нужно всего-навсего заменить резиновые пассики и аппарат зазвучит как в былые годы.
– О, он работает! – с удивлением воскликнула хозяйка.
Мои пальцы нажали на «stop» и клавиша воспроизведения звонким щелчком вернулась на прежнее место. Я повернул переключатель в положение «radio», услышал знакомые помехи, быстро прокрутил ручку настройки диапазонов до ближайшей станции – приём сигнала оказался хорошим даже при сложенной антенне. Аппарат был в очень приличном состоянии и даже, возможно, пережил несколько профилактических вмешательств в прошлом. По крайней мере, об этом говорило отсутствие пломбы на сочленениях корпуса.
Достав из кармана тысячу, я протянул её хозяйке:
– Отличная сохранность, беру.
– Было приятно иметь с вами дело, – ответила Ольга и сунула банкноту в карман своих джинсов.
– Ваш отец… он был художником? – кивнув в сторону ряда рам спросил я.
Нельзя сказать, что это было мне сильно интересно, но женщина так долго говорила, не получив от меня в ответ ничего, кроме пары коротких неприветливых фраз. Возможно это комплексы, но я не хотел выглядеть молчаливым букой и через силу выдавил из себя фальшивое участие. Люди раздражаются, когда видят, что тебе абсолютно плевать на их потоки сознания.
– Художником? – задумчиво повторила хозяйка квартиры. – Да, он пытался этим зарабатывать. Но прежде всего он был алкоголиком и инфантильным мерзавцем. А уж только потом художником, причём весьма средней руки. Хотя, не могу не признать, что к концу жизни у него стало получаться лучше. Видимо чувствовал угасание и пытался напоследок сотворить хоть что-то по-настоящему стоящее. Это как силиться в последний час сделать работу, которую дали на месяц. Только в масштабе всей жизни.
– Он где-нибудь выставлялся? – рефлекторно продолжил я.
– В молодости может и выставлялся. Кто-ж его знает? Я видела его пару раз в жизни, ещё ребёнком. Нигде толком не работал, бухал, алименты не платил. Вы знаете, творческие люди часто бывают очень неприятными. Не все, конечно, но многие. Они мыслят иначе, по-другому смотрят на общепринятую мораль, порядочность, честь. Чего стоят такие пустяки, когда ты творишь миры? Всё естество таких людей в строчках стихов, в мазках краски и звуках музыки. Разве волнуют их проблемы простых людей, «кидающих копьё» на работе с девяти до шести? Какое им дело до собственных детей? Вы что, они думают о высоком! Всё прочее – лишь презренный инстинкт размножения, выживания, желания потреблять. – Ольга поморщилась и замолчала.
В комнате повисла неловкая пауза. Разговор явно зашёл в болезненное русло, но я уже не мог резко остановить хозяйку словами «спасибо, до свиданья» и выйти вон. Это было-бы как-то некрасиво. Хотя, возможно, мне опять мешали мои комплексы. Я ненавидел эту карюзлую неловкость, каждое слово, что вырывалось из моего никчёмного рта при самой лёгкой беседе.
– В общем, связались со мной, когда он был уже совсем плох, – наконец продолжила Ольга, не дав мне погрузиться в самоедство. – Из местной больнички позвонили. И я, дура, даже поухаживала за ним последние дни. Ужасный опыт, скажу я вам. Такой он бред нёс, и днём и ночью бормотал мне ахинею угасающего сознания. Толком не спал, всё говорил, говорил, почти полушепотом. Когда слушала его слишком долго, с недосыпу даже начинало казаться, будто этот обрывистый лепет имеет смысл.
Ольга глубоко вздохнула и подняла на меня глаза.
– Не желаете прикупить живопись, кстати? – сменив тон, энергично воскликнула она. – Есть очень приличные пейзажи. Отдам по соточке, каждую третью картину – бесплатно.
– Нет, спасибо, картины не коллекционирую, – ответил я. – Благодарю за аппарат.
Мы попрощались. Я вышел из квартиры, спустился по тем же трём ступенькам, что сточили тысячи шагов до меня, открыл уродливую железную дверь и покинул старое здание со всеми его уже привычными звуками: далёкими ударами молотка, приглушёнными речами телевизора, скворчащими сковородками, и скрежетанием ножовки.
Настроение пело в такт прекрасной погоде. Вцепившись в ручку, я тащил домой своё увесистое приобретение, блестящее словно таинственный футуристический чемодан из далёкой галактики. Аппарат играл хромом, отражал виды залитых солнцем хрущёвок и раздавал блики, будто салютуя в ответ небесному светилу. Я невольно заметил реакцию стареющего прохожего: его взгляд на секунду остановился на моей покупке и лицо в миг озарило нечто похожее на мимолётное, далёкое воспоминание. Хотя, возможно, мне просто показалось.
В ногах была прыть, я добрался до дома быстро, как окрылённый дурак, несущий в руках потешную трещотку. Радость от удачной сделки была сравнима лишь с детскими воспоминаниями о получении вожделенной игрушки – столь же яркими стали мои эмоции в этот день. Инфантильно ли испытывать такое в моём возрасте? Возможно. Но я наслаждался своей инфантильностью и не желал менять образ жизни, считая его единственно правильным. Ведь как говорил один известный человек: «Разве может считаться потерянным время, которое потеряно с удовольствием?»
Войдя домой и разувшись, я подошёл к стеллажу, где за стеклом стояли главные жемчужины моей коллекции. Новоприобретённый аппарат занял место в самом центре, но не из-за особой редкости или дороговизны, а лишь потому, что ещё не надоел. Удовлетворённо взглянув на свою витрину я отложил работу по профилактике аппарата, после чего неторопливо заварил чай. Следом за чаем кипяток полился в лапшу быстрого приготовления и у меня состоялся скромный обед.
Мелкие хлопоты заставили возиться почти до вечера. Внезапно появился покупатель на советский магнитофон «Романтик», который я недавно выставил на продажу после полного восстановления. Не бог весть какая хорошая вещь, но для ностальгирующих людей этот ярко-красный пластмассовый «батончик» мог казаться истинным сокровищем. И даже неприятные воспоминания о постоянных поломках малоудачного лентопротяжного механизма не могли победить ностальгию.
В воскресенье почта не работала, и я, закончив готовить товар к отправке, решил вернулся к своей свежей покупке. Закинул обратно в шкаф остатки пузырьковой плёнки, отложил в сторону коробку с надёжно упакованным «Романтиком» и поставил на стол сегодняшнее приобретение.
Вооружившись отвёрткой, я развернул магнитолу к себе задней панелью и начал выкручивать соединительные винты, периодически сбрасывая их в пластиковый стаканчик. Наконец, последний винт был извлечён и мои руки сняли чёрную крышку, открыв взгляду переплетения схем и проводов.
