Ещё в тот момент, когда радио разражается мелодией новостной заставки напополам с белым шумом, Дуглас понимает, что его нужно выключить, но раньше, чем он успевает — от резкого подъёма боль простреливает спину — выдернуть штекер из розетки, ведущая сообщает о том, что в окрестностях туннеля Норт-Рок найдено мертвое тело.
«Как и в предыдущих случаях, никаких признаков насильственной смерти не обнаружено, — замечает девушка в студии. Голос у неё отчетливый, но мягкий — такой бы уроки в младших классах вести, а не считать трупы у Норт-Рок, думает Дуглас рассеянно. — Однако это уже четвёртая человеческая жертва за последнюю неделю. Напоминаю, в связи с экстремальными погодными условиями представители службы спасения настоятельно рекомендуют оставаться в помещениях и воздерживаться от длительных переходов и переездов. Регулярное междугородное сообщение временно приостановлено в связи с угрозой грязевого селя…»
Договорить ей Дуглас не позволяет, все-таки выдергивает шнур и вытирает полосатые от пыли ладони об одеяло.
Конечно же, он знал, что о Норт-Рок ему постараются не говорить, даже будь он на смене, а уж звонить домой в выходной — точно не станут; но сейчас его охватывает ярость. Лишь секундой-двумя позже он понимает, что обращена она не на коллег — а на тварь, которая сидит там, в водостоке под туннелем, убивает и даже не жрет (хотя кто её знает, думает он, может быть и жрет, но в каком-то другом смысле) бродяг. И все время норовит подмигнуть ему, Дугласу, одним глазом.
Он натягивает теплый свитер, на него — форменную куртку, одевает резиновые сапоги, вытащив их из-под кровати, через голову надевает дождевик.
Вспомнив, возвращается и кидает в аквариум щепотку зеленых хлопьев. Толстые овальные гурами всплывают, ловко огибая друг друга и поводя длинными тонкими лучами плавников. Сейчас они кажутся восточными танцовщицами, в которых грация непонятным образом неотделима от полноты.
Дуглас смотрит на рыб и шевелит губами, словно ему тоже нужно глотать прессованные водоросли. Гурами хорошо — погода благотворно влияет на них; но Дугласа посещает мысль, что это роднит его питомцев с тварью в туннеле, и он отворачивается.
Вода хлюпает уже в подъезде; нагнув голову, чтобы не получать опостылевшие пощечины от бесконечного ливня, Дуглас понимается к работающей автобусной остановке под красным фонарем. Раньше фонарь был здесь белый и яркий, а теперь кажется, что покраснел и слезится от бесконечно попадающего в глаза грязного дождя. На самом деле, наверное, у монтеров закончились нормальные лампы.
Внизу, по брюхо в воде, ползет такая же тусклая красная фура, с заляпанными — как у больной коровы навозом — боками. Она встает в повороте, едва видимая, и нехотя зажигает аварийный сигнал.
* * *
Когда Дуглас возвращается из участка, на часах уже вечер, но остановка выглядит точно так же — навроде тех заанимированных картинок, где неподвижно все, кроме нарисованного косыми полосками дождя.
Фура стоит на прежнем месте — кабина развернута в переулок, а прицеп все ещё направлен вперед — но аварийка уже не горит. Дуглас замечает, что в городе погасло уже несколько кварталов — периодически обрывает провода.
Стоя под козырьком остановки — покосившийся водосточный желоб висит перед глазами, как рука заброшенного на крышу трупа — Дуглас звонит в городское дорожное управление.
— По центральной, на углу с Робеспьера, стоит грузовик, уже с утра, — вода затекает под задранный капюшон, струится между ухом и телефоном. — Мне сходить и проверить?
— Уже знаем про него, — усмехаются по ту сторону. — Водитель предупредил. Пусть стоит, улица все равно перекрыта — с восточного въезда сошел-таки сель. Никто, слава Богу, не пострадал.
— А Норт-Рок? — неожиданно спрашивает Дуглас.
— Уехать хотите из этого Ада? Понимаю, но не выйдет: давно перекрыт. Не удивляюсь, если его залило доверху.
