Двигатель смолк, и Геннадий, откинувшись на спинку кресла, устало посмотрел в серость дня. Снаружи лениво кружили снежинки, взгляд же постоянно возвращался к ароматизированной елочке под зеркалом, раскачивающейся взад-вперед. А в новеньком кожаном портфеле, подаренном женой на Новый год, в очередной раз пискнул мобильник.
«Не сейчас», – подумал Геннадий и тяжело вздохнул, всем своим существом ощущая, как на него таращится дом.
Такой же серый, как и весь этот день, дом неказистой громадиной торчал на покрытом сухим кустарником пустыре, угрюмо возвышаясь над «жуком» Геннадия. Стены из крошащегося кирпича, провалившаяся крыша и заколоченные по всему первому этажу окна.
В принципе, с того момента, как Геннадий был здесь в последний раз – а это, как-никак, двадцать лет назад, – считай, мало что поменялось. Или же дело в воспоминаниях? Ведь даже проржавевшие качели во дворе представлялись не чем иным, как мрачным образом из того времени. Времени, одна только мысль о котором уже вызывала тревожные ассоциации, будь то грозовой раскат или… выстрел.
И казалось, достаточно обернуться, присмотреться, как снова увидишь худое конопатое лицо – такое родное, такое недостижимое…
Геннадий распахнул дверь и выбрался из машины. Поежился, подозрительно огляделся. Сплошное ничто. Лишь вдали, за черной полосой леса, гудел товарняк.
– Ну что ж, – пробормотал Геннадий, вынимая из-под сиденья фонарь, – вот я и приехал.
То, что предстояло сделать, не особо радовало. Но так, как было в последние годы, больше продолжаться не могло. Если с кошмарами еще можно свыкнуться – посещали они не слишком-то часто, – то со своей трусостью Геннадий мириться никак не хотел. Трус! Что может быть унизительней? Любой шорох в переулке или глядящий исподлобья прохожий, пьяный гогот у соседей или ухмыляющиеся рожи в подъезде… – буквально все заставляло цепенеть от ужаса.
Но худшим, как выяснилось, являлся не чей-то окрик или угроза, а понимающие глаза жены – женщины, которую Геннадий любил и призван был защищать. Она не упрекнула за то, что он не вступился за нее тем вечером – пусть там и была лишь пара сальных словечек в ее адрес, отпущенных каким-то поддатым толстяком, – но ее всепрощающий взгляд оказался намного хуже, чем если бы она устроила скандал и усомнилась в Геннадии, как в мужчине. Понимание и смирение жены были куда болезненней, чем все упреки вместе взятые.
Поэтому и стоял он теперь перед домом, в котором прошло его детство: нужно было что-то менять, как-то бороться с трусостью – этим склизким червем внутри. Червем, что заставлял жаться и трястись от страха всякий раз, когда ситуация выходила из-под контроля и требовалось применить силу воли и твердость духа.
– Здесь, – сказал Геннадий, – да, здесь. Я смогу…
Он сделал пару шагов и замер. Его взгляд скользнул по этажам и зацепился за какое-то шевеление в одном из незаколоченных окон. Спина тут же покрылась испариной. Геннадий с трудом подавил желание развернуться и, прыгнув в свою маленькую уютную машинку, умчаться прочь. К жене. К ее пониманию и смирению…
Он раздраженно тряхнул головой.
Приглядевшись, с облегчением обнаружил, что в окне всего-навсего колышется на ветру рваная занавеска.
«Даже если в доме кто-то и есть, что с того?» – задался он вопросом и тут же пожалел об этом, так как в памяти всплыло заросшее чумазое лицо. Во всем мире не было ничего ужасней этой морды, она регулярно являлась в кошмарах – подмигивала, хихикала, звала…
Эге-гей, ребятки! Давайте, что ли, знакомиться!
Именно из-за нее Геннадий, как сам он считал, и стал трусом.
Да, та трагедия в детстве… Он еще помнил душную летнюю ночь, когда повернулся к брату и сказал…
* * *
– Мы будем героями!
– Героями? – не сразу отозвался Пашка.
– Ну да. А ты что – не хочешь?