Я бережно поставил заднюю панель под стол. Бегло осмотрел схемы: пыли и сора почти нет, что было почти невозможным для модели столь почтенного возраста. Магнитолу точно уже ремонтировали раньше. Мне требовалось отделить механизм от корпуса, чтобы добраться до лентопротяжной системы и заменить резиновые пассики – главное слабое место у кассетных магнитофонов.
Я снова взялся за отвёртку и хотел было продолжить отработанный десятками раз процесс, как вдруг заметил краешек полиэтиленового пакета, торчащий из-под платы внизу. Процесс стал увлекательней.
Я начал торопливо откручивать схемы, которые скрывали от меня инородный предмет. Мне стало не по себе. Что там может быть? Хорошо, если попадётся заначка почившего художника, но с другой стороны, откуда у алкоголика могла взяться заначка? И зачем одиноко живущему мужчине так изобретательно прятать деньги? Нет, что-то здесь не то. Не дай бог там наркотики. Не дай бог! Хотя, если так, я просто спущу их в унитаз и забуду про находку, словно её и не было.
Винтик, винтик, ещё винтик.
В голову полезли параноидальные мысли: а вдруг та женщина помогает оборотням в погонах заработать «палку» для отчёта? Сейчас схвачу пакет с наркотой и сюда ворвётся группа захвата… Нет, это слишком. Надо меньше читать чернуху в новостях, а то так и свихнуться недолго.
Снова винтик.
Наконец, путь к пакету был очищен. Я сразу узнал дизайн местной фабрики, который года три-четыре назад использовался на всех молочных продуктах. Сверху пакет был небрежно заштопан зелёными нитками. Небрежно, но очень плотно.
«МОЛОКО. Коровье. Высшего качества. 2,5%» – значилось белым по синему. Я взял находку в руки. Пакет был заполнен чем-то твёрдым чуть больше чем на половину и это явно не порошок. По ощущениям – нечто похожее на камни, но точно определить не получалось.
В разум врывались глупые мимолётные мысли о тайнике с брильянтами и нежданном богатстве. Я гнал их, не давая себе забыться. Ересь. Откуда у бедного художника брильянты? Хотя, быть может, магнитофон достался старому алкоголику случайно. Например, был выигран в карты. Но как проигравший мог забыть о столь ценном тайнике? Нет, не мог. Будь там драгоценности, магнитофон бы искали. Причём искали бы не формально, не обыденно, как делает это полиция, а по-настоящему, с рвением.
Нет, там не брильянты. Чёрте-что там.
Я повертел пакет в руках. Допустим, там не брильянты, нечто менее дорогое, но всё же имеющее ценность. Стоит ли потом отдать находку Ольге, которая столь спокойно распродаёт вещи и труды своего отца кому попало, причём за сущие копейки? Будет ли это правильно? Или купленное всё же по праву принадлежит покупателю вместе со всем его содержимым?
Я остановил свой поток сознания. Глупо размышлять о шкуре неубитого медведя, когда не знаешь есть ли эта шкура вообще. Был только один способ выяснить. Я открыл ящик стола и достал ножницы. Нервными движениями покромсал заштопанный верх пакета, словно ненавидел его за столь бесцеремонное вмешательство в мой тихий и спокойный уклад жизни. Сердце забилось быстрее и, то ли от волнения, то ли от врождённой неуклюжести, я выронил находку из вспотевшей руки.
Содержимое пакета задребезжало, запрыгало по столешнице словно речные камни-голыши, брошенные на причал. Мелкие предметы, белёсые, разных форм и размеров – я не сразу понял, чем они были, не сразу их рассмотрел.
Эмоции зашкалили. Осознание пришло медленно, прорываясь сквозь гулкие удары моего сердца.
Это зубы. Удар.
Очень, очень похожие на человеческие. Ещё удар.
Зубы взрослых людей, с длинными корнями. И их явно больше тридцати двух, гораздо больше. Снова удар.
Я глубоко, шумно вздохнул, пытаясь выйти из оцепенения. Нервно, с брезгливостью отбросил застывшие в правой руке ножницы, словно те были перемазаны чем-то мерзким, таким, что уже никогда не отмоешь. К горлу подкатил рвотный порыв, я закрыл глаза и еле-еле сдержался. Секунду спустя мои ноги понесли меня в ванную, я побежал, как можно дальше вытянув перед собой руки, будто они были поражены стремительно распространявшейся заразой.
Локтем открыл вентили, схватил мыло, начал остервенело тереть ладони, ещё, ещё и ещё. Смыл. Начал вновь, намыливая кисти до густой белой сметаны, тщательно, царапая между пальцами, не пропуская ни единого уголка. Опять смыл.
Господи, что это за чудовищная шутка? Кому понадобилось? Для чего?
Вопросы вспыхивали в голове нелепыми обрывками, ещё сильнее разжигая панические нотки. Я тёр руки вафельным полотенцем и шумно дышал, пытаясь успокоиться. Получалось плохо.
Подозрительным начало казаться всё: волшебно низкая цена за элитный аппарат, личность Ольги и её неприветливого мужа, их дом, их квартира. Тем не менее происхождение россыпи зубов, как и вероятное намерение специально продать мне магнитолу с «сюрпризом» – всё это оставалось для меня необъяснимым и крайне нелогичным.
Вернувшись в комнату, я снова увидел усыпанный зубами стол и пакет из-под молока, в котором, судя по форме, оставалась ещё пара горстей содержимого. Тошнота возвратилась моментально, всколыхнула желудок и меня вырвало прямо возле двери. Великолепное дополнение испорченному дню.
Если произошедшее – розыгрыш, то это розыгрыш абсолютной психопатки, не думающей о последствиях своих действий. Подобные шутки несомненно могут повлечь серьёзные разбирательства и уж я-то мог их устроить. У меня имелись кое-какие связи в полиции, хотя бы в лице соседа по площадке. Пусть Павел разберётся, что всё это значит. Я его попрошу.
С этим намерением я обулся, вышел на лестничную площадку и трясущейся рукой вдавил дверной звонок соседней квартиры.
Перескакивая с одного на другое и запинаясь на каждом втором слове я пытался объяснить Павлу суть произошедшего. Сосед явно не улавливал смысл моего нервозного лепета. Он находился на совсем другой волне, волне праздного безделья выходного дня. Участковый не сводил с лица беззаботную улыбку и лениво кивал в такт сказанному, как кивают надоедливому ребёнку, который пытается поделиться сюжетом насыщенного мультфильма. Пропускал ли он слова мимо ушей? Скорее всего.
В итоге мои потуги слишком затянулись и Павел поднял ладони, давая понять, что нужно остановиться.
– Так, Андрюх. Ты опять купил старый магнитофон. В какой-то сталинке, с рук. И в ней какая-то гадость? Внутри сталинки, да? – перебивая мои выкрики подытожил он.