— А освещение? Туннель давно обесточили?
— А что? Ладно, сейчас гляну, — соглашается оператор раньше, чем Дуглас успевает придумать осмысленную отговорку. — А никогда, по сути! Проводку замкнуло шестнадцатого вечером, чинить не стали.
— Спасибо, — медленно, растягивая гласные, произносит Дуглас и жмет на «отбой». Первого мертвеца у туннеля нашли утром семнадцатого.
Он поправляет капюшон и смотрит на город в черных струпьях обесточенных кварталов, пока не начинает резать глаза; а потом садится в маленький жёлтый автобус с тракторными колесами. С шипением закрывается дверь, и сквозь мутно-прозрачную полоску над пятнами грязи остановка кажется залитой кровью смертельно раненого долговязого фонаря. Лампа мигает.
* * *
Супермаркет не только выживает в то время, когда все магазины закрываются, затянув двери полиэтиленом и заперев решетки на окнах — он процветает, высится над слепнущим от дождя городом огромным сияющим именинным пирогом, в своей чужеродности и яркости похожий на спилберговскую «тарелку», севшую в каком-то захолустье облагодетельствовать неразумных землян; и Дуглас с единственного взгляда проникается к нему глубочайшей неприязнью.
Люди не ждут, что наводнение скоро закончится — они закупают консервы, мешки круп и газовые баллоны. Пол в супермаркете заляпан сантиметровым слоем жидкой грязи, блестящими брызгами разлетающейся из-под колес тележек. Пахнет готовящейся едой, хлоркой и мылом, освежителем воздуха и дождем, мокрым человеческим телом.
Дуглас быстрым шагом проходит, не взяв корзину и оттеснив женщину с полной тележкой собачьего корма, в отдел алкоголя и в охапку сгребает с полок желто-коричневые, как жженый сахар, бутылки дешевого виски.
Стекло выскальзывает и, чтобы не уронить, Дуглас с грохотом ставит их на витрину-холодильник с пивом.
Рядом вздрагивает и роняет что-то внутрь витрины женщина, под одноразовым рваным плащом кутающаяся в выцветший розово-сиреневый пуховик. Единственный, кроме него, покупатель в отделе.
— Извините, — говорит ей Дуглас и видит, что она пугается ещё больше. — Давайте, я помогу?
Женщина судорожно трясет головой и быстро вытягивает из холодильника ящик пивных банок, затянутых в пленку. Пленка рвется у неё под пальцами, и она тащит ящик к кассам волоком, боясь рассыпать банки и боясь, что незнакомец пойдет за ней.
Кровоподтек под левым глазом у неё уже «отцветающий», почти такой же розово-сиреневый, как куртка.
Дуглас вздыхает и собирает свои бутылки в пакет. Рассчитываясь на кассе, он смотрит, как женщина в куртке-синяке, согнувшись, тащит пиво через парковку вниз, туда, где уже и автобусы перестали ходить.
Бутылки брякают о поручень и пассажиры — их довольно много, но Дуглас знает, что автобус опустеет остановки за две-три — смотрят неодобрительно.
Хотя свободные места уже появились, Дуглас стоит у выхода; и сейчас его снова толкает кто-то из пробирающихся к выходу пассажиров.
Девушка становится перед ним. Волосы у неё мелко вьющиеся, стриженые — в рыхлой янтарного цвета блестящей копне — и Дуглас немеет. Он видит, что лицо у неё точеное, почти аристократическое, и формы женственные, и одета она в пушистое пальто под дождевиком, и сапоги у неё хоть и резиновые, но на каблучке — но воображение упорно достраивает, и, когда она стоит к нему спиной, Дугласу кажется, что, разверни он хрупкую фигурку за плечи, увидит курносое веснушчатое лицо сына.
Против воли, бледный, как полотно, он утыкается в пушистую янтарную копну носом, и ждет, что почувствует запах того черничного шампуня, которым Жасмин мыла его волосы, и понимает, что если почувствует, то упадет лицом в грязь с разошедшейся, наконец, трещиной в миокарде.