– Хочу конечно, но… – Пашка явно сомневался. – Может, ну его, этот героизм?
Генка приподнялся на локте и посмотрел на притихшего брата.
– Зассал, что ли?
– И нисколечко я не зассал, чего ты сразу?
– А по-моему, ссышь.
Пашка сердито засопел.
– Просто, дурацкая, как по мне, затея.
– И вовсе не дурацкая! Если ссышь, так и скажи. Я могу и сам все провернуть, без тебя. – Генка прицыкнул. – Но смотри, когда во дворе начнут спрашивать, где ж ты был, я тебя прикрывать не стану. Вот уж фигушки!
Пашка занервничал: прослыть на весь двор ссыкуном не хотелось. Идея брата, правда, тоже не внушала доверия. Он перевернулся на другой бок, прислушался к бормотанию телевизора за стеной: отец смотрел футбол. Мама же наверняка погрузилась в какую-нибудь из своих детективных книжек.
– Хорошо, – наконец выдохнул Пашка.
В этот момент он отчетливо представил, как там, в своей постели, ухмыляется Генка. Хитрющий Генка, заранее знавший, что все так и будет. Чертов непоседа! И почему он такой? Вернее, почему сам Пашка не такой? Почему не может быть достойным старшего брата? – неутомимого и отважного искателя приключений!
– Что-что?
«Еще и издевается», – подумал Пашка, вслух же сказал:
– Я с тобой.
– То-то же, – протянул Генка.
– Вот только… Слушай, а как ты собираешься это провернуть?
Генка вытащил из-под подушки фонарик и посветил на стену, где висел плакат со Шварценеггером:
– Так же, как делает он.
Пашка смерил взглядом мускулы Шварценеггера, затем скосился на тощего Генку и… зажмурился от яркого света, ударившего в глаза.
– Убери!
Генка выключил фонарик.
– Я все равно не понял.
– Балда, – усмехнулся Генка. – Я замочу его.
Сказано это было так, словно Генка каждый день кого-нибудь «мочил». Как при игре в войнушку – раз плюнуть, делов-то!
Лишь спустя минуту до Пашки дошло истинное значение этих слов.
– Генка, ты чего?..
– А что?! – возмутился Генка. – Этот вонючий бомжара сидит у нас в подвале и замышляет всякие мерзости. Сам же рассказывал, забыл уже?
Пашка ничего не забыл. Напротив, отлично помнил тот день, когда они с другом изрисовывали мелками стену возле подвала, откуда внезапно появился высокий заросший мужик с почерневшим от грязи лицом и недобрым блеском в глазах. Пренеприятный тип этот был одет в сплошное тряпье, он кряхтел и воровато оглядывался, то и дело почесываясь в паху. Несло от него какой-то кислятиной. «Че это вы тут творите, мелюзга?» – спросил он. Мальчишки испуганно уставились на пришельца. «Ну? Че заглохли-то? Да не кусаюсь я, не тряситесь вы так! – бродяга погладил сальную бороду, затем сунул руку в карман и извлек мятую пачку, из которой выудил парочку сигарет: – Подымим, а? Если боитесь, что родичи запалят, то айда в подвал. Там никто не увидит. Ну, че скажете?» Он с прищуром посмотрел на детей. «Я тут проездом, и в следующий раз такой халявы вам не обломится. Так что берите, пока дают». Протянул им сигареты. Мальчишки попятились. «Да че вы как девки сопливые, ей-богу! – покачал головой бродяга. – Могли бы стать моими корешами, я б вас клевым штукам научил». Он подмигнул. «Вы ж еще пацаны совсем, а я бы показал, как сразу вырасти до мужчин. Слышите? Вам понравится…»
И шагнул к мальчишкам…
Мигом позже они уже неслись прочь – так быстро, как, наверное, не бегали еще никогда в своей жизни.
А вечером, изводимый сомнениями, Пашка поведал обо всем брату.
– Может, зря мы папке не рассказали? – спросил Пашка. – Они б с дядей Колей быстро этого бомжа…
– Еще чего! – взбеленился Генка. – Ты молодец, что никому не растрепал. Вмешаются родаки – и все, пиши пропало! А так мы можем героями стать, сечешь?
