1
— Говорю тебе как орнитолог с двадцатилетним стажем: голуби ведут себя странно! Слышишь, Коль? Иногда аж жуть берёт! Неакадемически выражаясь.
Николай не слушал. Отвлёкся на одинокую, поблёскивавшую золотистым масляным боком шпротину с прилипшим к ней листиком петрушки, что лежала на кусочке бородинского. Бутерброд был последним, и Николай напряжённо размышлял, будет ли нормально его съесть, или это получится не по-дружески.
В ушах у старшего научного сотрудника кафедры зоологии шумело: то ли от выпитой водки, то ли от разговоров и гогота набившегося в рюмочную народа. Публика здесь собиралась преимущественно университетская, однако драки под вечер нет-нет да случались. Одна как раз назревала в дальнем углу душного подвала. По-хорошему, им давно уже пора было сворачиваться. Да и Машка ждала дома.
Николай поморщился и поднял взгляд на Зиновьева (он даже про себя называл бывшего однокурсника и нынешнего регулярного собутыльника только по фамилии). Коллега продолжал разглагольствовать: в воздухе мелькал насаженный на вилку корнишон, которым тот дирижировал для большей убедительности. Судя по всему, речь шла о птицах. Впрочем, с Зиновьевым речь всегда шла о птицах.
— …поведение куда более сложное, чем можно было ожидать от columba livia, — продолжал талдычить он. — А ещё эти внесезонные локализованные мурмурации! Появление новых танцев, не имеющих отношения к брачным! Мы явно чего-то не понимаем, не видим прямо у себя под носом, я извиняюсь. А не видим потому исключительно, что нос этот воротим…
— Не люблю голубей. Зиновьев! — Николай предпринял вялую и безуспешную попытку привлечь внимание раздухарившегося профессора. — Эй, Зиновьев! По домам пора.
— Им же подавай командировки в Ялту, в Кры-ым, — продолжал тот. — Или хотя б в Ессентуки, изучать там эволюцию строения клюва энде-емиков. В перерывах между блядками, я извиняюсь. А дома у себя предмет для исследований поискать — это, видите ли, не по чину. Ниже достоинства уважаемого академического состава, тьфу! Ну а ты чего?
— Так ведь не дают теперь бюджетов на экспедиции, — скучным голосом произнёс Николай.
Он положил подбородок на руку и устремил взгляд в направлении дородной барменши, хозяйничавшей за пивными кранами. На этот раз Зиновьев услышал, моментально сник и даже как-то уменьшился в размерах.
— Не дают. Вот и приходится хвататься за что попало. А что делать, Коль? Ну скажи, что?
Николай пожал плечом. Друзья немного помолчали.
— Такие времена. У всех один валютный бизнес в голове, завкаф половину вивария под кооперативные магазины сдал. А о том, что науку надо двигать, между прочим, все как забыли, — Зиновьев съел, наконец, заветренный корнишон и некоторое время жевал его с кислой миной. — Получку, притом, второй месяц задерживают. Не займёшь, кстати? Мне за квартиру платить через неделю.
Голова у Николая была тяжёлой, на душе — тошно, о работе ни говорить, ни думать не хотелось. Да и было бы что обсуждать по сотому кругу, одно расстройство. Вон, даже Зиновьев до голубей докатился, а ведь был о-го-го, величина. Самому Николаю, получается, осталось только до мышей… того. Он достал кошелёк, пересчитал немногочисленные купюры и протянул другу бумажку в пятьдесят тысяч. Сразу же представил, как запилит его за это Машка.
Зиновьев благодарно кивнул, сполз с шаткого табурета, хватаясь за край стола, пробормотал: «щ-с вернусь» и побрёл в сторону выхода, где за вешалкой пряталась дверь в туалет. На столе остался лежать пухлый блокнот с чёрной обложкой под змеиную кожу, с которым рано полысевший орнитолог обычно не расставался.
От скуки Николай взял его и стал листать страницы, покрытые строчками убористого текста, зарисовками птичьих лап и голов, сделанными синей ручкой, какими-то таблицами и графиками сезонной миграции бекаса обыкновенного. Из середины выскользнуло и медленно спланировало на пол серое с чёрным краем перо. В дальнем углу раздался звон бьющегося стекла: там, наконец, началась драка.
* * *
— Опять налакался, нет, ну вы поглядите на него! Цвет советской интеллигенции, мать твою! С кем ты пил, скотина? С кем пил, а?
Попытка тихо вернуться в квартиру провалилась с грохотом ложки для обуви, он её по неосторожности уронил.
Едва сбросив туфли, Николай поспешно закрылся в ванной и пустил воду, чтобы приглушить Машкины вопли и рёв проснувшегося в соседней комнате Вениамина. Начал было раздеваться, но вдруг как-то очень быстро устал, без сил опустился на крышку унитаза и привалился к стене. Плитки кафеля приятно холодили плечо через рубашку. Николай долго сидел там, нелепый в своих полуспущенных брюках, и смотрел на собственные волосатые коленки, безвольно свесив между ними руки.
Наконец, поднялся, залез в ванну, включил горячий душ — выкрутил кран почти на кипяток. Машка вроде успокоилась и пошла укладывать сына. «Или же, — подумал он, — караулит под дверью». Готовится напасть из засады и устроить ему привычный скандал на кухне злым громким шёпотом.
Знакомый звук, на который обычно не обращаешь внимания, назойливо пробивался сквозь плеск воды. Николай закрыл кран и помотал головой, стряхивая капли. Посмотрел наверх, на заросшую рыжей пылью решётку вентиляции: оттуда, с технического этажа, доносилось отдалённое курлыканье голубей.
2
Следующая встреча с Зиновьевым случилась через месяц или полтора. Николай сидел в университетской столовой и ковырял вилкой остопиздевшие макароны, слипшиеся на дне тарелки в отвратительный холодный ком. Каждую порцию приходилось запивать переслащённым чаем и сознательным усилием проталкивать по пищеводу.
Не прошло и десяти минут после неприятного разговора с ректором на тему его последних заявок и перспектив дальнейшего финансирования. Теперь Николай сосредоточенно жевал и раздумывал, как получше преподнести новости жене. Ничего осмысленного в голову не приходило.