Волосы пахнут тухлой рыбой. Запах ныряет в его ноздри, как крыса в норку и не желает уходить, даже когда он отстраняется как можно дальше и трет ладонью лицо.
Когда Дуглас заходит в подъезд, он натыкается взглядом на криво приклеенное объявление:
«Уважаемые жильцы!
Запирайте двери в квартиры
замок НЕ РАБОТАЕТ
в связи
так как отключено электричество»
Запах склизкой и бледной дохлятины в придонной тине, фосфоресцирующей разлезшейся дохлятины, не оставляет его; и, когда он откручивает пробку прямо на лестнице, вонь выглядывает из-под спиртовой едкости. Он с трудом удерживает внутри содержимое желудка, ползущее по пищеводу вверх и, возможно, уже видящее свет в конце туннеля; и выбрасывает пакет с бутылками в мусоропровод, прислушиваясь к звенящему плеску или плещущему звону. Стоит ли говорить, что из мусоропровода усиленно тянет мертвой протухшей рыбой.
Ночью, доведенный бесконечным шумом дождя по стеклу, капающей с подоконника водой и, конечно, запахом, пропитавшим все простыни и подушки, словно на них высыпали бочку стухшей сельди из корабельного трюма, он вскакивает с гортанным выкриком и хватает аквариум со спящими наплаву гурами и вываливает его содержимое — камни, рыбу, зелёную воду, чёрную коробку фильтра и какие-то уже совсем не пушистые зеленые куски — в унитаз.
Рыбы прыгают — серые в темноте, как самодельные свинцовые грузила — вытягиваются, взлетая вверх, громко шлепаются и бьются на белом фаянсе.
Проклиная самого себя вслух, Дуглас вычерпывает их руками и вместе с мутной водой и каменной крошкой выливает в аквариум; одна рыба бьет его в прыжке в лицо — сопливой холодной пощечиной, и он не успевает поймать её.
Рыба плюхается на затоптанный линолеум, делает несколько судорожных скачков и укатывается под ванну.
Стоя на четвереньках, Дуглас шарит в тесном переплетении труб, нащупывает и достает её — липкую, покрытую войлочной коркой пыли и уже неподвижную. Держит под слабой струей ржавой воды из водопровода, но рыба не воскресает. Тогда он кладет её в ванну и начинает отскребать от стульчака прилипшую паутину водорослей.
Часом спустя аквариум снова стоит на тумбочке, и три округлых серых гурами-грузила неподвижно висят у дна.
Дуглас ещё раз проверяет мертвую рыбу и раздумывает, держа её двумя пальцами за спинку — выпуклым жемчужным брюшком к глазам.
Он понимает, что не может спустить её в унитаз, потому что уверен, что она застрянет там и начнет разлагаться с той самой фосфорно-гнилой вонью; думает о том, чтобы выбросить рыбу в окно, и представляет до зубного скрежета отчетливо, как она летит огромной ртутной каплей на затопленный тротуар, падает в бурых брызгах и плывет к забитому водостоку на боку, уставившись в бесконечно текущее небо пластиковым неживым глазом.
В конце концов он кладет трупик в уже начавшую подтаивать морозильную камеру. Разумеется, он знает, что именно там-то рыба и протухнет в ближайшие пару суток; но почему-то Дугласу кажется, что рыбу следует держать как можно дальше от воды.
Он сидит на кровати, разглядывая аквариум с притихшей тройкой гурами.
— Я тогда спрашивал, почему, — говорит он рыбам, прижимаясь лбом к стеклу. — Сотню раз спрашивал. «Почему, за что?» — а у Бога, видимо, просто выдался плохой день.
Он начинает смеяться, потом — плакать всухую, а потом жалеет, что выбросил виски.
* * *
В то время, когда Дуглас читает поплывшие от влажности буквы объявления в своем подъезде, Мелиссу избивает её законный супруг Мэттью Ардай, почему-то решивший, что она «точила лясы с каким-нибудь мужиком в этом драном супермаркете». Мысль эта внезапно кажется Мелиссе не столь уж несправедливой; и это — наряду с четырьмя годам брака — окончательно лишает её сил сопротивляться.
