Река и Солнце, словно соревнуясь, двигались к горизонту наперегонки.
Солнце – по прямой, а реке приходилось то и дело огибать преграды, удлиняя себе маршрут.
Наша компания наблюдала за этой гонкой, подходившей к концу – светило уже заметно клонилось к горизонту.
— Гелиос паркуется. – Кеша, жмурясь, поглядел на небо, вернулся в тень от деревьев, растущих стеной вдоль этого берега реки, и снова взял в руки книгу.
Мы с пацанами переглянулись и Ваня спросил:
— Чё?
— Гелиос. Ну, бог Солнца у вот этих. – Кеша поднял книгу, и мы увидели обложку, потрёпанную, белеющую лохмотьями бумаги на углах. «Мифы Древней Греции». – Описал круг по небу – и теперь машину ставит.
Коля запрокинул голову и издал своё фирменный смешок:
— Га-а! Попугай, тебе эти боги макушку не напекли?
— Не больше, чем тебе, Гусь.
— Э, я не понял. Ты на меня гонишь, что ли?
— Гусь, будешь по такой ерунде кипятиться – перестанешь у меня списывать. Понял?
Все остальные – Ваня, Петя и я – молчали. Гусь с Попугаем приезжали в деревню на лето из города и часто говорили между собой о том, что от нас было довольно далеко. В эти разборки лезть было незачем.
Ваня поймал мой взглянул, вдохнул – и сплюнул, попал в стоящий метрах в трёх от нас столб – один из быков старого, деревянного моста через речку, после чего толкнул меня локтем.
— Видал?
— Видал, видал. Индеец же, самый натуральный. Тебе трубки только не хватает.
— Не проблема. Могу у отца сигарету стащить.
— Да другую трубку нужно. – отвлёкся от своего спора Попугай и начал что-то занудно объяснять Ване про аборигенов.
От этих объяснений у меня уши вяли, как лопухи от жары, поэтому я отошёл в сторонку, к Пете. Лысый – такая у него была кличка – ковырял что-то в песке носком ботинка. Обувь была ему велика, норовила соскользнуть с ноги, и со стороны казалось, что Лысый просто пытается хоть как-то удержать её на ступне.
— Лысый, как сам?
— Да вот… — он многозначительно указал на ногу и замолчал. Он вообще был страшным молчуном, а если и отвечал на вопросы – то как-то размыто, неопределённо, словно боялся ответом встать на какую-либо сторону. Лысый и в нашей то компании был чужим – так, ходил за нами хвостиком, вот мы и привыкли. Петя даже смеялся над шутками с запозданием, словно стараясь убедиться, что это смешно, а когда шутили про него – просто растягивал рот в улыбке и ждал, пока все остальные прекратят хохотать.
Наверно, поэтому мы никак и не могли увидеть в нём своего. Гусь, ценивший силу, не мог позволить себе уважать непонятно за что хилого, тонконогого Лысого, который даже в драке с парнями из соседней деревни, единственный из нас всех, умудрился огрести. Попугай любил то и дело задать Пете какой-нибудь заумный вопрос, а потом, глядя на его растерянное лицо, начать отвечать за него, многословно и напыщенно, то и дело спрашивая у своей жертвы: «Понял, да?». Индеец вообще его не замечал. Правда, если Лысый случайно наступал ему на ногу или толкал на бегу – тогда он мог ему напихать, смешно снижая голос на «бляха-муха» и «елки-палки», потому что боялся, что эти слова услышит бабушка – школьная учительница русского, следившая за чистотой речи Индейца.
Я же… Не знаю. Я, наверно, один-единственный перекидывался с Лысым парочкой фраз, пустяковых, но, может, это и было тем якорем, который держал его с нами – эти несколько ничего не значащих слов.
— Слышь, Кеш, — я отошёл от Лысого – с ним было не о чем говорить — и уселся на пенёк. – А что ещё там эти греки напридумывали? Мол, Солнце, Луна – это всё боги, да? – наш всезнайка как раз успел объяснить Индейцу принцип работы духовой трубки и с радостью начал мне отвечать.