– Наверно.
– Кстати, этот твой друган – ну, который тоже там был, – он-то молчит?
– Ага, – кивнул Пашка. – У него в семье пьянчуги одни, никому дела нет.
– Пускай и дальше молчит. А если вякнет хоть слово, я ему сразу…
– Да знает он.
– Вот и зашибись.
Комната погрузилась в тишину.
– Ген, а Ген, – позвал Пашка спустя какое-то время. – А может…
– Поверь, все будет ништяк, – перебил Генка. – Мы этого козла шлепнем и станем героями на весь двор. Если повезет, то нас даже дядя Коля похвалит.
Пашка не разделял энтузиазма брата. И даже возможная похвала от самого дяди Коли меркла в сравнении с той мыслью, что придется опять встретиться с дурно пахнущим нищим, чтобы… убить его?
Сам того не желая, спросил:
– А все-таки, как мы это сделаем?
– Сначала, – произнес Генка, – я раздобуду пушку.
– Пистолет, что ли? Настоящий?!
– Ну разумеется!
– А потом?
– А потом… – Генка выдержал паузу, то ли нарочно нагнетая, то ли раздумывая, – потом нам придется спуститься в…
* * *
Подвал, а точнее вход в него, оказался завален разнообразным хламом – от мелкого, вмерзшего в лед мусора, до заиндевелых остатков мебели. Ржавая дверь была снята с петель и прислонена к стене, а из черноты помещения тянуло холодом, пахло стоялой водой.
Геннадий сглотнул, включил фонарик. Пять стертых ступенек вниз, а дальше – непроглядная тьма. В ней-то и скрывались самые потаенные страхи, поборов которые он сможет вернуть себе нормальную жизнь.
Попытается вернуть.
Он сделал один несмелый шаг, затем второй, третий… Мусор шелестел под подошвами, а над головой свистел ветер. Вновь повалил снег. Блеклый в дневном свете луч фонаря то и дело нырял в стылую темень, выхватывая покрытые коркой зеленоватого льда стены. Перебравшись через поломанное кресло и пройдя по опрокинутой на бок книжной полке, Геннадий, пригнувшись, забрался в подвал. Он поежился от накатившего холода, с сомнением посмотрел на лед под ногами. Вода эта наверняка замерзла еще в начале зимы, но, вполне возможно, что в некоторых местах лед не так крепок, как кажется. Нужно быть внимательным, не шибко-то хочется провалиться.
Потоптавшись, Геннадий направил луч фонаря в глубь коридора – где-то там, за одним из поворотов, когда-то располагалась ночлежка жуткого бродяги.
Собравшись с духом, Геннадий крикнул:
– Я пришел!
Раскатистое эхо устремилось в сокрытые мраком недра, зазвенело в лопнувших трубах, сползло по оледенелым стенам и растворилось в пронизывающем до костей холоде. А потом… что-то звякнуло где-то в глубинах, и на долю секунды Геннадию почудилось, будто бы в черноте сверкнули чьи-то насмешливые глаза.
Думаешь, тебе меня нужно бояться?
Миг – и все стало на свои места, только капля пота скользнула по лбу к переносице.
«А что если здесь и впрямь кто-то живет?» – испугался Геннадий, но тут же подавил в себе эту глупую мысль. Всего-навсего расшалившееся воображение…
Да и кто бы стал здесь жить?
Он обернулся и посмотрел на тусклый свет дня, косыми лучами проникавший в помещение. Вот он – выход. Совсем рядом. Каких-то пару-тройку метров – и ты на свободе, подальше от всего этого ужаса… и от грустных картин прошлого…
«Возвращайся! – завопил рассудок. – Как можно скорее возвращайся!»
Беги!
И когда Геннадий уже вознамерился повернуть назад, он неожиданно увидел мальчишку. Тот осторожно спускался по заплеванным, в окурках, ступенькам к приоткрытой двери, мало-помалу погружаясь в смрадное дыхание подвала. Мальчишка неторопливо шел к зловещей темноте. И Геннадию даже показалось, что он в состоянии различить, как неистово колотится у мальчишки сердце.