Первое, что подметил Николай, когда обыкновенно тихий и незаметный Зиновьев буквально обрушился на соседний стул: от него неприятно попахивало, а в глазах появился оживлённый блеск. Может, даже чересчур оживлённый. Если б на голове коллеги сохранилось достаточно волос, они, пожалуй, стояли бы торчком, как у нахохлившегося удода. Вдобавок он давно не брился, а пола несвежей голубой рубашки торчала из-под растянутого свитера.
— Коля, дорогой! Везде тебя ищу! Выручишь, а?
— Ты отвратительно весел, знаешь? Смотреть на тебя тошно.
В подтверждение своих слов Николай демонстративно отодвинул тарелку. Всё равно, можно сказать, наелся. Да и аромат птичника, распространяемый другом, аппетиту не способствовал. Он в один глоток опустошил стакан и прополоскал рот чаем, чтобы смыть с зубов налипшие кусочки теста. Притихший Зиновьев, меж тем, склонил голову набок и смотрел в потолок, словно к чему-то прислушиваясь. Челюсть его слегка отвисла.
— Вам же вроде получку выдали на той неделе? Куда всё спустил? М? Эй, Земля вызывает Союз пять.
— Чего? А-а, — орнитолог отвлёкся от разглядывания штукатурки и легкомысленно отмахнулся. — Наука, брат, не терпит мелочной экономии! Надо было купить кое-какие материалы: фотоплёнку, реактивы… Реактивы. Помнишь, я рассказывал про свой проект? Так вот, хочешь, верь, хочешь, нет, а я наткнулся на эпохальную сенсацию. Фурор! Ещё увидишь, как у всей кафедры челюсти отвиснут, я извиняюсь.
— Какой ещё проект?.. Погоди, с голубями, что ли? С крысами этими летучими?
— С ними, родимыми! И кто бы про крыс говорил, между нами.
— Я попрошу. Все мои крысы стерильны и сидят по клеткам, заразу не разносят, знаешь ли. В отличие от. Ты, часом, не заболел? Опять в виварии ночуешь? Вид у тебя нездоровый.
— Ерунда и глупости, глупости и ерунда. Н-да. Это вид человека на пороге эпохального открытия. Плюс некоторая депривация сна, возможно... Послушай, ты меня давно знаешь, я к работе подхожу ответственно? Скажи.
— Даже слишком.
— Так вот. Ответственно заявляю: я видел чудо, — произнёс он с расстановкой, неотрывно глядя на Николая. — Настоящее чудо, вот этими самыми глазами. Вот этими… Извини, деталей пока не расскажу, ещё надо самому разобраться, дописать статью. Но потом — непременно. Все узнают, все. Прогремит! Тысяч двести займёшь?
— Ого! — Николай терялся, чему больше удивляться: возросшим запросам друга или несвойственной тому ажитации. — Шутишь, что ли? Возвращать, я так понимаю, с нобелевки планируешь?
— Зря смеёшься, ой зря, — Зиновьев сморгнул и каким-то неприятно медленным движением облизал потрескавшиеся губы. — Посмотрим, как вы потом заговорите. Если моя гипотеза подтвердится… Восемьдесят, а?
— Сорок, больше всё равно при себе нету.
— Давай. Надо собраться выпить при случае. Я тебе первому, первому всё расскажу, по старой дружбе. Да. Только закончу фазу полевых наблюдений. Самая важная фаза сейчас. Спасибо, — измурзанные купюры исчезли в кармане профессора. — Как говорят спекулянты, будем на связи.
Зацепившись сумкой за стул и с грохотом его опрокинув на мраморный пол, Зиновьев, не оглядываясь, поспешил к дверям, провожаемый взглядами недовольной раздатчицы, опешившего Николая и ухмылками двух студентов. Тянувшийся за ним шлейф птичьего помёта быстро растворился в запахах котлет на пару и вчерашних капустных щей.
* * *
Поздним вечером, когда уже совсем стемнело, Николай сидел за столом на собственной кухне и нервно дёргал обутой в тапок ногой. Лампочка под жёлтым абажуром лишь немного распугивала тени по углам, толком не давая света. Устремив за окно отсутствующий взгляд, Николай насаживал на вилку и отправлял в рот серые макароны, такие же невкусные, как в столовой. В отделённом шкафом закутке соседней комнаты Машка укладывала спать Вениамина. Похоже, читала пацану сказку, но слов было не разобрать.
Сквозь тонкие стены доносились от соседей звуки работавшего телевизора: программа «Время» смешивалась со злоключениями героев «Улицы разбитых фонарей», причём было непонятно, где сериал, а где криминальная сводка. Кто-то крутил радиолу. Компрессор морозилки, который Маша давно уже просила починить, монотонно гудел на низкой ноте, словно рассерженный шмель.
На подоконник спланировал голубь и начал со стуком расхаживать по нему, воркуя и спазматически дёргая головой. Мысли сами собой вернулись к давешнему разговору. Всё это было чертовски странно и совсем на Зиновьева не похоже. Трудно было не заметить, что в последнее время он здорово сдал («а кто из нас нет», — невесело дёрнул углом рта Николай и подцепил новую порцию макарон).
Но было в друге и что-то ещё. В прошлый раз он видел его таким… Когда ж это было? Лет этак семь назад, под Алуштой. Любитель пернатых полез без страховки по крутой и сыпучей скале к месту гнездовья каких-то особенно редких сапсанов. Сильный ветер тогда сорвал с плешивой головы Зиновьева панаму и зашвырнул в прибой, а сам будущий академик едва не отправился следом.
Но когда спустился, чуть не прыгал от радости, вот как сегодня. Правда, что ли, наткнулся на что-то? Или бедолагу просто настиг нервный срыв? Скорее уж второе. Не удивительно, тут разом столько всего навалилось. Да и что интересного, кроме гистоплазмоза, можно открыть, ползая на карачках по чердакам? То-то и оно. Голуби — это тебе не соколы. До чего, однако, неприятные птицы…
К первому голубю на подоконнике присоединился второй, и теперь на Николая уставились два оранжевых глаза. Любопытные твари поворачивались к стеклу то одной стороной, то другой. Казалось, они специально заглядывали к нему на кухню. Головы подёргивались, как у сломанных игрушек с заводным механизмом. Когда, хлопая крыльями, на подоконник опустился третий, их хоровое воркование стало раздражать Николая. Тот отложил вилку: не любил есть под чужими взглядами.