– Пакет там! Зубы! В магнитоле! – отрывисто ответил я, давясь воздухом. – Я её открыл! Там зубы, Паш! Человеческие! Ты пойми! Это нельзя так оставлять!
– Ясно, – устало вздохнул Павел. – Бабу бы тебе встретить, ей-богу. Совсем дичаешь уже, даже разговаривать разучился. Глаза бегающие, полоумные, а ведь вроде непьющий… Ну пойдём, посмотрим, что ты там нашёл в этой своей магнитоле.
Павел запер квартиру и прямо в тапочках перешёл в мою. Я проводил его в комнату.
– А уж вонище-то у тебя, Андрюша! Думал хоть в выходной день мне не придётся нюхать эти чарующие ароматы. – Иронично прокомментировал сосед, морщась от запаха рвоты.
Он подошёл к моему рабочему месту и хмуро окинул взглядом белеющую россыпь зубов, раскиданных по всей столешнице подобно порвавшимся бусам.
– Ну и что ты предлагаешь мне с этим делать? – тихо спросил Павел.
– В смысле? – ответил я вопросом на вопрос.
Сосед коротко хмыкнул с таким выражением лица, будто бы я не знаю решение к «2+2». Затем он плюхнулся на диван и вальяжно расселся.
– Вот возьму я у тебя заявление, где ты напишешь всё, что с тобой приключилось, – начал Павел. – Потом я пойду к этой женщине, спрошу у неё откуда в магнитофоне зубы. Как думаешь, каков будет ответ?
Я промолчал.
– Скажет она, что ни о каких зубах знать не знает, и вообще, развалюха эта ей от папки-алкаша досталась, – продолжил он. – А теперь придумай мне, как я твоё заявление и её объяснительную передам следователю? В чём будет состоять преступление? Кто пострадавший? И есть ли вообще этот пострадавший? Кого искать? Я, конечно, понимаю, что тебе было неприятно найти гадость внутри этой развалюхи… но Андрюша! Может быть не надо покупать у кого попало всякое старое барахло?
– Как же так? – я нахмурился, поняв, что Павел собирается отговорить меня от каких-либо действий. – Хочешь сказать, десятки человеческих зубов в пакете это не повод провести хоть какую-то проверку?!
– Ты это самое, давай-ка не напирай, – мягко осадил меня участковый. – Представь себе. Просто представь. Я иду к нашему следаку Зинину с двумя бумажками. На одной твоё заявление, а на другой объяснительная продавщицы нажитого непосильным трудом. Ну и пакет с зубами, разумеется. Представь, что он не пошлёт меня и возбудит дело по какой-нибудь статье. Ты думаешь, Зинин будет потом только ту бабу вызывать? Не, Андрюха, он и тебя затаскает. Будь уверен.
Павел прервался и в комнате застыла напряжённая тишина. Сосед смотрел на меня тяжёлым испытывающим взглядом, ожидая моих слов, моего решения. Мне совсем не хотелось разговаривать со следователем. Опыт просмотра отечественных сериалов не сулил ничего хорошего из этого мероприятия, даже больше того, грозил опасностью самому стать крайним.
Прошло ещё несколько неловких мгновений и участковый смягчился, вновь расплывшись в беззаботной улыбке.
– Да не грузись ты так, – сказал он. – Просто пойми, скорее всего за этими зубами не скрывается ничего ужасного. Чудаками мир полнится. Вот ты, например, в свои двадцать восемь лет работаешь старьёвщиком. А я, твой ровесник, взрослый мужик, живу на зарплату участкового. А ведь есть ещё более странные люди. И при этом вполне безобидные, как мы с тобой. Смекаешь?
– Нет, – коротко бросил я.
– Хорошо, приведу пример. Да сядь ты уже, в ногах правды нет.
Я сел рядом.
– Есть у меня коллега из пригорода. Так вот, приключился с ним интересный случай. Рассказывал он мне, как вызвали его в одну гостиницу, из тех, что возле въезда в город. Маленькая такая гостиница, для ночевки проезжих автомобилистов. Ситуация там произошла, прямо скажем, стандартная, даже будничная: пожилая владелица всего этого хозяйства уже четыре дня не выходила из своей комнаты и не отвечала на звонки. Разумеется, родственники, постояльцы, все забили тревогу. Ну, делать нечего, слесарь в присутствии участкового и понятых вскрыл её апартаменты. Догадываешься, что было с хозяйкой, да?
– Умерла она, верно? К чему ты ведешь? – я начинал раздражаться от беззаботного тона Павла.
– Ты дослушай, – как ни в чём не бывало продолжал он, словно сидел со мной где-то на шашлыках. – Заходят они в комнату, а тётка под люстрой висит, вся синяя и бездыханная. А вокруг какая-то дрянь. Свечи прогоревшие, пучки травы разложены, котелок с каким-то варевом и, что самое главное, куча комочков с волосами самых разных цветов. Жутко всем стало. Тошнотворно.
– Господи, Паша, мне на сегодня достаточно ужасов, для чего ты мне это рассказываешь? Ты добить меня решил? – не выдержал я.
– Да подожди, – махнул рукой участковый. – Короче, стали разбираться. Оказывается, тётка вела дневник. Из него выяснили, что она целый год собирала волосы и свято верила в какую-то оккультную чушь из разряда алхимии… Представляешь, после того, как из номеров выселялись молодые девушки, она выуживала с расчёсок и душевых сливов их лохмы, а затем аккуратно сортировала свою добычу по спичечным коробкам. Дескать, для будущих ритуалов. Вот как думаешь, какая у неё была цель?
– Удиви меня, – сдался я.
– Она хотела возвратить себе молодость. Писала, что все эти годы жила не для себя, что имеет право на вторую попытку. И уж с чистого листа у неё всё точно должно получиться. Опыт позволит избежать прежних ошибок, неправильного выбора, поспешных решений. Она твердила чуть ли не на каждой странице, что заслужила новый шанс. Ну и начала проводить эти нелепые ритуалы. Один провела, второй, третий. Почти месяц дурью маялась, а молодость всё не возвращается. Когда в очередной раз ничего не вышло, видимо, поняла, что попытки тщетны. Вера в новый шанс рухнула. И она повесилась, – подытожил Павел.
Мы снова замолчали. Нервозность не покидала, грозя взорваться внутри меня. Я хотел взять соседа за грудки и потрясти, напомнить ему, что он всё-таки полицейский.
– Так вот, Андрюша, – снова заговорил участковый, – Странных людей очень много. Мало ли у кого какие фетиши, мало ли у кого какие заскоки. Эти зубы могли собрать из мусорного бака стоматологического кабинета, вынуть из скелета, что стоит в каждом третьем кабинете биологии. Множество чудаков, куча вариантов. Тебе не стоит беспокоиться по этому поводу. И уж тем более не нужно докучать следователю Зинину. Он человек занятой, серьёзный.