— Вообще всё – боги и всё из-за богов, Саш. Вот смотри, — его любимая фраза. – Я вот сейчас читаю про Геракла, так там весь замес оттого, что он – сын Зевса, их главного бога. Он с матерью Геракла… ну это… Спал он с ней, — всё-таки выпалил Кеша, покраснев. — А потом герой и родился. А жена Зевса обиделась на главного бога и наказала за это Геракла. Он должен был двенадцать подвигов совершить.
— Ого, интересно. А что за подвиги?
— О, я знаю! Мне Попугай про это все уши прожужжал! – Гусь включился в разговор. – Это, Кеша, я расскажу, а то тут будешь до заката нам лапшу на уши вешать. Короче, этот Геракл там яблоки воровал, ну, как мы у Михалыча, льва какого-то замочил, конюшни чистил... Ну, как наш Слава Ягодкин, только Геракл ради этого реку повернул, да весь навоз и вымыл, а Слава, значит, трактором стену снёс. Ну и правильно, а чего чистить-то, если пользоваться не будут! – Гусь опять запрокинул головой и издал своё: «Га-а».
— Молодец. Что-то в голове удержалось. – улыбаясь, похвалил товарища Кеша. – Вот, а последний подвиг у него был такой: привести из подземного царства мёртвых, Аида, пса Цербера, который охранял вход.
— А что сложного? – Индеец, забравшийся на дерево и удобно устроившийся на том месте, где ствол расходился на две крупные ветви, смотрел на нас сверху. – Взял на поводок, да и веди. Собака же.
— Ммм. Взял да веди. А ты, Вань, смог бы Полкана дядьмишиного на поводок взять, да сюда привести? – Кеша знал, куда бить. Полкан был здоровенной и злой дворнягой, которая жила у местного сторожа с элеватора. Пару раз он срывался с цепи и убегал, после чего вся деревня старалась не появляться на улице, пока дядя Миша на своём велосипеде не объезжал посёлок и округу, постоянно отмечаясь криками «Полкан!» и такими же громкими матюгами, и не находил своего пса.
— Да как нефиг делать! Только это, в наморднике. – без прежней уверенности отозвался Индеец.
— Да, Полкан – это не наша Жучка. – вдруг подал голос Лысый.
На него удивлённо посмотрели все. Никто не ожидал, что наш молчун захочет вставить свои пять копеек в этот разговор.
— Га-а! – первым отреагировал Гусь. – Да что ваша Жучка, что Булька тёти Светы, обе – Полкану на один укус!
— Лысый, не отвлекай. А если тебе, Индеец, перед тем, как Полкана на поводок брать, надо было бы его придушить малость, а?
Индеец замешкался. Он вдруг спрыгнул из своего гнезда вниз, на траву, растущую возле дерева и уставился на зелень под ногами.
— Не, ну я б собаку не стал душить – ответил он погодя. – Неправильно это.
— Га-а! Струсил, значит.
— Да нет, не струсил. Собаку жалко.
— А Геракл вот его попридушил, на цепь посадил, — обычно спокойный Попугай раззадорился и начал махать руками. – А он трёхглавый был, там силища нужна – ого какая! А потом, через реку мёртвых перебрался с ним – и к своему царю, показывать!
— А что за река мёртвых? – спросил вдруг Индеец.
— Да ничего интересного. – махнул рукой – Там дедок на пароме души переправляет. А, вспомнил – Геркулес на него зыркнул, так тот его и перевёз бесплатно.
— А обычно платили?
— А как же! Греки мертвякам монеты на глаза клали, чтобы они могли паромщику за билет в Аид заплатить. Зайцем проехать нельзя, обмануть паромщика тоже не получается…
— Прям как у мамки Лысого, когда она в автобусе говорит: «Ой, да ему ещё семь, вот только-только исполнилось!» — Гусь зашёлся своим птичьим смехом, а потом глянул на нас. – Что, не смешно?