— Машка их тут прикармливает, что ли…
Внезапно телефонный аппарат, висевший на стене и обыкновенно не подававший признаков жизни, издал пронзительную трель. Николай подскочил так, что ударился коленями о стол, быстро встал и сделал два шага по тесной кухне, не отрывая взгляда от окна. Поднёс трубку к уху.
— Алло, кто это?
Четвёртый голубь сел на подоконник, за ним пятый. Теперь им было там тесно. В трубке что-то шипело. Помехи или дыхание? Шорох напоминал шелест крыльев умирающей птицы, ползущей в вентиляционной шахте.
— Алло, я слушаю!
Плотный ряд серых, сливающихся с тенями птиц на фоне вечернего неба. Поблёскивающие глаза. Взгляд тупой и бессмысленный, взгляд недоброго олигофрена. Ничего общего с воронами или, скажем, сороками. Вот уж кто был настоящим умником в птичьем царстве. Он не раз видел в лаборатории у Зиновьева, как сорока решает сложные головоломки с использованием инструментов, чтобы добыть еду. Невозможно было представить, что одутловатый голубь, эта помойная птица-вырожденец, способен на что-то подобное.
— Зиновьев, ты?
В трубке молчали. Именно молчали, на том конце провода точно кто-то был. На секунду ему показалось, что отвратительное курлыканье раздаётся не только из-за окна, но из динамика тоже. Николай сжал пальцами свободной руки переносицу: внезапно разболелась голова.
В прошлом году он зашёл на кафедру орнитологии. Шатался там по коридору в ожидании, пока Зиновьев закончит с зачётами студентов, от скуки разглядывал стенды на стенах. Один был посвящён сравнению конструкций гнёзд разных видов, были там и фотографии гнёзд этих сизых паскуд.
Нелепые, жалкие, едва намеченные кучки мусора — издевательская пародия на настоящие гнёзда. Сделанные дай бог из дюжины веточек, каких-то проводов, шприцев и окурков. Только так и могли выглядеть места размножения городских паразитов, давно позабывших, что значит быть птицами. В тот день он начал подсознательно презирать голубей. В эту же минуту он по-настоящему их ненавидел.
Тук
Тук тук
Маленькие клювы поочерёдно ударяли по стеклу. Клюнул, посмотрел. Клюнул опять. Да какого ж чёрта им надо?!
Тук
Тук тук тук
Тук тук тук тук тук ТУК
Николай выпустил воркующую трубку, и та закачалась у стены на витом проводе. Стремительно подошёл к окну.
— Га-а-а! — заорал он, что есть силы громыхая кулаком по раме. — Пошли нахер отсюда, уроды! Хватит на меня смотреть!
Голуби бесшумно сорвались с места и канули в темноту. За стеной заплакал уснувший было Венька, вскрикнула и начала костерить его на чём свет любимая некогда жена. Николай прислонился лбом к прохладному стеклу и устало прикрыл глаза.
«Не доверяй им», — просипела трубка перед тем, как зазвучали короткие гудки.
На связь Зиновьев больше так и не вышел.
3
Лето наступило и прошло, не принеся ни облегчения, ни удовльствия, ни перспектив. Николай вообще стал часто слышать это изломанное словечко: «перс-пек-ти-вы». В том смысле, что этих перспектив у него нет и не было никогда. Словечко-погань, словечко-инвалид. Сразу за ним следует ещё одно. Пока не названное, оно проступало из узора обоев в спальне, кричало на него со всех сторон: «развод».
Спускаясь по ступеням, он хлестнул авоськой раскуроченные почтовые ящики, пинком распахнул дверь подъезда и вышел во двор. Деревья и кусты уже стряхнули с себя часть листьев, трава пожухла, открывая взору разбросанные тут и там белые кучки, оставшиеся после выгула собак.
Пачка «Пётр I» сама легла в руку. С третьей попытки удалось-таки прикурить, прикрывая кончик сигареты от пробирающегося под пальто ветра. Он не курил давно, с пятого курса, на котором встретил Машку. Снова начал пару месяцев назад, чем создал дополнительный повод для ссор. Щелчком отбросив спичку в кусты, заметил: крутой сосед опять припарковал свой тонированный танк на его, Николая, законном месте. Надо будет всё же с ним поговорить... Впрочем, он обещал это себе уже много раз.
Николай повернул за угол и пошёл в сторону универмага. В ветвях тополей каркали вороны, их грай отражался от серых стен многоэтажек. Издалека, со стороны детского сада, доносился многоголосый гам выведенных на прогулку детей. Какой-то бомж копошился в углу двора, возле мусорки и ступеней, ведущих в подвал. Николай остановился, поднял голову к серому небу и глубоко вдохнул: воздух пах приближающейся зимой, безнадёжностью и помойкой.
Тридцать минут спустя, когда Николай возвращался с полупустой авоськой, бомж всё ещё был там. Возился вокруг кучки мусора в углу подвальной лестницы и… фотографировал этот мусор, делая пометки в потрёпанном чёрном блокноте. Николай вздрогнул, застыл на середине шага. Мир с почти слышимым треском дал трещину, враз стал плоским и каким-то ненастоящим, словно заброшенные мосфильмовские декорации.
— Саша?..
Особенно сильный порыв ветра взмахнул полами его пальто. За котельной залаяла было собака, но тут же замолчала, коротко взвизгнув. Бездомный испуганно оглянулся, сжался, обеими руками прижал драгоценный блокнот к животу. И лишь немного расслабился, когда увидел, кто с ним заговорил.
— Здравствуй, Коль.
Перед ним стоял Александр Сергеевич Зиновьев, бывший профессор кафедры орнитологии биологического факультета МГУ.
* * *
Николай занёс продукты домой и гадал теперь, прыгая через две ступеньки: дождётся или нет? Дождался. Бледная тень человека вжималась в лавку возле подъезда и опасливо посматривала на облака. Казалось, орнитологу непреодолимо хотелось спрятаться всякий раз, когда серую хмарь пересекал силуэт очередной птицы.
Осторожно присев на скамейку, Николай выбил из пачки новую сигарету. Порадовался ветерку, который относил в сторону нестерпимый смрад давно немытого тела и птичьего помёта. Он не знал, просто не знал, как начать разговор с тем, в ком почти невозможно было признать его лучшего и, в сущности, единственного друга. «Наверное, я очень хреновый друг, раз допустил такое», — пришла мысль, мерзкая и справедливая. Рядом кренился набок и будто ребёнка баюкал на коленях потёртую сумку опустившийся, полубезумный старик с постоянно слезящимися глазами, отвисшей губой и нервным тиком, то и дело страшно искажавшим его лицо.