– То есть ты можешь успокоить себя этими мыслями? – устало вопросил я. – А что если ты ошибаешься? Что если каждый второй раз, когда ты и твои братья по оружию не хотят разбираться в чём-то чуть более сложном, чем бытовая поножовщина, вы упускаете возможность пресечь поистине страшные злодеяния?
– Послушай, Андрюша, – Павел перешёл на более серьёзный лад, – Не надо пытаться взять меня на слабо. У полиции куча дел, срочных, безотлагательных, опасных. И при этом документации по горло. А ты мне предлагаешь в Агату Кристи поиграть? Ты хоть представляешь каким геморроем станет это дело, если начать капать на уровне нашей системы? Сколько будет бюрократии?
– Нет, не представляю. Это ваша обязанность, – стараясь придать голосу уверенности, сказал я.
– Эта задача подойдёт для частного детектива, но не для полиции.
– Почему?
– Как бы тебе объяснить, – Павел на мгновение задумался. – Вот представь любое казённое учреждение. В каждом есть огнетушители и куча бумажек с правилами пожарной безопасности. И я уверен, что если в любом из этих учреждений случится мелкое, совсем мелкое возгорание, то завхоз будет тушить огонь вёдрами, одеялами, лишь бы не срывать пломбы с огнетушителей. Ведь запротоколировать, заново оформить, провести через бухгалтерию, досрочно заправить их… это просто невероятная головная боль. Малый огонь лучше потушить своими силами и никому о нём не рассказывать. Понимаешь?
Я не понимал, но решил промолчать. Павел снова взглянул на мою разочарованную и испуганную физиономию, поморщился, немного поколебался, после чего с неохотой выдал:
– Ладно, чёрт с тобой. Собирайся. Я оденусь по форме и мы вместе сходим к этой твоей торговке раритетами. Пусть объяснит всё устно и письменно. Может тогда ты успокоишься.
Он раздражённо вскочил и скрылся в прихожей.
– Пять минут на сборы, Андрюх! Вечером футбол по телеку! Шевелись! – крикнул он уже возле выхода и хлопнул дверью.
Летний день ещё не думал угасать, но солнце уже клонилось к горизонту, удлиняя тени, подчёркивая рельеф старых зданий, делая их контрастнее, живее. Улица словно покрылась начищенной бронзой и отблески окон стреляли в глаза чистым золотом. Казалось, всё застыло во дворах: даже залитые светом кроны деревьев стояли смирно, будто не смея шелохнуться и нарушить порядок удушающего зноя. Лишь только едва уловимое движение теней, ползущих в такт небесному светилу, давало понять, что время не остановилось.
Мы с Павлом пошли пешком, маясь от жары и отсутствия всякого ветра. По пути участковый высказал мне пару ласковых из-за того, что я отговорил его от идеи дождаться 10-й автобус, который привёз бы нас прямиком к коммерческому институту, откуда рукой подать до злосчастного дома. Я промолчал, зная, как долго приходится стоять на остановке, прежде чем подъедет хоть один рейсовый «МАЗ». Легче и быстрей было добраться на своих двоих.
Мы дошли где-то минут за пятнадцать. Передо мной вновь возникла нелепая железная дверь с кодовым замком и я уже было хотел коснуться нужных кнопок, но внезапно накатившее чувство отвращения железной хваткой остановило моё запястье. В голове вновь промелькнул момент, когда содержимое поганого пакета просыпалось на стол, подпрыгивая и дребезжа по всей поверхности. Мне стало ясно, что прикосновение к чему-либо в этом доме вызовет наружу последние остатки завтрака.
– Сто шестьдесят семь, – сказал я, подавив в себе приступ тошноты. – Нажми кнопки, пожалуйста.
Во взгляде участкового читалось некоторое удивление, но зная меня как человека своеобразного, он не стал тянуть время глупыми расспросами и открыл кодовый замок. Мы вошли в подъезд.
– Какая квартира? – устало спросил Павел, поднявшись следом за мной по трём сточенным ступенькам.
– Вот, – указав на дверь с металлической цифрой «2», коротко ответил я.
Участковый нажал на дверной звонок.
Тянулись мгновения. Мы простояли около минуты, но открывать нам не спешили. Я прислушался к происходящему за дверью – тишина была абсолютной, казалось, что в квартире никого нет. Терпение участкового постепенно истекало и я очень боялся, что нам придётся вернуться ни с чем. В итоге Павел недовольно вздохнул, выругался себе под нос и настырно забарабанил по кнопке, терроризируя прерывистыми звонками, которые очень сложно проигнорировать, если дома есть хоть кто-то живой.
Наконец за дверью послышались шаги. Тихие, осторожные.
– Кто там? – приглушенно донесся голос Ольги.
– Здравствуйте. Участковый уполномоченный Котов, – профессионально-холодным тоном начал Павел. – Мне нужно получить некоторые разъяснения по поводу магнитофона, который приобрёл у вас сегодня гражданин Егоров.
– Магнитофона? – в некотором замешательстве переспросила Ольга. – Ах, ну да, магнитофона…
Послышались щелчки замочного механизма и хозяйка открыла дверь.
– Здравствуйте, – сказала она.
Я взглянул на её лицо. В нём не было ничего от разговорчивой женщины, которую я видел утром. Заплаканные покрасневшие глаза, испуганный вид, отсутствующий взгляд. Она заговорила с нами несколько отрешённо, будто бы её мысли были заняты чем-то другим, гораздо более тревожным, чем внезапный визит полицейского.
В дальнем углу прихожей я заметил её мужа. Он стоял возле двери в спальню и буквально буравил нас взором. К его неприветливой физиономии добавилась весьма нездоровая бледность, которой совершенно точно не было этим утром. Я допустил возможность, что она вызвана естественной реакцией на внезапные проблемы с полицией, но всё же насторожился. Что-то было не так, совсем не так как раньше. Я чувствовал незримое напряжение. Возможно за прошедшие часы между ними произошла ссора или случилась другая неприятность, но дело было явно не в нас.
– В чём проблема? Этот магнитофон был среди вещей моего покойного отца. Я надеюсь, он не краденный? – вяло спросила она.
– Вскрыв сегодня корпус аппарата, гражданин Егоров обнаружил внутри пакет с человеческими зубами. В больших количествах. Нам нужны любые сведенья касательно этого магнитофона, происхождения зубов, всё что вам известно, – кратко и по делу выдал Павел.
От сказанного Ольга вздрогнула и зажала рот ладонью, наконец выйдя из своего меланхолично-отстранённого состояния. Она не переспросила суть случившегося, не стала громко удивляться, как это обычно принято делать при получении крайне странных известий. В её глазах был только испуг.