— Надо тебе, Гусь, ещё почитать. Хотя бы программу телепередач. Ну, для общего развития. – мне показалось, что мои губы в этот момент двигались словно не по моей воле.
Хотя Гусю я что-то подобное хотел сказать давно, просто повода никак не попадалось. А может, он в тот момент выглядел уязвимым, не знаю.
— Э, слышь! Ты чё, меня тупым назвал? — Гусь набычился и уже шагнул было ко мне, но тут неожиданно откликнулся Кеша.
— Гусь, успокойся. Тут он прав, тут даже я спорить не стал бы. – Гусь с сомнением посмотрел на меня, но Попугай продолжал говорить. – Ты бы сам за речью следил, Коль. Лысый же у нас гигант, атлет. – Кеша с улыбкой указал на еле-еле преодолевшего полтора метра парня. – А ты его семилеткой обозвал.
Индеец прыснул в кулак.
Лысый же, удивительное дело, расплылся в улыбке. Он был похож на дворовую собаку, которую вдруг, впервые в жизни, погладил какой-то случайный прохожий.
Солнце, пусть и катящееся, как яйцо по столу – к краю своего мира, к собственной смерти, продолжало печь.
Из-за него мы все были загорелые – пыльно-коричневым загаром, чернозём вперемешку с ультрафиолетом, все – кроме Попугая, вечно красного, вечно сбрасывающего кожу.
Вот и сейчас он подцепил белёсый лоскут с плеча, потянул, обнажил розовизну под ним.
— Пить охота. – сказал он, очищая себя от кожуры. – Лысый, — он обратился к всё ещё улыбающемуся Пете. – Сгоняй по-братски, купи водички.
— Да погнали все вместе, Кеш. Чего парня-то гонять? – неожиданно спросил Индеец.
Попугаю же не хотелось вылезать из тени прибрежной посадки, лезть на солнцепёк, снова потом сдирать с себя шкуру, потому он потупился и буркнул под нос:
— Да я без копья.
— И я. – откликнулся Гусь. – Мама уехала, деньги все у бабушки, а у неё строго с этим.
Индеец грустно улыбнулся, обнажив зубы – желтеющие, уже прореженные. Денег у него не было никогда, но ему это прощали – семья у него была тоже индейская, соблазнённая «огненной водой» от колонизаторов, поэтому иногда он приходил к нам с синяками, а однажды пару недель скакал за нами вслед на костыле, пытаясь не запачкать гипс на ноге.
Я вздохнул, глядя на всех, порылся в карманах (их было всего два, времени ушло немного), нашёл там несколько монет, подошёл к Лысому и высыпал ему в ладонь.
— Держи. Только это, сдачу не трать.
— Да будет там этой сдачи-то? – Лысый сегодня был удивительно говорлив.
— Слышь, ты вопросы такие не задавай. Тебе денег дали? – Гусь набычился. Пальцы у него как-то сразу, без всякой инструкции, начали собираться в кулаки, как конструктор.
— Ну, дали. – в голосе у Лысого промелькнуло что-то непривычное для нас.
— Тебя послали? – Гусь перевёл взгляд на меня, и я, после пары секунд раздумий, кивнул, как бы подтверждая.
— Ну послали.
— Ну и чё стоим?
— Надо мне, вот и стою.
— Ты гля, Индеец! А у Лысого, походу, зубы режутся! – в голосе у Гуся проскользнуло восхищение.
– Малой, ты, видимо, не понял. Ты дуй туда, куда послали, пока тебе не прояснили, куда пошлют.
— Да не ломай комедию, Лысый, и так пить охота, а ты тут телишься. – поддержал Гуся Попугай.
— Петь, да сходи уже. — присоединился к ребятам я.
— Ссохнемся ведь. – Индеец сказал это, ни к кому не обращаясь.
Если до того, как я обратился к нему по имени, Лысый мог поддаться, то теперь такая возможность была убита.