— Всё изучаешь голубиные гнёзда? — невпопад задал вопрос Николай.
Не придумал ничего лучше. Хотелось столь о многом спросить, разузнать, что случилось. Объяснить, что последние месяцы стали сущим кошмаром и дома, и на работе, что закрутился и забыл обо всём, кроме собственных проблем… Но какая теперь разница.
Ему начало казаться, что Зиновьев уже не ответит, когда тот всё же заговорил.
— Это было не гнездо.
— А что же?
— Не гнездо, можешь мне поверить. Гнёзд я навидался, там нечто другое.
— То самое твоё открытие? На кафедре уже в курсе?
— Меня уволили. Ты слышал про орнитологическое доказательство существования бога?
Вопрос застал врасплох. Весь следующий час Зиновьев говорил, Николай слушал, почти не перебивал, мрачнел лицом. Курил одну за другой. Он быстро потерял нить путанных рассуждений друга, в них смешались отсылки к истории мировых религий и трудам по психологии, научная терминология и цитаты философов старого и нового времени. Борхес, Кант, Декарт и Аристотель водили хоровод с современными светилами этологии и когнитивных наук.
По Зиновьеву выходило, что вся штука крылась в сознании. Сознание — спектр, а не бинарное состояние, животные тоже обладают им, пусть в меньшей степени, чем homo. И каждому сознанию, даже самому примитивному, свойственны определённые поведенческие паттерны. В этом и состояла последняя гипотеза профессора.
Впервые начав внимательно (за отсутствием более подходящего предмета для исследований) изучать голубей, он столкнулся с малозаметными, но необъяснимыми аномалиями в их поведении. Со странностями, которые, на первый взгляд, не укладывались в какую-либо систему.
Некоторые одноклеточные паразиты способны влиять на поведение животных, так что сначала Зиновьев грешил на эпидемию. Вступил в масштабную переписку, поднял старые знакомства, добыл результаты независимых наблюдений со всех концов материка. Эпидемией и не пахло. Всё указывало на то, что девиантное поведение птиц вовсе не является для них необычным: всего лишь малоизученным, однако присущим всем родам голубиных, независимо от подсемейства и ареала.
Что же привлекло внимание немолодого орнитолога? Сначала Зиновьев полагал, что небольшие конструкции из веток и мусора, на которые он иногда натыкался в ходе полевых работ, были неудачными попытками свить гнездо, типичное для адаптировавшихся к городским условиям птиц. Когда рассмотрел подробнее, решил, что это проделки каких-нибудь шутников. Возможно, мальчишек, без пригляда лазающих по заброшенным цехам, подвалам и чердакам жилых домов, пока родители вкалывают на двух работах. От этой версии вскоре тоже пришлось отказаться.
Неприметные пучки кое-как связанных прутиков, перьев и птичьих либо мышиных костей, иногда измазанные непонятной высохшей гадостью, с наколотыми на них листьями или кусочками полиэтиленовой плёнки — они то и дело попадались в местах постоянного обитания голубиных стай. Часто где-нибудь на крыше или в тёмном углу уделанного помётом чердака. Если не знать, что искать, пройдёшь мимо. Да и заметив, не поймёшь, на что смотришь. Только под определённым углом эти штуки очень отдалённо походили на маленькое пугало или человечка, растопырившего руки и ноги.
Учёный насобирал большую коллекцию необычных тотемов и вскоре обратил внимание: там, откуда их забирали, они появлялись опять, сделанные из чего попало, разные, но чем-то неуловимо похожие. Опытный глаз зацепился и за другие странности. Особенно интересными были мурмурации, когда несколько стай вдруг, без всякой видимой причины, собирались воедино. Поднимались из дворов и парков, исторгались потоком из вентиляционных проёмов и погасших труб простаивавших заводов, чтобы объединиться в вышине, сбиться в неделимый аморфный ком крылатых тел.
Чёрный на фоне вечереющего неба, этот живой, пульсирующий спрут из тысяч птиц причудливо и бесшумно танцевал над домами, двигаясь, как единый организм, как опухоль, шарящая по облакам слепыми отростками. Метался из стороны в сторону, принимал необычные формы, после чего за секунду распадался на части и таял, чтобы ровно через восемь дней собраться на том же месте опять. Скорее всего, Зиновьеву лишь показалось, будто вихрящееся чёрное облако стремится, но не может принять какую-то одну, очень конкретную игрек-образную форму. И как будто в его пульсациях прослеживается чёткий ритм.
Как бы то ни было, воодушевлению учёного, обнаружившего себя на пороге какого-то невероятного открытия, не было предела. Он устроил настоящую слежку за тремя стаями, постоянно обитавшими в нашем районе, для чего навострился ловко срезать замки у чердачных люков. А также стащил — с кафедры Николая, между прочим, — несколько фотоловушек, чтобы расставить их возле обнаруженных тотемов.
Он крался в сумерках вдоль домов, вооружённый биноклем и любопытством естествоиспытателя, устраивал ночные бдения в засидках, множество которых соорудил на крышах и в кустах возле голубятен. Случалось, по несколько дней не появлялся дома, забывая кормить престарелую кошку Клеопатру — единственное близкое существо, с которым он когда-либо сожительствовал. На взгляд Николая, это уже опасно походило на манию. Но принесло плоды.
Фотографии и наблюдения показали, как мало знаем мы о голубях. Они повсюду, сопровождают каждый наш шаг, путаются под ногами, смотрят на людей с фонарных столбов и крыш. Их так много, они так привычны, что и не замечаешь, спеша по своим делам. Кто мог подумать, что вдали от человеческих взглядов, под защитой всеобщего чуть презрительного равнодушия эти невзрачные птицы способны на такое.
Всё дело в сознании, говорил Зиновьев. А всякое сознание естественным образом тяготеет к формированию религии.