– Господи, – тихо сказала Ольга. – Я… я не знала, что внутри есть такое… Но то, что вы это нашли…
Ольга прервалась, пытаясь остановить хлынувшие слёзы. Не получилось.
– Это знак. Я должна вам кое-что рассказать. Пойдёмте на кухню, а то здесь даже присесть негде.
– О-л-я! -– протянул муж с неодобрением, буквально испепеляя её глазами.
– Не обо всём можно смолчать, – в ответ отрезала женщина и снова повернулась к нам. – Пойдёмте на кухню. Пожалуйста, пойдёмте.
Я посмотрел на Павла. Он, как и я, был в некотором замешательстве.
– Ну, пойдёмте, – вздохнув, сказал участковый.
Слева от газовой плиты я заметил кучу коробок, запакованных для скорого переезда. Между стареньким пузатым холодильником «Мир» и кухонным гарнитуром виделись рёбра ещё нескольких резных рамок. Возле них, прямо на полу, лежали свёрнутые холсты и засохшие кисти. Закипая, свистел чайник.
Мы сели за стол напротив супружеской пары. Ольга торопливо разлила чай и заняла место рядом с мужем.
– Даже не знаю, как начать, – сказала она. – Мой отец, если его можно так назвать, вёл полумаргинальный образ жизни. За всё своё детство я видела его лишь трижды, причём ни разу трезвым. В своём деле он был грубым ремесленником, варакал простенькие пейзажи и продавал их по дешёвке людям обделённым чувством вкуса. Наверное, вы помните, раньше возле рынка, прямо у магазина «Юность», была точка, где торговали всякой мазнёй. Вот он там и промышлял. Художник, блин.
Помимо этого, отец перебивался случайными заработками. То в детском саду Айболита на стене рисовал, то декорации для местного ТЮЗа. Делал самое простое из того, что можно закончить за один вечер, а получив свой гонорар, сразу же его пропивал.
Судя по всему, бухал папашка по-чёрному. Кода со мной связались из местной больницы, он был уже совсем плохой, заговаривался, бессвязно бормотал, и попросту впадал в детство. Мне объяснили, что у него какая-то проблема с сосудами и встать он уже не сможет. Говорили, мол, остаётся лишь ждать неизбежного.
Знаете, я всегда считала себя хорошим человеком. Я не могла просто взять и бросить его в таком состоянии, это не вписывалось ни в какие мои моральные рамки. Да, он был отвратительным отцом, пьяницей, обманщиком, часто брал у мамы в долг и не отдавал. Но… всё-таки родная кровь. Странный аргумент, правда? Родная кровь, и всё тут.
Я часто навещала его, меняла бельё, следила за тем, чтобы не появлялись пролежни, доплачивала медсёстрам, покупала препараты, кормила его с ложечки, часто ночевала. Вряд ли он понимал, что вокруг него происходит, но меня коробила сама мысль, что человек может медленно умирать, утопая в собственном дерьме, окружённый полным безразличием. Никто не заслуживает такой смерти.
Однажды, уже под конец, я пришла к нему рано утром и застала его в момент просветления. Знаете, такое бывает у пожилых людей, страдающих недугами мозга. Словно по щелчку они снова всех узнают, ясно мыслят и рассуждают. Такие моменты дают ложную надежду, но, как правило, они очень короткие. Впервые за долгое время я услышала что-то кроме бессвязного бормотания и нелепых выкриков. В тот день мы с ним очень мило поговорили, наверное единственный раз за все прожитые годы. Он расспрашивал меня о моей жизни, работе, с удивлением узнал, что у него есть почти взрослый внук. Представляете, даже извинился, поблагодарил за всё.
А потом начал говорить о себе и я поняла, что момент просветления уходит. Он рассказал сумасшедшую историю, которая могла прозвучать только из уст безумца. Отец не терял нить, говорил весьма складно, но сама суть его слов ужасала. Помню их как сейчас, хоть раньше думала, что это абсолютный бред. Усвоила почти дословно, будто он мне всё в подкорку записал.
Если кратко… После очередной бурной пьянки папа проснулся ранним утром. Он взглянул в дальний угол своей спальни и, ещё не потеряв профессиональную способность подмечать всё прекрасное, поразился как удачно и волшебно туда падает свет. Впервые за долгие годы отец испытал настоящий прилив вдохновения, того самого забытого чувства из далёкой юности, когда он всерьёз увлёкся графикой. Преодолевая хандру, папа достал кисть, закрепил холст, и написал весьма аккуратную картину со строгой геометрией комнаты и старательно переданной игрой утреннего света. Безусловно, это была его лучшая работа за последние двадцать лет, он снова почувствовал себя художником, творцом. Получившуюся картину папа повесил в прихожей, на лучшее место.
Но чем дольше он смотрел на неё, тем сильнее испытывал чувство пустоты, незаконченности, которая зияла на холсте в стыке угла, между старательно прорисованными стенами и треугольником пола. Ближе к ночи, изрядно приняв на грудь, отец решился продолжить работу, погнаться за совершенством и запечатлеть его, как мечтал тогда, в юности.
Он взял новый холст и скрупулёзно повторил образ предыдущей работы, с остервенением, вопреки усталости и дрожащим пальцам. Но в этот раз папа пошёл дальше. В центре, в том самом углу спальни, он изобразил фигуру человека, неясную, незаконченную. Он пытался воплотить падающий на персонажа свет, игру солнца на чёрном пиджаке и шляпе, но без натурщика работа не получалась. Фигура продолжала оставаться инородной кляксой поверх аккуратного фона.
Отец продолжал прикладываться к бутылке, постепенно уходя в очередной затяжной запой. Однако, помимо пагубной зависимости, у него появилась новая идея фикс в лице главного героя картины. Каждую ночь он писал копию за копией, улучшая, дополняя каждую деталь в погоне за недостижимым идеалом.
Знаете, говорят, что у художников не бывает законченных картин. Всегда можно дописать, сделать лучше, но в определённый момент всё-таки нужно остановиться, ощутить потолок своих возможностей. Отец останавливаться не хотел.
Он зациклился на той работе, почти помешался, и образы из его картины начали приходить к нему во снах. Это вполне естественно, когда круглые сутки думаешь только об одном. Сначала человек в шляпе волшебным образом выходил из сочленения стен в углу и застывал, словно позируя художнику. Такое сновидение даже помогало улучшить картину. Здесь, наяву. Но по мере истощения и продолжающегося запоя, образы стали тревожнее, мрачнее.
В ночных грёзах человек с картины уже стоял у изголовья кровати отца, не давая покоя грубым, прескверным шёпотом. Он рассказывал старому художнику о его же собственной никчёмной жизни, жизни пьяницы и неудачника. Повторял десятки раз самые неприятные перипетии его судьбы, смаковал те моменты, за которые бесконечно стыдно.