Он, кажется, даже плечи расправил и грудь выпятил.
— А я говорю, не пойду. На вот, Сань, забери деньги. – он подошёл ко мне, чуть не зацепив по пути Гуся – тот хотел было успокоить зарвавшегося парня тумаком, но удержался. Петя выставил перед собой плотно сжатый кулак и уставился на меня.
Пацаны тоже смотрели.
— Слышь, Лысый, а я ведь и твою старую кличку могу вспомнить.
Рука, смотревшая в район моего солнечного сплетения, дрогнула и немного опустилась.
— Саш, ты чего?
— А ты чего? Тебя попросили нормально: «Лысый, сгоняй за водой», а ты тут спектакль устроил! Знал бы, что ты такой выпендрёжник – сам бы пошёл! А ты, Лысый, и правда – как был Вшивый, так и остался! Понял?! – я говорил это, с каждым словом подступая к нему, а Петя пятился, пока не вжался спиной в одно из деревьев, стеной стоявших у реки, и смотрел, со смесью испуга и злости, на то, как я, раскрасневшийся – я чувствовал это, потому что щёки горели, жар проступал на коже, как пот – бросаю ему в лицо обидные слова.
Индеец молча смотрел на это. Попугай приоткрыл рот, а Гусь…
Он вдруг запрокинул голову и выдал своё коронное:
— Га-а!
— Саш, вот зачем? – тихо спросил у меня Лысый, но я еле его расслышал.
— Вшивый! – заорал где-то сбоку Гусь. – Точно! То-то ты всё время подальше от людей держишься! Привык, наверно!
Попугай скривился в усмешке. Индеец укоряюще посмотрел на ржущего Гуся.
Губа у Лысого задёргалась. Он попытался было, пробурчав что-то, сунуть деньги обратно, в мой карман – но я ударил его по предплечью, кулак разжался – и кругляшки монет упали на песок берега.
— Поднимай! Поднимай – и дуй в магазин! – я почему-то не успокаивался, а только раскочегаривался от того, что делал Лысый. – Давай, давай! – я схватил Лысого за шею и согнул пополам, уставил глазами в землю. Его руки пару секунд повисели безвольно, но потом пальцы начали поднимать монетку за монеткой.
— Га-а! Саня, только за голову не хватай, у него, говорят, вши там! – Гусь тоже наклонился к земле, но от смеха – он уже не мог стоять, даже начал опираться рукой на песок. Даже его «Га-а» булькало, как гусиный жир на сковороде.
Попугая тоже всё-таки прорвало и он зашёлся тонким, визгливым смехом. Индеец же кривил рот где-то в стороне – видно было, что ему то ли смешно, но смеяться не хочется, то ли противно, но он не хочет об этом говорить.
Лысый наконец откопал последнюю монетку — мне всё время приходилось давить где-то внутри желание наступить на его шарящую по песку руку – потом дёрнулся, раз, другой и, и я отпустил его. Петя выпрямился, посмотрел на меня красными, словно воспалёнными глазами – и выкрикнул:
— Ненавижу! – недетское слово детским голосом, после чего оттолкнул меня, задел Гуся – тот плюхнулся на песок, но не стал пытаться задержать Лысого, потому что продолжал смеяться.
— Только лимонад не бери! – крикнул я вдогонку. – От него только больше пить захочется!
А Лысый бежал, куда-то выше по течению реки, по дороге, ведущей к деревне, бежал, пока не исчез из виду за стеной желтеющего подлеска посадки.
— Мог бы керосину взять. – вдруг сказал Попугай.
— Зачем?
— От вшей, говорят, помогает.
Гусь, лежащий на песке, взвыл. Его грудь двигалась часто-часто, пытаясь как-то обеспечить его нужным объёмом воздуха, он судорожно пытался не смеяться, но уже не мог остановиться, и прошептал каким-то полуобморочным шёпотом.
— Кеша, Кеша, Кеша, замолчи, Кеша. Я сейчас… от смеха умру… если ты не заткнёшься! – такого жалкого, просящего голоса Гуся я не слышал никогда.