Поделки из веток служили голубям алтарями. Сложно было назвать их как-то иначе. Когда стая селилась где-то, каждый голубь приносил в клюве травинку или ветку. Неуклюже, но старательно он вплетал её в общую конструкцию до тех пор, пока работа не оказывалась завершена. Собравшиеся после захода солнца на ночёвку птицы ожесточённо выдёргивали у себя и собратьев грудные перья, раскладывали их возле неказистого тотема неровными концентрическими кругами. Внутри этих кругов никогда не было помёта. Зато иногда там появлялись цветы. Чаще всего одуванчики и сирень.
Раз в восемь дней десяток-другой птиц окружали алтарь и замирали клювами вверх, впадая в непонятный сопор с открытыми глазами. В таком состоянии они не реагировали ни на что вокруг. Однажды Зиновьев подошёл вплотную, чтобы сделать крупный кадр: птицы не шелохнулись. Он толкнул одну носком ботинка, и та завалилась набок, словно чучело. Взяв голубя в руки, орнитолог понял, что все мышцы голубя одеревенели, как у мёртвого. Но тут же, будто по сигналу, захлопали крылья, ожившие голуби загурчали и в испуге разлетелись кто куда. Ровно через восемь дней ритуал повторился.
А голубей в том плотном, крыло к крылу, круге оказалось ровно шестнадцать. Никогда больше, никогда меньше. Профессор постарался отогнать жутковатые предположения о восьмеричной системе счисления, основанной на количестве пальцев на птичьих ногах. Даже после всего увиденного им это звучало бы слишком абсурдно.
Было и другое: тщательно задокументированное, проверенное и систематизированное знание, записанное в неизменный чёрный блокнот. Почти дописан был черновик официального доклада. Однако наиболее тревожная тайна открылась ему под конец: фотоловушка зафиксировала момент появления мелких костей и органической дряни, которой временами оказывались увешаны тотемы.
Голуби не едят животный белок и не охотятся. По крайней мере, таков был научный консенсус. Перебирая проявленные снимки под мерцающим и неверным светом красной лампочки, до смерти испуганный Зиновьев покадрово наблюдал, как охотятся птицы. Как неправдоподобно синхронно они забивают и рвут клювами раненую крысу. Как разбирают её, уже мёртвую, на части, и достраивают этими частями алтарь. Кормят его, как птенца, отрыгивая непереваренное мясо.
В ту ночь учёным овладел не поддающийся определению ужас. Тогда-то он и решил позвонить мне – единственному, кого успел отчасти посвятить в свою невероятную находку. Это случилось в день нашей с ним последней встречи.
Николай втоптал в землю очередной окурок. Возле скамейки их валялось уже изрядно.
— Прости, я не планировал с тобой спорить, но это… Это уже слишком. Такого просто не может быть, точнее, не может быть, чтобы ты обнаружил это первым. Когда ты в последний раз спал?
— Вот и они мне не поверили. Не стали даже смотреть негативы, велели просто забирать вещи, документы и проваливать на все четыре стороны. А лучше обратиться в поликлинику или психушку. Обзывали сумасшедшим. Это меня-то, всю жизнь отдавшего науке. Да мои первые публикации увидели свет, когда некоторые из них ещё пачкали пелёнки! Признайся, ты ведь и сам так подумал? Что я сошёл с ума? Скажи, я пойму.
Николай промолчал: ни врать, ни обижать друга не хотелось. Сейчас Зиновьев, увлечённый рассказом, чуть больше походил на себя прежнего, в голос даже вернулась часть менторского тона, с которым он читал лекции студентам. Но всякому было очевидно: бедняга давно уже не в себе.
— Впрочем, я сам виноват. Стоило вести себя спокойнее, да разве бы я смог? Послушать меня в тот день собралась вся кафедра, а я слишком поздно понял, что они просто смеются надо мной. Ограниченные, узколобые профаны!
Орнитолог потряс в воздухе блокнотом, угрожая неведомо кому.
— После того случая я наблюдал ритуал жертвоприношения не единожды. Знаешь, когда не удавалось добыть крысу или мышь, они забивали одного из своих. А он не сопротивлялся, впадал в тот самый транс. Вот, взгляни, — лизнув трясущийся узловатый палец, Зиновьев раскрыл записную книжку на какой-то таблице. — У меня всё подробно зафикс…
Он недоговорил. На ветку рябины, нависавшей над ними, сел и сразу нахохлился одинокий воробей. Зиновьев дёрнулся, сжался, по-детски прикрыл растопыренными пятернями лицо. Тихо застонал. Николай терпеливо поднял упавший блокнот, встряхнул, положил рядом с владельцем и принялся шарить по карманам в поисках куда-то задевавшихся спичек.
— Надо было сперва поделиться со мной, как и собирался. Решили бы вместе, что со всем этим делать.
— Я не мог. К тому времени стало слишком опасно, а у тебя семья, сын... Возможно, я прямо сейчас совершаю огромную ошибку, но держать мир в неведении ещё хуже. А больше мне не с кем поговорить. Даже ты ещё не ушёл просто потому, что жалеешь меня по старой памяти.
— Стой, в каком смысле опасно? Почему ты вообще их боишься? Ну предположим на секунду, будто голуби могут гуртом затоптать мышь, что с того?
— Ты ещё не всё знаешь. Пойми, я устал. Господи, как же сильно я устал, — старик опустил заросшее лицо в ладони и беззвучно затрясся.
Николай хотел приобнять или ободряюще похлопать друга по спине, но, смущённый, опустил занесённую было руку.
— Слушай, ладно. Чёрт с ними, — сказал он вместо этого. — Покажи мне свои записи и фотографии. Я вроде не так чтобы совсем узколобый, постараюсь отнестись непредвзято. Может, вместе мы что-нибудь…
— Я всё сжёг.
— Что? Зачем?
— Они меня заставили. Показали, что случится, если не отступлюсь.
— Кто тебя заставил, голуби?!
— Они нашли меня. Может, проследили однажды за тем, кто постоянно разорял их алтари. Кто держал их сородичей в клетках. За тем, кого часто видели одного, стоявшего с биноклем на крыше, пока они бесновались там, над городом. Любителя совать свой нос в чужие дела. Ты мне не веришь, — это прозвучало как утверждение, а не вопрос. — Я сам долго не верил. Но птицы давно уже наблюдали за мной, преследовали, куда бы я ни пошёл, заглядывали в окна по ночам.
Николай непроизвольно сглотнул.