Мальчишка замер. Какое-то время он напряженно вглядывался во тьму, а потом, с трудом сдерживая дрожь в голосе, спросил:
– Ты здесь?
Горячая слеза обожгла щеку Геннадия.
Мальчишка ждал, вслушиваясь, стараясь уловить хоть какой-нибудь звук в глубине. При этом он постоянно оглядывался, словно боялся, что спасительный выход исчезнет, что он снова останется один на один с мраком и вонью, как и с тем, что прячется где-то в подвальных комнатах и коридорах – затаившееся, выжидающее…
И ведь вовсе не обязательно, что это какое-то чудище. Реальность куда страшней.
– Скажи, ты здесь? – вновь позвал мальчишка.
И тут Геннадий ощутил еще чье-то присутствие. Кто-то тяжело вздохнул прямо у него за спиной, едва уловимо хрустнул лед…
– Прости меня, Пашка! – задыхаясь, крикнул мальчишка и, глотая слезы, ринулся вверх по лестнице – в теплоту и спокойствие дня. Прочь от глумливых теней, как и от скрываемых ими кошмаров – прочь, прочь, прочь!
Геннадий же обернулся. Луч фонаря дрожал, перемещаясь вдоль стен и постепенно обходя помещение. Никого. Лишь все те же наслоения мутного льда да паутина ржавых труб…
И когда он уже собрался было посмеяться над собственной глупостью – над своим расшалившимся воображением, так отчетливо воссоздавшим картину давно минувшего, – кто-то прошептал ему в самое ухо:
– Да, я здесь.
А затем щелкнул взведенный боек…
* * *
И Серый направил револьвер на Генку. Тот вздрогнул, попятился.
– Че, стремно, да? – хохотнул Серый. – Да ты не бзди!
– Я и не бздю, – огрызнулся Генка. – Просто не надо в меня целить.
Серый ухмыльнулся, сверкнув металлическим зубом. Соскочив с кабины брошенного грузовика, вразвалочку подошел к Генке, буквально навис над ним.
– Слышь, а нах те ствол, а?
– Нужен… – Генка отвел взгляд.
– Да не, ты мне ответь, – не унимался Серый. – Вдруг ты вальнуть кого собрался. Любопытно же.
Генка прикусил от досады губу.
– Я думал, ты не суешь нос в чужие дела, – набравшись храбрости, выпалил он. И тут же пожалел об этом, увидев, как изменилось лицо Серого.
Вообще, Серый был из той породы людей, кого стоит обходить за версту. Беспризорник и хулиган, он порой наведывался к Генке во двор, где нагонял страху на всю местную детвору. Серый мог за так избить кого вздумается, или отнять любую вещь, какую захочет. А еще он на дух не переносил милицию и оттого с презрением относился к Генке с Пашкой, среди чьей родни числился милиционер дядя Коля. Задирал он их, правда, реже, но вот обозвать каким-нибудь гадким словечком никогда не гнушался.
И во всякой иной ситуации Генка ни за что бы не стал связываться с Серым.
Но нынешний случай был особенным.
– Чет ты слишком борзый, – сплюнул Серый. – По харе получить не боишься?
Генка очень боялся, но мысли о грядущем «деле» и о последующих лаврах героя придали ему сил.
– У нас с тобой договор.
– Верно, договор, – нехотя согласился Серый. – Но не забывай, что я, бля, ментовских шавок гашу без слов!
– Я уже поклялся тебе, что мой дядя ничего не узнает.
– Верно, поклялся. – Серый глянул на возвышавшуюся вдали пятиэтажку, вновь сплюнул. – Так а ствол-то зачем?
Тут раздался протяжный гудок, еще один, и из-за поворота показался товарняк. Громыхая покрытыми многодневной дорожной пылью вагонами, он неспешно потянулся мимо детей.
Серый заулыбался, схватил с земли камень и, радостно гогоча, запустил по составу. После в ход пошли и пивные бутылки.
Генка же молча стоял рядом, чувствуя, как по спине ползут крупные капли пота.
– Это уже мое дело, – дрогнувшим голосом сказал он, когда товарняк скрылся из виду.
– Типа, секрет? – усмехнулся Серый.
– Да.