Сон перестал приносить отдых. Отец просыпался разбитым, ещё более уставшим чем раньше, но всё же находил силы для работы над картиной. Он продолжал делать новые копии, браковать их, начинать всё заново, вновь браковать, снова и снова. Его помешательство прерывалось только необходимостью зарабатывать деньги. Папа по-прежнему иногда делал под заказ простенькие пейзажи, но теперь писал их ещё небрежнее чем раньше, желая как можно быстрее избавиться от этого бремени и перейти к главной работе.
По мере приходящей усталости, рассказ отца начинал становиться всё более абстрактным. Он описывал мне чудовищные ночные грёзы, видения о чёрных кляксах, которые расползались по всей спальне, стирая тьмой, покрывая каждый холст, закрашивая всё его наследие. Позже, в одном из снов к нему снова явился человек с картины. Он больше не шептал, не пытался издеваться и вспоминать былое. Странный гость сообщил, что наконец-то закончен и в благодарность хочет помочь папе начать жить по-настоящему, как творческая личность, как большой художник. Поправив старомодную шляпу, человек с картины сказал, что работам отца не хватает алых красок, которые непременно подпитают его талант, дадут холстам свежесть и особую яркость.
Папа не понимал, куда клонил человек из его разума, пока странный гость не сделал прямого предложения: обменять молодую кровь на истинное мастерство. Отказаться от мечты всей жизни было невозможно, отец всегда желал возвыситься над толпой посредственных серых душ, стать кумиром, тем, на кого ровняются.
Дальше папин рассказ скатился в абсолютную бессвязность. А через пару дней он скончался. Если я правильно поняла, после описанных им событий он прожил чуть больше года. Отец никогда не ставил даты на картинах, но я нашла много свежих холстов с весьма удачными портретами дам, которые не стыдно забрать и даже повесить дома. Что касается его истории, до недавнего времени я считала её бредом умирающего алкоголика. Отчасти так оно и есть, но сегодня утром мой муж начал чинить деревянный пол в спальне, снял несколько досок, а там… а там!
Ольга закрыла лицо руками и зашлась рыданиями. Муж женщины продолжал молча сидеть рядом, состроив недовольную гримасу. К чаю мы так и не притронулись.
– В смысле «там»? – встрепенулся участковый. – Что «там»?
Мы с Павлом переглянулись и, сорвавшись с места, как по команде ринулись к спальне художника. Участковый подоспел первым и рывком распахнул дверь в комнату.
Чернота. Плотно задёрнутые шторы обеспечивали спальне абсолютный мрак. Павел начал ощупывать стену в поисках выключателя. Вскоре послышался щелчок, и через мгновение комнату осветила маловольтовая лампочка, последняя из работающих в люстре.
Пол возле окна оказался разобранным, старые и новые доски штабелями лежали на кровати. На их прежнем месте зиял тёмный провал, с чернотой которого была не в силах справиться одна единственная пыльная лампочка. Её желтоватый свет достигал края и беспомощно растворялся на пути вниз.
Не сводя взгляд с дыры, я потянулся к карману, дрожащими руками достал мобильник, практически наощупь включил приложение фонарика, и крошечная белоснежная точка вспыхнула под камерой моего телефона. Новый источник света помог старой люстре – тьма рассеялась, открыв содержимое чернеющей ямы. Внизу оказался не подвал, а находящийся над ним приземистый подпол, в котором, сильно пригнувшись, мог бы запросто спрятаться мужчина среднего роста.
Между опорными конструкциями кучно стояли металлические баки, округлые, массивные. Края их плотно закрытых крышек были герметично пропитаны неизвестной дрянью, то ли клеем, то ли смолой, то ли ещё бог знает чем. Подобные баки широко использовались для кипячения белья во времена Советского Союза – моя бабушка когда-то использовала в хозяйстве точно такое-же изделие.
– Пожалуйста, не открывайте их здесь. Ещё раз я этого не выдержу, – робко приблизившись к спальне, сказала Ольга.
Мы с Павлом ошалело оглянулись на хозяйку. Я пытался уложить в голове всё происходящее, но до сих пор не понимал к чему всё идёт. Или, скорее, не хотел понимать, дабы сберечь остатки здоровой психики. Через разобранную часть пола я видел лишь три бака и край четвёртого, но нутро подсказывало мне, что их там гораздо больше.
– Так, это самое… оставайтесь на месте, – собираясь с мыслями выдал участковый, окинув взглядом меня и семейную парочку.
Было видно, что ему тоже не по себе. Павел подошёл к краю дощатого покрытия и нерешительно спрыгнул в тесный, заставленный подпол. Свет от вспышки мобильника выхватывал из полумрака его голову и плечи: участковый нерешительно смотрел на стоящий перед ним бак, разглядывал странно засмолённые края.
– Жаль, перчатки не взял, – буркнул он себе под нос.
Грязно выругавшись по поводу великолепно прошедшего выходного дня, Павел схватился за ручку крышки и аккуратно попытался открыть бак. Безуспешно. Видимо смолянистая жижа была довольно неплохим клеем.
Луч телефонного фонарика выбеливал все цвета, но мне всё равно показалось, что участковый сильно побледнел.
– Так, хозяюшка. Какой из них вы уже вскрывали? – спросил Павел, повернувшись к Ольге.
– Тот, что рядом. Справа от вас, – внезапно осипшим голосом ответила она с порога.
Меж опорными балками участковый кое-как протиснулся к соседнему баку, схватился за ручку и дёрнул.
Я до сих пор помню мерзкий чавкающий звук, с которым растягивалась и рвалась отвратительная липкая субстанция, которой были пропитаны края. Быть может, этот момент будет сниться мне до конца жизни: хлюпающие, тёмно-коричневые сопли, а за ними полный бак рыжеватой жидкости, едкий, бьющий в нос химических запах и миазмы разложения.
Крышка со звоном упала в темноту. Слепящий луч телефонного фонарика пронизывал полупрозрачную смесь, открывая свету раздутые лица, слезающую кожу, искорёженные кисти рук, куски полурастворившихся человеческих тканей, холодную белизну поломанных костей. Я смотрел и был не в силах отвернуться от взора провалившихся глазниц, взора пустого и одновременно пронзительного, взора в котором засела сама смерть.
Павел резко выдохнул, прикрыв нос рукавом форменной рубашки. Его глаза метались в разные стороны. В полумраке он спешно отыскал упавшую крышку и как можно быстрее накрыл зловонное месиво. Покачиваясь, участковый схватился за крайнюю доску и торопливо взобрался обратно в спальню.
– Андрюха, дай телефон. Свой забыл, – часто дыша, сказал он.
Я продолжал таращиться на баки.
– Андрюха, телефон. Пожалуйста, – настойчивее проговорил участковый и вынул трубку из моих рук.
Вспышка погасла и серые баки исчезли в темноте подпола. Послышались звуки набора номера.