Спустя какое-то время наше молчание нарушил Индеец.
— Неправильно это.
— Правильно, неправильно… Главное – попить принесёт. – ответил ему Попугай. – А Лысый пару дней подуется, погрустит да и вернётся. Не сахарный, не растает. А будет строить из себя чего – так мы напомним, какая у него кличка. А ты, Саш, хорошо его срезал. Качественно.
— Прям по-нашему! – отозвался Гусь, который уже просто сидел на песке.
— Зря ты так, Саш. – Индеец, сказав это, отошёл к реке, прошлёпал по воде ногами, не снимая заношенных кед, потом сполоснул руки, умылся, и, отфыркиваясь, полез по крутому берегу наверх, к посадке. Прошёл мимо нас, потирая лицо, и, не останавливаясь, побрёл куда-то в направлении деревени.
— Э, вождь! Ты куда? – крикнул вслед ему Попугай.
— Да домой пойду. Там мать должна вернуться. – немного неуверенно ответил Индеец, не повернувшись к нам.
Попугай дождался, пока макушка Вани исчезнет за кустами посадки, после чего сплюнул.
— Айда купаться. – он словно отчеркнул границу резервации этой фразой. – Кстати, Гусь, знаешь, как в Древней Греции хоронили покойников?
— М? – Гусь стягивал носок с ноги, елозил второй по песчаному песку, еле-еле держал равновесие, и, как обычно, толком не слушал Попугая.
— Им на глаза клали пару монет. Оболы, ну, как копейки наши. А потом закапывали.
— Зачем?
— Закапывали зачем? А что он тут-то забыл? – Попугай с удивлением посмотрел на меня.
— Не, монеты зачем?
— А, чтобы могли паромщику на подземной реке заплатить. Ему много-то без надобности. Тратить некуда. – Попугай стянул шорты, остался в одних плавках и почесал белёсую грудь, хитро поглядывая на товарища. – А я ведь, Гусь, это уже рассказывал десять минут назад.
— Серьёзно? – Гусь с удивлением уставился на Попугая. – Видать, мне от смеха память отшибло.
— Ничего, сейчас поправим. – Попугай отошёл к дереву, нацепил очки на одну из веток, а потом обернулся к нам. — Ну, как обычно? – он подмигнул мне.
Вместо ответа мы с Гусём переглянулись – и дружно дёрнули с места, набирав ход под вопль Попугая:
— Э, а посчитать?
— Кто последний, тот – бревно! – крикнул ему в ответ Гусь.
Бежали под откос пляжа быстро, то и дело сбиваясь с шага – песок разъезжался под ногами, поднимался вместе с ними, тянулся за ступнями.
До кромки воды я добрался на пару секунд быстрее Гуся. Ещё шаг, второй – и я погрузился в эту прохладу с головой, потом открыл глаза – и разглядел в зелёной, чистой воде тёмный песок дна, а дальше – темнеющий, вязкий, тягучий ил ближе к середине речки.
Вынырнул я вовремя – успел увидеть, как с песка пляжа встаёт отплёвывающийся Попугай, которого, видимо, подвели ноги. За моей спиной раздалось: «Га-а».
— Кеша, дуй сюда! Вода отменная! – я как-то перекричал весь тот шум, что создавал Гусь – не создан он был, несмотря на прозвище, для этой стихии – плавал плохо, на воде держался, только есть барахтал ногами и руками, потому и купался чуть ли не на мелководье, куда пытался сейчас выплыть.
Попугай закончил отряхиваться и влез в воду. Без очков Кеша был сам на себя не похож.
— Кеш, а тебя бы греки похоронить так просто не смогли.
— Это почему же? – он близоруко прищурился, глядя на меня.
— На твои глаза олимпийские рубли нужны, а не оболы какие-то. – ухмыльнулся я.
— Олимпийские рубли? – задумчиво спросил откуда-то сбоку Гусь.