Серый о чем-то задумался, махнул рукой:
– Лады. Я в чужие дела не лезу – это ты верно подметил. Ну так че, принес?
Генка заколебался, но потом решительно сунул руку в карман и вытащил золотую цепочку с крестиком – бабушкин подарок ко Дню рождения. Расставаться с ним, конечно, было жалко, но ничего другого, что заинтересовало бы Серого, у Генки не имелось. А пушка нужна была позарез.
– Держи, – сказал Генка и отдал цепочку.
Серый взвесил ее на ладони, затем долго разглядывал пробу на металле.
– А предкам че скажешь?
– Скажу, потерял.
Серый покачал головой:
– Неужто кто-то ведется на подобные отмазы?
– Мои – да.
– Ясно.
Генка посмотрел на револьвер, но по какой-то причине Серый не торопился его отдавать.
– Пользоваться-то умеешь?
– А он хоть стреляет?..
Слишком поздно Генка осознал, какую спорол чушь. Лицо Серого помрачнело, глаза сделались узкими щелочками.
– Э-э, чушпан, ты че – думаешь, я тя кидануть хочу?
– Да не…
– Я, если че, за базаром слежу! Раз сказал, что ствол нормальный, значит, он нормальный.
– Да я понял, Серега… извини…
Ствол револьвера уперся Генке в лоб.
– Хочешь убедиться, что он исправен?
– Да я верю, верю, – задыхаясь от страха, промямлил Генка.
Сверкнув металлическим зубом, Серый оттолкнул Генку и указал куда-то в сторону:
– Глянь-ка!
В нескольких метрах поодаль в куче мусора рылся тощий облезлый пес.
– Ща я ему яйца, нах, отстрелю.
Генке было жаль дворнягу, но останавливать Серого он не осмелился – и так уже глупостей натворил.
Серый деловито расставил ноги, вытянул правую руку и, зажмурив левый глаз, навел револьвер на ничего не подозревающего пса. Щелкнул боек, а через мгновение оглушающе грянул выстрел. Лопнула бутылка, пес же сорвался с места и скрылся в кустах.
– Охренеть! – восторженно выдохнул Генка.
– Твою ж, сука, мать! – разозлился Серый, а затем, скосившись на Генку, пробормотал: – Пожалел я эту псину, вот и пощадил. Пускай живет.
– Пускай.
– Короче, держи. – Серый вложил револьвер Генке в руки. – Ствол бывалый, номера все потерты. Конечно, мальца ушатанный, да и предохранитель заело, но это ниче. Лучшего ты за свою цепочку все равно не найдешь. Главно, не роняй и не тряси, иначе отстрелишь себе че-нибудь. И смотри, нах, не дай бог ко мне какая падла припрется. Я тя потом из-под земли…
– Никто не припрется, – заверил Генка. – Зуб даю.
– Хорошо, если так. А то я у тя не тока зуб, всю челюсть, нах, заберу.
С этими словами он развернулся и, насвистывая, побрел прочь.
– Эй, Серег! – окликнул его Генка.
– Че?
– А это… патроны, если что, где брать?
Серый пожал плечами:
– Это уже твой геморрой, не мой. Надо будет, тащи золотишко. А так – вертись сам. Но помни, чтоб обо мне, нах, ни одна падла не прознала, а то… – и он выругался.
Револьвер оказался гораздо больше и тяжелее, чем Генка себе представлял. Какое-то время он зачарованно разглядывал оружие – все его потертости, пятна ржавчины, – покрутил барабан, послушал щелчки. Даже попробовал сдвинуть рычажок предохранителя, но тот залип намертво. Вспомнив, как делал Серый, Генка расставил ноги и двумя руками поднял револьвер, направив его на предполагаемую цель.
Грязный вонючий бомжара стоял перед ним и просил о пощаде.
– На колени! – приказал Генка.
Воображаемый бомжара подчинился.
– Ну что, говнюк, допрыгался? – сказал Генка, стараясь подражать Шварценеггеру в боевиках. – Пришел твой час, сукин сын! Сейчас я надеру тебе задницу! Молись!
Воображаемый бомжара начал усердно молиться. Генка же, сощурив один глаз, прицелился и изобразил выстрел:
– Бах!