– Алло, дежурная! Участковый уполномоченный Котов говорит. Обнаружены тела людей с сильными признаками разложения... Так точно… Да, правильно… Не «чёкай» мне, Панфилов! Не спи там! Ты вообще слышишь, что я тебе говорю? Высылай наряд и криминалистов по адресу...
Я не сразу почувствовал, как дрожат мои колени. На ватных ногах кое-как покинул спальню, с большим трудом сделал ещё пару шагов, и буквально осел на ближайшую книжную стопку. В голове царил вакуум, сознание было спутано. Стеклянным взглядом я уставился вниз и в моём разуме не осталось ничего, кроме потёртой бежевой текстуры дощатого пола. Я разглядывал каждую трещинку, каждую неровность старого покрытия, пытаясь увидеть в нём подобие сюжета, который сможет отвлечь меня от произошедшего. Где-то далеко, глухо как из-под пыльной подушки, слышалась ругань мужа той женщины:
«Молодец! Всё показала, всё рассказала! Умница! Теперь здесь место преступления! Ты эту квартиру ещё года два продать не сможешь! Чем теперь кредиты отдавать будем, а?! На панель пойдёшь?! Дура! Дура тупая! Нет бы дать мне заколотить этот пол обратно, по-тихому! Нет! Мент пришёл – как на духу всё выложила! Идиотка! Ещё бы добавила, что я курю в подъезде и штрафы есть неоплаченные! Чего мелочиться?! Исповедуйся по полной! Дура, ой дура! Ну, кто теперь с коллекторами базарить будет, а? Гришенька?! Опять Гришенька?! Гришенька, милый, помоги, злые дяди снова пришли, да?!»
Боковым зрением я видел, как туда-сюда засновали люди в погонах, квартира наполнилась человеческим гомоном и треском раций. Вроде Павел даже пытался растолкать меня, трепал за плечи, что-то говорил. Или, возможно, ему было не до этого. Плохо помню. В какой-то момент я как будто бы смог встать, вместе с кем-то выйти из квартиры, из дома. Память сохранила вспышки полицейских мигалок, почему-то запомнилось темнеющее вечернее небо и отблески красно-синего на стенах двухэтажной сталинки.
Ночь была совсем близко, когда мой нос до самого нутра прострелил жгучий запах нашатырного спирта. Я увидел усатого мужичка в форме бригады скорой помощи, который пытался объяснить, что нужно померить давление, заметил кучу полицейских автомобилей, дежурную «Газель» медиков, и хмурые лица соседей-зевак. Но больше всего мне запомнилось как криминалисты выносили вещдоки. Мимо глаз промелькнули рамы с маняще-странными картинами: выразительные портреты женщин, выполненные в красновато-бордовых тонах, и самая главная работа старого художника – тёмный силуэт человека, выходящий из перекрёстка всех линий спальни, дальнего угла, залитого лёгким утренним солнцем. Странный гость продолжал оставаться инородным чёрным пятном поверх яркого полотна. Передать игру света на угольно-чёрном костюме у мастера так и не вышло.
На следующий день Павел забрал у меня мерзкую находку вместе с магнитолой. Одев перчатки, участковый подобрал каждый зуб, сложил обратно в целлофановый пакетик из-под молока, упаковал в прозрачную плёнку и запечатал. Я обрадовался, что он не тянул и явился утром. Мне был нужен стол, но заставить себя подойти к нему, пока там лежало это, казалось попросту невозможным. Когда участковый ушёл, я обработал квартиру всеми санитарными средствами, какие только отыскал в кладовке. Затем сходил в магазин, купил антисептические аэрозоли и кварцевую лампу. Последнюю я использую до сих пор, включаю её на время прогулок.
Позже Павел заходил ко мне ещё пару раз, а незадолго до нового года рассказал подробности случившегося. Как показало следствие, одиннадцать обнаруженных нами баков содержали останки девятерых девушек в возрасте от девятнадцати до двадцати семи лет. Восемь из них опознали быстро и легко, по тем самым картинам. Личность девятой удалось выяснить лишь к декабрю, когда провели сравнение образцов ДНК родственников местной пропавшей с полурастворившимися останками. Портрета той женщины среди работ художника не нашлось. Видимо, даже у заключившего пространную сделку творца получились далеко не все картины. Быть может, одну из них он не дописал, либо уничтожил. Также имелась версия, что девятая натурщица заподозрила неладное до начала работы и была убита ради пущей конспирации.
Что самое интересное, зубов в злосчастном пакете оказалось слишком много, человек на пятьдесят, а то и больше. При повторных обысках полицейские вскрыли в квартире все возможные полости, но других тел не обнаружили. По итогам поисков, следствие решило не заострять своё драгоценное внимание на столь неприятной и мелкой детали как несоответствие количества выдранных зубов.
Вина почившего художника была полностью доказана. Огромное количество его отпечатков на обнаруженных баках не оставляло никаких сомнений.
Мне эта история очень неприятно аукнулась. Я больше не коллекционирую, не восстанавливаю и не торгую винтажными магнитолами. Уже к зиме я продал все свои аппараты, оставив лишь один, самый первый, который достался от отца. Мне сложно, практически невозможно быть уверенным в других магнитолах, ведь они приобретаются с рук, меняют множество хозяев прежде чем попасть к своему последнему владельцу. Я осознал, что больше никогда не смогу взять бывшую в употреблении вещь. Никогда. Вдруг она стояла в комнате умирающего туберкулёзника и впитала в себя миазмы его последних выдохов? Или, что ещё банальнее, в квартире могли водиться клопы. Хотя почему именно клопы? В старых домах встречается великое множество самой разнообразной неприятной живности, которая запросто может облюбовать корпус старого магнитофона. Помимо прочего, окружающие нас вещи – немые свидетели дурных эмоций и ужасных людских поступков. Кто сказал, что желтеющий пластик покрывается только слоем грязи и не может впитать нечто другое, не физическое, но куда более мерзкое и токсичное?
От стола тоже пришлось избавиться. Ну его к чёрту. Мало приятного смотреть на своё рабочее место и тут же вспоминать как по нему дребезжали и подпрыгивали упавшие из пакета зубы.
Стеллажи я выкинул следом за столом. Теперь ставить на них было нечего, они напоминали лишь о прожитых годах, демонстрируя голые полки, словно беззубую улыбку.
Однушка опустела. Сбережений от проданного должно хватить ещё на год, а потом, возможно, удастся что-нибудь придумать. Придумать позже, не сейчас. У меня отсутствовало всякое желание участвовать в жизни. С утра не было воли даже встать с кровати. Всё стало серым, ненужным и пустым, даже свежевыпавший снег за окном – и тот казался бесконечно унылым.