— Я же не дурак. Я стал догадываться, что по-настоящему, без шуток схожу с ума. Повсюду чувствовал, будто за мной следят их безжизненные глаза. Из исследователя я сам превратился в предмет наблюдения. Думал: а что, если они не хотят, чтобы их секреты были раскрыты? Потом отмахивался, вот как ты сейчас, грешил на расшатанные работой нервы, мнительность, недостаток сна…
– Ты говоришь о птицах с мозгом размером с орех. Говоришь так, словно они разумны.
– Если их разум столь несхож с нашим, друг мой, это ещё не означает, что разума там вовсе нет.
Начало накрапывать, пыльный асфальт покрылся россыпью тёмных точек. Зиновьев устало откинулся на спинку скамейки и с минуту разглядывал серое небо, а может, крыши девятиэтажек над их головами. Николай, сам того не желая, последовал его примеру.
— Начинаешь ценить дождь, — обронил Зиновьев. — В дождь они не любят летать.
Низкие облака плыли в просвете между зданиями. Появлялись слева, быстро пересекали двор и скрывались за краем соседнего дома. Несколько капель упало Николаю на лоб и щёки, он вытер их рукавом пальто. Ему показалось, что вода пахнет бензином.
— Ты ещё не всё услышал, — сказал Зиновьев, не отрывая бегающего взгляда от проводов, крест-накрест пересекавших клочок хмурого неба.
Беспокойные пальцы бывшего профессора с ногтями, сгрызенными под корень, отколупывали щепки от спинки скамьи, отбрасывали в сторону, принимались за новую.
— В один из дней стало особенно тяжело. Чтобы поставить точку, я собрал бумаги и побежал в университет. Когда я вышел из трамвая возле главного здания, голуби были повсюду: на каждом заборе, коньках крыш, каждом провисшем до земли проводе. Деревья почернели, ветви трещали и ломались под весом их тел. День был пасмурным, вот как сегодня, но над шпилем МГУ колыхалось отдельное чёрное облако. Собралось там специально для меня. Оно закрывало половину неба: мне ещё не доводилось видеть настолько большой мурмурации. Думаю, никому не доводилось.
Зиновьев задумался. Вышедшая из подъезда соседка бросила на них подозрительный взгляд, тоже посмотрела наверх, передёрнула плечами и процокала в сторону метро, на ходу открывая зонт.
— Я плохо помню, как добрался до здания, как прорвался мимо охраны, что-то крича. Должно быть, вёл себя и выглядел как беглый пациент коллег с психиатрического. Понимаешь теперь, в каком я был состоянии? Не было и шанса, что к моим словам отнесутся серьёзно, теперь-то я это понимаю. Меня уволили сразу же, очень кстати пришлись якобы украденные фотоловушки. А когда я, уничтоженный и разбитый, возвратился домой, птицы уже были там. Поджидали меня у подъезда.
Странное дело, но под конец своей истории Зиновьев выглядел спокойным, почти умиротворённым. Даже дёргавший щёку тик перестал ему досаждать. Возможно, дело было в усилившемся дожде, а может, он просто давно хотел найти того, кому сможет, наконец, поведать про личный ад, в котором пребывал.
— Они убили Клеопатру, — сказал он. — Старушка любила сидеть на подоконнике. Её подняли в воздух, терзая когтями. Я и не знал, что кошки умеют кричать. Содрали часть шкуры, разорвали живот, выклевали глаза… И бросили с высоты на асфальт прямо передо мной.
4
Прошедшая затем неделя выдалась на удивление погожей. Даже голуби перестали каждый вечер собираться на окне Николая. В институте начались занятия, и он едва успевал крутиться, но всё же мыслями то и дело возвращался к их с Зиновьевым разговору. Это были тяжёлые, мрачные мысли. Он ворочал их, словно гранитные булыжники, и физически уставал от этого. «У тебя сын», — сказал ему в тот день профессор. Ещё сказал: «они убили Клеопатру».
Потом вернулась моросящая хмарь. По пути на работу Николай нащупал в кармане пальто какую-то книжку. Достал чёрный блокнот, случайно или нарочно забытый Зиновьевым на скамейке, взглянул на него, тут же сунул обратно. Воровато покосился на небо и сам себя одёрнул: не хватало только подцепить от Зиновьева паранойю как насморк. Однако стоило бы вернуть записки владельцу. Не хотелось держать у себя этакую дрянь, одно только прикосновение к обложке оставляло неприятное липкое ощущение на пальцах.
Однако блокнот не давал покоя, и днём вместо столовой Николай отправился в ближайший к институту сквер, где сел на мокрую скамейку среди кустов и принялся переворачивать страницы, плотные от штриховки рисунков и бисерного почерка коллеги. К некоторым были приклеены фотографии и журнальные вырезки. Уже на пятой странице он закурил, на двадцатой забыл затягиваться. Оторвался, только когда сигарета обожгла пальцы.
При встрече Зиновьев был очень плох, но даже не на пятую долю от того, каким он представал на этих листах. Блокнот оказался настоящим дневником безумия. Николай в ужасе листал страницу за страницей, всё быстрее, то и дело их надрывая, выхватывая взглядом лишь отдельные детали. Понимая, что дела его друга обстояли куда хуже, чем он мог предположить. Страницы были чуть влажными, то ли от дождя, то ли оттого, что впитали испарину чужого страха. От корки до корки эти заметки пронизывала столь сильная вера, такая яростная убеждённость сумасшедшего, что она действительно могла бы оказаться заразной.
Когда клевавшие шелуху возле соседней скамейки голуби подобрались совсем близко к туфлям Николая, он дёрнулся и непроизвольно поджал ноги. Заметил, что у одной из птиц на обеих лапах не осталось пальцев: больная тварь ковыляла на оставшихся палочках, как на ходулях. Николай матернулся, вскочил, шуганул птиц и осмотрелся: вокруг, по счастью, не было никого. Сунул проклятый блокнот за пазуху и поспешил к выходу из сквера. Но не в сторону института, а туда, где стоял ближайший работавший таксофон. Ему захотелось услышать голос жены, убедиться, что, по крайней мере, с этой стороной жизни всё более или менее в порядке. Можно было позвонить из деканата, как он изредка делал прежде, но там вечно отираются какие-нибудь студенты. Подумалось, что по дороге домой надо будет купить цветов. Маша любит пионы.