Схватившись за грудь, бомжара повалился на землю.
– Бах! Бах! Ба-а-х!
А дальше шли заслуженные слава и почет. Генка принялся фантазировать, как гордо вышагивает по двору, и как все тычут в него пальцами, о чем-то шушукаются, откровенно восхищаются, – как таращатся на него с благоговейным трепетом и восторгом. Герой! И даже дядя Коля – вечно угрюмый дядя Коля, навещавший их по выходным, – крепко жмет Генке руку. «Настоящий мужик, – говорит дядя Коля, – уважаю».
И, окрыленный этим видением, Генка со всех ног помчался к дому, где во дворе, у качелей, его уже поджидал взволнованный Пашка.
– Фонарь взял? – первым делом спросил Генка.
– Угу. Ты… ты достал? – заговорщически прошептал Пашка.
– Да.
– Покажи.
Генка хлопнул брата по лбу:
– Не здесь же!
– Ой, точно…
– Так что, ты готов?
Пашка не знал, готов ли он, а потому лишь передернул плечами.
– Хватит уже быть ссыкуном! – пихнул его Генка.
– Может, не надо?
– Чего не надо? – рассмеялся Генка. – Переставать быть ссыкуном?
Пашка надулся.
– Я не об этом.
Генка серьезно посмотрел на брата:
– Тогда надо.
И, не произнеся больше ни слова, они пересекли двор, спустились по ступенькам и очутились…
* * *
Во мраке, сквозь который несся Геннадий, трудно было что-либо разобрать. Свет фонаря метался вдоль оледенелых стен, пока в какой-то момент не погас вовсе, оставив Геннадия в кромешной темноте. Лишь тогда он остановился и попробовал отдышаться. В ушах по-прежнему звенел тот жуткий шепот, а перед глазами снова и снова всплывало перепуганное мальчишеское лицо.
Ты здесь?
Он помнил, как тогда, в детстве, стоял на границе света и тьмы, как заглядывал в подвал и пытался уловить там хоть малейшее движение. Как ждал ответа, жаждал и боялся его получить. Он также помнил, как накануне рыдала мать, и как отец выкуривал одну сигарету за другой. Ему родители ничего не сказали; они его не ругали и ни в чем не обвиняли. Молчание было гораздо хуже – сплошное, обволакивающее молчание, которое, как выяснилось, будет преследовать его всю жизнь. Наверное, именно тогда он это и понял.
А далеко за полночь к ним приехал дядя Коля. И, подкравшись к кухне, Генка жадно ловил каждое слово. «Что с ним теперь будет?» – усталый голос отца. «Ничего хорошего! – решительный голос дяди Коли. – Уж я об этом позабочусь». «Надеюсь на это, – голос отца сделался жестче, – очень надеюсь». «Будь на то моя воля, я б этого уебка прямо там, в подвале, на фарш пустил, – дядя Коля. – Сука, заныкался ведь, как крысу вытравливали. Надо было… Эх, надо было устроить, чтоб его оттуда вперед ногами вынесли». «А тебя бы потом судили? Нет уж, достаточно с нас горя», – отец. «Судили? Ничего подобного! – дядя Коля. – У нас же все свои, ситуацию понимают. Никто бы не обратил внимания: стукнулся затылком и помер, всякое случается». На несколько невероятно долгих секунд кухня погрузилась в тишину. Затем отец спросил: «Этот тип… он… сказал что-нибудь?» Дядя Коля замялся: «Божится, что не его рук дело. Говорит, мол, ребята сами оружие принесли, все случайно вышло». «И откуда у пацанов боевой револьвер?» «Да его это ствол! – рассвирепел дядя Коля. – Он нам просто лапшу на уши вешает – знает, что его ждет. Послушай, я прям щас могу поехать и… и по камере эту мразь размазать, ну?» «Нет. – Отец вздохнул. – Ты говорил, что к таким, как он, на зоне особый подход». «Да, кому надо, уже сообщили, встретят с распростертыми объятиями…»
Геннадий прогнал наваждение. Собравшись с духом, он выставил перед собой руки и на ощупь побрел сквозь темноту.