— Ну, вот эти, большие которые. С тефтель размером.
— Тефтель? – вопросов не убавилось.
— Ну, с фрикадельку.
— А, так бы сразу. А то какие-то тефтели. – Гусь с опаской вытянулся на воде во весь рост, продолжая подгребать. – Сейчас поесть бы.
— Да попить хотя бы. – Кеша, в отличии от Гуся, на воде держался спокойно. – Слушай, Саш, как думаешь, а Лысый вернётся?
— Сань, погоди! Я вот что думаю – Лысый если вернётся, то он либо деньги Саше отдаст, либо воды принесёт. А если он этого не сделает, — Гусь вдруг вгляделся во что-то на повороте реки, где она огибала высокий холм, метрах в двухстах выше по течению. – То и пацан он не ровный. – он вдруг перешёл на шёпот. — Слушай, Сань, а это не он ли?
— Похож. – я пригляделся и тоже увидел верх чьего-то туловища – голову и плечи, как мишень в тире. – Он, скорее всего. Слушай, Гусь, а погнали спугнём его?
— Кого?
— Да парня этого, на холме. Шуганём малость, если не Лысый окажется – так и мы люди нормальные, нам и извиниться не западло. Верно?
— Саня, так он меня услышит, когда я плыть начну. – ответил Гусь, продолжая то и дело помахивать руками в воде.
— Да не услышит он! Он там сидит, как в сказке, думу думает. Ему не до всех этих плесков. Да, Кеш? – я обернулся и увидел, как наш знайка бодро плывёт к тому месту, где сидел Лысый.
— Э, Гусь. Наш умник нас обмануть решил, прям как мы его. Догоняй. – я оттолкнулся от песчаного дна и поплыл, стараясь делать это как можно тише.
За мной раздались хлюпающие звуки, после чего Гусь начал вспенивать воду вокруг себя, бултыхаться и отфыркиваться, постепенно двигаясь за мной.
Река давила на нас, пыталась увести от выбранного курса, наливала руки и ноги свинцом, не водой. Так бодро начавший Попугай уже почти не продвигался вперёд, а пытался свернуть к берегу, к зарослям осота, за которые можно держаться.
Метров через семь я догнал его.
— Как сам, пернатый?
— Нор-мально. – он даже говорил так: гребок-слово или кусок слова-гребок. – Плы-ву. Тя-же-ло и-дёт.
Я ещё поднажал – и оставил Попугая вне поля зрения.
А на холме, пока мы соревновались, возле первой фигурки появилась вторая – повыше и пошире в плечах. Она что-то, судя по жестам, пыталась доказать своему собеседнику.
— Попугай. – я обернулся и увидел своего товарища, тяжело дышащего, но готового слушать. Вместо слов я указал на парочку на вершине холма. – Там ещё кто-то.
И сам удивился тому, как громко звучу. Что-то определённо было не так, и не громкость звука – мне же нужно было быть громче, чем загребающий и то и дело хватающий воду ртом Гусь…
Кстати, а где он?..
За нами не было ни единого следа здоровяка, кроме стремительно тающей белой пены и пузырей, поднимающихся со дна.
— Попугай! – я обернулся к своему товарищу, но упустил его из виду.
На вершине холма одна из фигур устала что-то втолковывать другой, и, кажется, исчерпала аргументы, поэтому в ход пошли руки.
Они сомкнулись на шее у того силуэта, что был пониже.
Та, впрочем, в долгу не оставалась – вот фигуру душителя дёрнуло и повело в сторону, видимо, Лысый, если это был он, метко зарядил ему куда-нибудь ногой.
Неизвестный отпустил шею Лысого – а это был он, я уже не сомневался, в закатном зареве я всё-таки увидел лицо одного из драчунов – и врезал ему в лицо.
Лысый упал на корточки, и его обидчик добавил ему – ещё раз, видимо, в живот или куда похуже.
Я услышал стон Лысого откуда-то сверху.