Гудки тянулись бесконечно. Когда неиспользованная монета в третий раз выкатилась обратно, он с трудом попал трубкой по рычагу и направился к остановке. Машка с Венькой, конечно, просто отправились на прогулку: как-никак, середина дня, а ему надо бы вернуться на работу. Но под рёбрами засел тянущий холодок беспричинной тревоги. Николай запрыгнул на подножку автобуса как раз перед тем, как двери с шипением закрылись.
Дома никого не оказалось. Неширокий, но длинный бульвар, где Маша обычно гуляла с сыном, находился недалеко, и Николай пошёл туда. С трудом удерживал себя, чтобы не побежать. Моросивший с самого утра дождь усилился, ветер трепал полы пальто и гонял по земле мусор. Зарисовки и куски прочитанных в заметках орнитолога фраз то и дело всплывали в голове: схема на карте города, которую якобы образовывали места нахождения птичьих тотемов. Восьмиконечные знаки и спирали, выложенные во дворах из камней и блестящих предметов, на первый взгляд бессистемные, но заметные при взгляде с высоты. Фотография целой стены из поставленных одна на другую птичьих клеток, вероятно, дома у Зиновьева. Из каждой клетки в объектив пристально смотрит один безжизненный, немигающий голубиный глаз. Николай всё же сорвался на бег.
На бульваре не было ни души, шелестели и облетали под струями ливня клёны, вода скапливалась в выбоинах асфальта. Он пробежал насквозь почти весь бульвар, прежде чем заметил возле кустов на дорожке, ведущей к подъездам пятиэтажки, что-то розовое, очень знакомое. Подошёл. Там на боку, словно мёртвая, лежала купленная в комиссионном детская коляска, которая обычно стояла у них на балконе. Пустая. Клетчатое одеяльце вывалилось на грязь и пропиталось чёрной водой, любимая погремушка Веньки лежала рядом.
Глухо застонав сквозь сжатые зубы, он поставил коляску на колёса и снова посмотрел вокруг. Вроде бы где-то здесь жила подруга Маши, многодетная мать Алина. Иногда жена забегала к ней выпить чаю с конфетами и послушать свежие сплетни. Наверное, и сейчас они у Алины в гостях, а оставленную без присмотра коляску опрокинуло ветром. Ни адреса, ни телефона подруги Николай не знал, но это была вполне разумная версия. Очень логичная, рациональная. Можно было дождаться жену здесь, а ещё лучше — пойти домой, тоже заварить чай, согреться, прекратить уже паниковать без причины… Да, это было бы отлично.
Николай ещё немного постоял, в задумчивости разглядывая испачканную в земле коляску. Поднял единственное серое перо, лежавшее в ней, покрутил в пальцах. Развернулся и пошёл в противоположную от дома сторону, туда, где над соседними крышами возвышалась панельная свечка, в которой жил Зиновьев. Им нужно было поговорить, прямо сейчас.
5
Лифт не работал. Ещё только поднимаясь на седьмой этаж, Николай понял: что-то не так. Наверху то ли спорили, то ли ругались. Пронзительный женский голос отражался от стен лестничной клетки, возле обитой деревянным шпоном двери в квартиру орнитолога собралась небольшая толпа. Фальцет принадлежал пышнотелой даме в мокром плаще и берете, она потрясала папкой с документами и чего-то требовала от унылого участкового.
Мужчина в растянутых трениках — очевидно, сосед, — безуспешно пытался задвинуть в свою квартиру любопытного мальца лет тринадцати и жену, непрерывно вытиравшую руки кухонным полотенцем. Жена то и дело поддакивала супругу через плечо. Разговор шёл о Зиновьеве. Николай вежливо поздоровался, представился коллегой профессора с поручением от администрации вуза, и сразу же оказался в курсе причины разыгравшейся драмы.
Зиновьев не платил за квартиру уже три месяца и не выходил на связь. Внешне совершенно опустился, наверняка запил и потерял человеческий вид. Постоянно уходил куда-то по ночам, неделями не появлялся дома, а из квартиры в его отсутствие якобы доносились зловещие звуки. Ещё из-за двери сильно воняло аммиаком. Наверное, он сделал из квартиры притон. Или влился в секту и проводил какие-нибудь противозаконные и опасные опыты. Парад версий был пресечён усатым участковым: тот взял у хозяйки связку ключей, попросил соседей быть понятыми и отпер дверь. Хозяйка жилплощади закричала.
Нет, Зиновьев не сделал из квартиры притон. Он сделал из неё голубятню. Или, быть может, святилище. Рамы были выставлены вместе со стёклами, в оставшиеся от окон дыры выпорхнула целая стая, но часть осталась внутри и занималась своими делами, игнорируя людей. Многоголосое курлыканье и хлопанье крыльев раздавалась со всех сторон, голуби перелетали с кухонных шкафов на холодильник, с тахты на антресоли чешской стенки… Возились в ванне и раковине, забитой мусором, перьями и грязной посудой, кишели, ходили прямо друг по другу, напоминая не стаю даже, а отвратительный серый рой.
Пол покрывал толстый слой помёта, в котором скользили ноги. Милиционер остановился посреди коридора, с отвращением оглядел свои перепачканные туфли и попробовал счистить налипшее о дверной косяк. В комнатах вдоль стен одна на другой громоздились столь же изгаженные клетки, но все они были распахнуты и пусты. Некоторые висели на гардинах и крюках от люстр. Судя по всему, стая жила здесь уже не первый месяц.
Ковёр в центре большой комнаты был сдвинут в сторону. На его месте, в середине сделанного чем-то чёрным небрежного рисунка в виде вложенных спиралей, кучей лежали, напоминая жертвоприношение, полупустые мешки с зерном. Такие же спирали и какие-то восьмиконечные глифы покрывали стены и потолки всех комнат. Мебели почти не осталось, но уцелевшие полки серванта оказались заставлены связанными пучками мусора, веток и костей. Здесь Зиновьев держал свою коллекцию тотемов. Похоже, некоторые из них орнитолог сделал сам.
Хозяйка прекратила кричать, теперь она ходила из комнаты в комнату, прижав ладонь к открытому рту.
— Я ж говорил — секта! — сосед подтянул сползшие треники, упёр руки в бока и огляделся с довольным видом.