Его била дрожь, предательски стучали зубы, сам же он совершенно не представлял, где находится и в каком направлении выход. То и дело он во что-то врезался, спотыкался, с трудом удерживаясь на ногах. Лед опасно хрустел, а участившийся пульс, барабанным боем отдающийся в ушах, мешал собраться с мыслями. Геннадий понимал, что идти нужно на свист ветра, проникавшего в подвал с улицы. Но стоило остановиться хоть на секунду, как его вновь настигал этот жуткий шепот.
Да, я здесь.
Ответ, доносящийся сквозь все минувшие годы – из того печального лета к нынешней зиме. Этот ответ словно обитал в подвале, таился среди мрака, прятался в трубах, ждал, когда же трусливый Генка, устав бояться, вернется, чтоб встретиться со своими страхами лицом к лицу. Вернется, чтоб встретиться с правдой, которую так тщательно от себя скрывал. И вот он здесь – отнюдь не герой, а самый натуральный ссыкун; вот он – блуждает по залитому стылой тьмой лабиринту, тщетно пытаясь отыскать выход.
Геннадий ощупал стену и, облокотившись на нее, сполз на пол. Нужно было унять расшалившиеся нервы. Паника ни к чему хорошему не приведет, а ведь скоро начнет смеркаться. При мысли об этом по телу побежали мурашки. И куда, черт возьми, подевался фонарь? «Наверное, выронил», – решил Геннадий. В глазах же рябила темнота. Переливаясь, она принимала самые причудливые формы – будто бы кто-то стоял слева, невысокий, переминаясь с ноги на ногу… Нет, померещилось. Холод стены жег спину, но сердцебиение постепенно приходило в норму. Откуда-то из коридора эхо принесло скрежещущий звук, как если бы некто пытался отворить тяжелую дверь на проржавевших петлях. Геннадий напряженно прислушался. Тишина. Лишь что-то шуршало где-то поодаль…
А потом в коридоре раздались шаги.
– Кто здесь?! – взвизгнул Геннадий. И съежился: а действительно ли он хочет знать?
Шаги стихли.
Стараясь издавать как можно меньше шума, Геннадий пополз прочь. Очень скоро ладони начали замерзать, и он яростно потер их; огляделся, но кругом была все та же темнота. Густая и тягучая, как патока, она полностью скрывала очертания местности, мешала ориентироваться в пространстве. Геннадию даже почудилось, что он и вовсе завис в пустоте, окруженный одними только шорохами да скрипами.
И тут опять послышались шаги.
– Кто же здесь? – тихо спросил Геннадий.
– Эге-гей! – рассмеялся некто во тьме.
Геннадий вскочил с земли и, ничего перед собой не разбирая, бросился бежать. Спотыкаясь и падая, он вновь и вновь поднимался и продолжал свой отчаянный бег – от темноты и от того, что она таила, от прошлого, от самого себя… А потом лед треснул у него под ногами, и Геннадий рухнул в вонючую студеную жижу. Отплевываясь, он попробовал было уползти, но настигший со спины звук шагов заставил остановиться. Тяжело дыша, Геннадий обернулся и заглянул в черные глазницы, внутри которых что-то копошилось. Взгляд выхватил редкие пряди волос, ошметки кожи, обнаженную кость. И было во всем этом уродстве что-то знакомое – отнюдь не морда бродяги, нет, скорее…
Не выдержав, Геннадий закашлялся, закричал. Через мгновение кошмарная маска смерти расползлась, целиком растворившись во мраке…
Он снова оказался в полной тишине, нарушаемой лишь его судорожными всхлипами.
– Пожалуйста, – зашептал Геннадий. – Я не могу, я не готов…
Собравшись с силами, кое-как встал и, шатаясь, побрел вперед. Но через несколько метров уперся руками в стену.
– Пожалуйста, – повторил он. – Выпусти!
И рухнул на землю, заплакал.
– Прости! Я не был готов, я не смог… и теперь не могу… Отпусти меня! Отпусти, умоляю!
– Может, ну его, этот героизм? – услышал он голос брата.
Дернулся, панически вглядываясь во тьму.