— Попугай! – я еле оторвался от драки, потому что вспомнил про белую пену за спиной и пузыри, глянул на своего друга – он смотрел на меня недоумённо, он опять меня опередил, оказался значительно ближе к центру реки, потом, видимо, он заметил что-то на моём лице, обернулся, не обнаружил над водой багрового, перенапряжённого лица Гуся, охнул, ушёл ещё ближе к центру реки – и вдруг тоже ушёл под воду – не резко, а как-то плавно, словно берег в прилив.
Я продолжал подгребать против течения, продолжал вертеть головой, словно решая, что важнее, когда вдруг со стороны деревни донёсся собачий вой. Голосил кто-то большой, и к этому могучему, уверенному вою через пару секунд подключились ещё два голоса – визгливые, тявкающие.
Казалось, что голоса пытаются на каком-то незнакомом языке спеть что-то народное, на три голоса разложить – и в итоге переплетаются в уродливую мелодию.
— Цербер. – шёпотом повторил я услышанное сегодня имя.
Вой повторился снова,
Ниже по течению на поверхности воды мелькнуло что-то белое и снова ушло в глубину.
Я крикнул ещё раз Гуся, потом Попугая. Потом я начал просто кричать – что-то неразборчивое, громкое, уже не пытаясь шифроваться от парочки на холме.
А там, видимо, всё тоже двигалось к кульминации.
Лысый, сидевший у самого края обрыва, держал одну руку у груди, а второй опирался на склон, пытаясь не рухнуть в воду. Обидчик нависал над ним, и, видимо, выпрашивал что-то, тянул ладонь к Лысому. Тот неожиданно, я и охнуть не успел, всё-таки ответил на рукопожатие – и дёрнул на себя своего мучителя, вжавшись в склон, почти сроднившись с ним.
Его противник перелетел через парня и покатился вниз по склону, а вместе с ним, позвякивая, вниз катились монетки, выпущенные Лысым из руки.
Ещё до того, как мою ногу пронзило что-то резкое, острое, неприятное, ещё до этого моменты я понял – это Индеец.
Видимо, хотел хоть раз побыть парнем при деньгах.
Лысый, было видно, смотрит с верхушки холма вниз, смотрит испуганно, как на летящую к полу елочную игрушку или банку с вареньем, веря в то, что не разобьётся, и зная, что сейчас что=то разлетится на мелкие осколки.
И вот в этот самый момент я почувствовал, что вода стала холодней.
А потом мне в ногу вцепилась боль.
Судорога!
Я перестал загребать воду руками, зацепил ртом воздух – попытался зацепить, в последний момент река, словно играя, плеснула мне водой в лицо – я сглотнул, закашлялся, услышал, как опять со стороны деревни взвыли на три голоса – и потом ушёл с головой под воду.
В ногу, казалась, вцепилась какая-то мелкая собачонка, почему-то оказавшаяся в этой холодной воде вечером, но стряхнуть её никак не выходило, наоборот – она словно всё глубже и глубже вонзала свои мелкие зубы мне в лодыжку, застывшую от такого обращения.
Я попытался хоть как-то расслабить ногу, но вдруг понял – поздно, видимо, поздно.
Стало ещё холодней.
Ноги, вернее, только та, что никак не хотела расслабляться, ощутила ил на дне – и пропахала в нём канавку в том же направлении, что и течение реки, которое размывало не год и не два этот омут, в котором я по дурости оказался – и теперь медленно дрейфовал.
Надо вдохнуть.
Меня всё не переставало дёргать спазмами. Перед глазами поползли круги.
Вдохнуть, вдохнуть. Чёрт, пусть воду.
Выпускаю фонтан пузырей, и, перед тем, как глотнуть воды, вдруг вижу одну из монеток, упавших в реку.
За ней течение медленно несёт по дну и вторую.
Собачий вой, который должен был утихнуть за толщей воды, напротив, становится ещё громче.
Ещё яростней.
Ещё ближе.
За билет в один конец оплачено.
И не поехать не выйдет.