Состояние квартиры поразило всех, кроме Николая, который прочёл блокнот и ожидал чего-то подобного. Он внимательно рассматривал обстановку, перешагивая через хлам и кучи одежды. Участковый достал бланк протокола и искал чистую поверхность, чтобы начать заполнять бумаги. Когда Николай увидел всё, что хотел, то развернулся и молча вышел. Никто не пытался его остановить.
Возле подъезда он сел на лавочку и закурил. Зиновьев мог быть сейчас где угодно. Последняя ниточка порвалась, оставалось только вернуться домой и ждать, ждать, ждать, медленно сходя с ума от тревоги и тоски.
Две взволнованные старушки вышли из дома, продолжая обсуждать событие дня. Николай равнодушно взглянул на них, достал из кармана перо, поднёс к лицу, словно требуя ответов. Непроизвольно посмотрел вверх, на затянутое низкими тучами небо, проводил глазами стайку птиц — кажется, ворон. Одна мысль вдруг пришла ему на ум. Вскочил, вернулся в подъезд, чертыхнулся, вспомнив про лифт, и побежал по лестнице, перепрыгивая через ступени.
Конечно же, замок на чердачном люке был срезан.
Оказавшись на залитой гудроном крыше, Николай чуть не упал под налетевшим шквалом. Кутаясь в пальто, он осмотрелся: крыша была пуста, не считая нескольких кирпичных надстроек вроде той, из которой он только что появился сам, да старого вагончика-бытовки на дальнем конце. Туда он и направился. Окна бытовки были забиты листами фанеры, приоткрытая дверь со скрипом покачивалась на ветру. Он заглянул внутрь и понял, что нашёл место, где орнитолог жил после того, как отдал квартиру голубям.
Оставленная, вероятно, ещё строителями, бытовка напоминала одновременно бомжатник и наблюдательный пост. Комок одеял в углу, плитка, нехитрая кухонная утварь. Бинокль, разбитый фотоаппарат и ванночки для реактивов. Воняло тухлятиной. Вдоль стен сложены стопки исписанных чёрных блокнотов (получается, не всё ты сжёг, старина), заглядывать в которые ему совсем не хотелось.
Уже собравшись уходить, Николай заметил что-то на импровизированном столе, среди колбасных шкурок и другого мусора. Пригнулся, вошёл и понял, что не ошибся. То была засохшая кровь, совсем немного. Тут же — вскрытая пачка бинтов, порванный медицинский жгут и сломанный посередине, но всё ещё острый кухонный нож. В центре выведенной на скатерти-клеёнке бурой спирали стоял один из отвратных кривобоких тотемов. В его сердцевине засела оторванная половина головы куклы с единственным голубым глазом. Казалось, он вот-вот моргнёт. Рядом лежали два почерневших и ссохшихся больших пальца с обкусанными до мяса ногтями.
«В конце-концов, это даже логично», — подумал Николай, прежде чем приступ дурноты заставил его вывалиться из вагончика и согнуться пополам, сдерживая позывы к рвоте. Он тягуче сплюнул на гудрон крыши, вытер рот рукой и поднял глаза. В клаустрфобически узком пространстве между крышами и облаками медленно завихрялся, формируясь в подступивших сумерках, птичий рой. Именно рой, Николай больше не мог воспринимать зрелище иначе. Но не оно заставило его глухо, отчаянно застонать, а то, что было прислонено (установлено? сидело?) к стене кирпичной будки с лифтовой машинерией внутри. От выхода на крышу ему не было видно большого кроваво-мясного пятна, похожего на след от взрыва, расходившийся от конструкции в центре.
Отданные пальцы не спасли орнитолога. На земле остались раскинутые ноги, от пояса же и выше друг Николая был очищен почти до самого костяка, связанного жилами и хрящами. Очищен и надстроен по неведомым чертежам стараниями многих тысяч клювов. Его грудная клетка была распахнута, как створки моллюска. Между створками, подобно жемчужине, покоилась голова профессора.
В таком масштабе уже не оставалось сомнений, что именно изображал тотем. В воздухе над крышей, где роилась стая, медленно формировалось его зеркальное отражение. То была фигура огромной безголовой птицы с распахнутыми крыльями, что повторяла очертаниями раскинутые в стороны ветки с обрывками целлофановых пакетов, торчавшие из трупа Зиновьева. На окровавленном, обглоданном черепе ещё каким-то чудом держались на одной дужке золотистые очки.
Николай пятился до тех пор, пока не почувствовал поясницей хлипкое ограждение крыши. В глазах рябило от носившихся по воздуху тёмных точек, желудок сжимался спазмами, выталкивая наружу остатки завтрака. «Проклятые макароны». Он почувствовал, что рот сам собой растягивается в ухмылке, что ещё немного, и рассудок прекратит бороться, оставив его наедине с этой древней тьмой.
«Всякое сознание естественным образом тяготеет к формированию религии», — услышал он голос Зиновьева так же чётко и ясно, как в первый раз. Заставил себя отвернуться, поглядел сверху на тёмный двор, освещённый редкими огнями оранжевых фонарей. В это время года темнело рано, прохожих почти не было. Где-то там, далеко внизу, залаяла собака, к ней присоединилась вторая, затем ещё и ещё.
«Голубиный бог», — подумал он, вцепившись побелевшими пальцами в перила и раскачиваясь вместе с ними над пропастью. — «Здесь — голубиный бог. Люди построили города и потому считают, будто владеют ими, но что, в сущности, нам известно о происходящем на пыльных чердаках у нас над головой и в подвалах под ногами? Что творится в подземных коллекторах, неиспользуемых цехах, в заброшенных гаражах и на свалках? И если существует такое, то почему не существовать и крысиному богу? Богу скота? Богу бродячих собак?»
Как заворожённый, он смотрел на пустынный двор под собой, куда выбежала свора грязных и тощих дворняг. Покрутившись у переполненных мусорных баков, они замерли, выстроившись в круг. Одна собака, сначала только одна, опираясь на спины соседей, неловко и нелепо шатаясь, вставала на задние лапы.
«Это реально?» — скользнула в пустоту последняя мысль. — «Или я тоже сошёл с ума?»
Продолжая смотреть вниз, не смея поднять глаза на бога над головой, Николай нащупал в карманах перо и давно забытую палочку от Венькиного чупа-чупса. Потянул и оторвал пуговицу от пальто, чтобы достать несколько ниток, и механически, не думая уже ни о чём, начал связывать одно с другим.