– Пашка! – задыхаясь, позвал Геннадий. – Пашка, ты здесь?!
– Эге-гей, ребятки! – прокричал кто-то над самым его ухом.
Геннадий отшатнулся и, дрожа всем телом, забился в угол. Но вокруг по-прежнему никого не было – ни единого движения, ни малейшего звука…
– Отпусти меня, – проскулил он. – Это я во всем виноват…
И тут он услышал свист ветра. Где-то совсем рядом, казалось бы, за поворотом… Поднявшись на ноги, Геннадий нетвердой походкой двинулся на этот дарующий надежду звук, и через несколько шагов мгла действительно стала рассеиваться: он смог различить толстые трубы, пропущенные вдоль стен и под потолком, и груды мусора, наваленные в углах. Завернув в еще один коридор, он со слезами на глазах уставился на прямоугольник света – тот самый, сквозь который и проник в это жуткое царство воспоминаний. Выход был всего в паре-тройке метров, и Геннадий даже увидел, как снаружи метет пурга.
– Спасен! – обрадовался он и… замер.
Что-то изменилось вокруг: света будто бы стало больше, цвета – насыщенней. А затем в подвал спустились двое мальчишек. Явно напуганные, они остановились, не зная, что предпринять дальше. И тогда один из них – тот, кто на вид был постарше – вытащил из-под футболки револьвер и навел его на Геннадия…
* * *
Щелкнул взведенный боек, палец коснулся спускового крючка.
– Эге-гей, ребятки! – прогорланил бродяга. – Давайте, что ли, знакомиться!
Он замер, пригляделся.
– Стреляй уже, – шептал Пашка.
Генка медлил. Он смотрел на человека перед собой и направлял на него револьвер, но что-то мешало ему выстрелить. Он просто не мог.
– Ты уверен, что это тот самый? – срывающимся голосом спросил он.
– Уверен! – выпалил Пашка. – Я его хорошо запомнил! Стреляй же, чего ждешь?!
– Стреляй, – всхлипнул Геннадий.
– Э-э, мелюзга, вы че это затеяли? – нахмурился бродяга, запустив руку в карман пальто. – Вы че же, хлопнуть меня решили, да?
– Ну же, Генка! – сорвался на крик Пашка.
– Я… я… – Генка задрожал.
Его руки вдруг сделались словно ватными, ладони намокли, и револьвер заскользил в них. На глазах же выступили слезы. Он не мог.
Не мог убить человека!
– Слышь, малой, лучше отдай эту штуковину мне, – произнес бродяга. – Возможно, тогда я не рассержусь и не стану рассказывать твоим родителям. Разойдемся миром, и твой папка не всыплет тебе ремня.
Он неспешно вынул руку из кармана – отблески падающего сквозь приоткрытую дверь света заплясали на… холодном металле? Неторопливо пошел на детей.
– Генка! – задыхаясь, кричал Пашка. – У него, кажется, нож. Да…
– Стреляй же, стреляй, стреляй! – орал Геннадий.
По щекам струились слезы, в горле клокотал ужас. Генка отступил, медленно опустил револьвер.
– Я… не… могу… – всхлипывая, сказал он. – Не могу…
– Верно, пацан. – Бродяга шаг за шагом приближался к мальчишкам. – Не можешь, и незачем. Давай-ка эту хреновину сюда, а я взамен тебя сигареткой угощу. – Он показал мятую пачку, целлофан которой обманчиво поблескивал в дневном свете. Никакого ножа в руке не было. – Ну, че скажешь? Или, думаешь, тебе меня нужно бояться? Не-е, тебе сейчас нужно бояться только себя.
– Как же так, Генка?! – Пашка вцепился в револьвер и выдернул его из рук брата.
– Пожалуйста, не надо, – простонал Геннадий.
– Я не могу! – внезапно завопил Генка и, развернувшись, кинулся к выходу…
Пашка ошарашено глянул на брата, открыл было рот, закрыл его, а когда обернулся, бродяга уже стоял перед ним.
– А ну брось! – рявкнул бродяга и ударил Пашку по рукам.
От неожиданности Пашка выронил револьвер, и тот полетел на землю…
Тогда-то и прогремел выстрел.