Старый телевизор сломался и больше не отвлекал. Всё вокруг успокоилось, но тревога из сердца не уходила. В доме и в душе не достаточно чисто, всё раздражающее, всё нервирующее, как внутри, так и снаружи. Меня бесила моя жизнь, моя квартира, бесили до безобразия белые обои на которых так свободно пляшут тёмные тени: я снова начал часто уходить в себя, особенно в те моменты, когда следил за их медленным танцем. Ложился и смотрел на них каждый вечер, проваливался в транс и плавно падал в сон.
На следующее утро новый поход в магазин, новая скупка еды. Затем неумелая готовка, а после неё унылое чревоугодие через силу. День за днём, каждый день, одно и тоже.
Пока не село солнце, я не оставлял глупые попытки занять себя, но к вечеру так и не находил даже капли интересного в мире. Всё потеряло вкус. Наступала очередная ночь, снова нужно было ложиться и пытаться заснуть, всматриваясь в тревожные предзакатные тени на белых обоях. Вот ветки предстали словно причудливый парусник, вот стоящий за окном фонарный столб смешался со светильником и цветочным горшком на моём подоконнике. Их странный союз родил человекоподобную тень, неприятную, недобрую. Такая не благоволит хорошим сновидениям.
Я встал с кровати, подошёл к окну и переставил светильник в сторону. Силуэт распался, стало спокойнее. Я снова вернулся в кровать, но сонливость уже исчезла. Пришлось вновь пялиться в пустоту.
Солнце продолжало ползти к закату и тени медленно передвигались супротив него, оставаясь на стене благодаря последним лучам, что косо ложились через оконные стёкла. Свет опять подходил к моему светильнику. Добравшись, он перемешал его силуэт с фигурой старого штатива, который был увешан повседневными шмотками.
Тень человека возникла вновь, снаружи порывисто дунул ветер и оконные рамы протяжно застонали. Стало ещё тревожней. Я понял, что страшиться игры света – это дурной звоночек. Мне пришлось буквально заставить себя остаться в кровати и не складывать чёртов штатив. Спокойствие будет залогом хорошего сна, хороший сон подарит новый день, приятный день, не такой как все предыдущие. Нужно пытаться настраивать себя на лучшее.
Шквальный порыв ветра повторился, распахнув окно. Я с ужасом заметил, как причудливая тень приветливо помахала мне рукой. Моё сердце ёкнуло, наполнилось тяжестью, и по телу прошёл холодный ливень.
Нет. Долой трусливые мысли. Это был всего лишь рукав футболки, затрепетавший от внезапного ветра, а тень – лишь обычная тень. Она беспомощно исчезнет с заходом солнца и никакие суеверные страхи не дадут ей силы остаться. Я знал это, но всё же не мог отвести взгляд от того, как силуэт медленно ползёт по стене. Невыносимо долго тень двигалась вместе с тонущим небесным светилом, дошла до угла спальни и растворилась в сумерках.
Внезапная паранойя была повержена, томная сонливость возвращалась ко мне мелкими волнами в безветренный день. Наступила тьма и я спокойно уснул.
Этой ночью мне снился удивительно лёгкий сон. Обычно я забываю их, но последний стал очень приятным исключением. Ко мне в гости приехал старый друг, его лицо было очень знакомо, знакомо до светлого чувства радости в душе. Я встретил гостя у порога, мы смеялись, вспоминая что-то былое из института или даже из школьных лет, перекидывались очень личными шутками, внутренними приколами, которые понимали только мы двое. Старый друг повесил на штатив свою шляпу, сел за новый стол, поставил рядом что-то стеклянное и холодное. Наш разговор летел легко и душевно, живое общение уносило от меня былые тревоги и грусть. Отличной шуткой гость с лёгкостью развеял остатки моей глупой печали, все проблемы уже начали казаться далёкими, совсем несущественными. Я снова осознал, что молод, понял, что ещё найду себя.
Разносился смех, мой и его. Через окно комнаты вновь светило горячее летнее солнце. Как, должно быть, гостю жарко в чёрном костюме. И зачем он выбрал столь тёплый наряд? Слышались звуки наполняющихся стаканов, наш разговор шёл дальше, переходя к более серьёзным вопросам. Кажется, я спросил у старого, почти забытого друга его мнение. Что-то о собственной жизни, вроде бы.
Он отвечал, но я не запомнил слов.
«… и ещё эта комната. Она очень бледна, – добавил гость. – Слишком серы и скучны эти белоснежные стены. В квартире нет яркости, оттенков любви и великой страсти. Мне кажется, тут не хватает алого цвета.»
Сон менялся, становился более спутанным, местами абсурдным. Его бессвязные куски остались в памяти, но стоит только попытаться пересказать их – и вместо слов выйдут лишь пространные многоточия.
Сумбур длился долго, крутился в разуме, достиг пика, и я проснулся.
Утро встретило меня отличной погодой. Начинался солнечный зимний день, ясный и свежий. Я почувствовал сильный холод – всему виной было приоткрытое ветром окошко, которое надувало морозный воздух с самого вечера. Мне пришлось обернуться одеялом, чтобы подойти к подоконнику, смахнуть за козырёк накопившуюся за ночь шапку снега и плотно прижать пластиковые створки.
Только после этого я заметил странное изменение. Не в комнате, не в окне, а в себе. Апатия ушла, вид за испещрёнными инеем стёклами вызывал в душе восторг, снова пробуждал желание жить. Запорошенный снегом двор, седые панельные дома и белоснежные улочки вновь казались уютными, даже романтичными. Я понял, что каким-то образом вышел из затяжной депрессии. Теперь всё будет нормально, мне ясен мой путь. Я точно знаю, как изменить свою жизнь. Нужно начать с квартиры, внести в неё чуть-чуть яркости, страсти и, разумеется, добавить немного алого цвета.
Солнце становилось всё ярче, играя бликами, проникая сквозь давно немытые стёкла. Надев заношенные тапки я прошаркал к дальнему углу комнаты: неаккуратные стыки обоев, отклеившийся край у самого плинтуса, пыль. Ничего пугающего, абсолютная пустота, только я в компании со своей тенью. Однако всё же что-то меня настораживало, заставляло оставаться на месте в безуспешных попытках вспомнить все подробности сумбурного сна. Вспомнить тот разговор…
Вскоре восход достиг своей цели и оранжевый свет полностью залил комнату. Тень стала контрастнее. Отблеск карниза расчертил кривую улыбку на моём чернеющем силуэте, заставив меня улыбнуться в ответ. Внизу что-то зашуршало, хрустнуло, зашевелилось и я невольно вздрогнул: рассохшиеся края старых обоев разошлись сильнее, по обе стороны, чем-то напоминая полы длинного плаща.
«Слушай… Слушай…» – шёпотом донеслось откуда-то из глубины угла.
Это вернулся мой ночной гость.
Я всё вспомнил. Нам предстоит много работы.