Потом он пьет пиво и в темноте разгадывает сканворд; но засыпает уже на втором десятке слов. Мэттью всегда хорошо спит после того, как избивает её.
Когда Дуглас вышвыривает своих рыб в унитаз, Мелисса Ардай выходит на кухню, согнувшись, как старуха, чтобы выпить воды — у неё нестерпимо болит живот.
Она обхватывает носик крана губами, навалившись грудью на раковину, и вдруг представляет себе, как вместе с прерывистой струйкой воды ей в рот выползает нечто маленькое, серое и скользкое, жидкое и вязкое, как капля ила.
Она давится и кашляет, вытаращив глаза, и выплевывает воду, пенистую от слюны, в слив; и чёрная дыра слива смотрит на неё взглядом, в котором читается что-то вроде: «Я же говорил тебе».
— Не смотри на меня так, — просит Мелисса. — Ты, конечно, думаешь, что у тебя есть такое право, но, пожалуйста, не смей так на меня смотреть!
В последней фразе она, очевидно, уже срывается на визг, потому что разбуженный Мэттью выходит на кухню, чтобы схватить её за волосы и ударить головой о плиту — ровным, выверенным ударом, как будто колет орех.
* * *
Виктор жует зубочистку. Один конец у неё измочаленный, похожий на пучок травинок, и темный от слюны.
Дуглас ждет и задумчиво созерцает зубочистку.
— Ты должен понимать, что если ты взорвешь конфискованным динамитом Норт-Рок, мне это тоже аукнется, брат, — произносит Виктор и, сунув два пальца за брючный ремень, выжидающе смотрит на Дугласа. — И не только мне, кстати.
— У меня что, на лбу написано, что я собираюсь взрывать Норт-Рок? — неохотно отвечает Дуглас.
— Вроде того. Слушай, брат, я понимаю, можешь не отпираться… но постарайся, чтобы это хотя бы списали на сель, хорошо?
— Ты ведь веришь? — прямо спрашивает Дуглас. — Все верят и делают вид, что это не так.
Виктор грустно усмехается и вынимает зубочистку, чтобы переложить её в другой угол рта.
— Вот сейчас ты говоришь, как истинный сумасшедший. Распишись вот здесь, видишь, «частичное уничтожение улик в ходе долгосрочной экспертизы». И иди, пожалуйста.
* * *
Он приходит к Норт-Року в кромешной темноте, затянутой дождевым пологом; с полным рюкзаком динамита за спиной.
Туннель не затоплен — он находится на возвышении, и только по дну его плещется коричневая в свете фонаря вода. Озеро глубиной сантиметров в пятьдесят у стен, где были поребрики, и не больше метра в середине. По ту сторону, вопреки ожиданиям Дугласа, видно мутное пятно выхода.
Над водой — ряд погасших ламп, свисающих с потолка. С них почти непрестанно капает; а где-то внизу, по скалами, непрестанно гудит вода. Первые секунды Дугласу кажется, что она вот-вот ворвется потоком в туннель, затем он привыкает.
Каменные серые стены осклизли черно-зелеными пятнами водорослей; и запах здесь именно такой, как ожидает Дуглас — запах дохлятины и тины, переходящих одно в другое.
Под сапогами скрипят наносы песка и каменной крошки, принесенные наводнением; в них попадаются рыхлые, проваливающиеся участки с чем-то пружинящим и мягким внутри, с кусками гнилой травы, всплывающей обрывками по его следам вместе с пузырьками газов.
Щурясь от отблесков собственного фонаря на стенках туннеля, Дуглас думает об убийствах в районе Норт-Рока, которые расследовал четырнадцать лет назад и в которых дошел до ссоры с начальством и охоты на призраков. А в то время, когда он в очередной раз вел бесконечные кабинетные споры, Майкл, наслушавшийся отцовских разговоров, организовал собственную экспедицию в туннель.
Как позже говорили его товарищи, они увидели что-то в воде ещё в первый раз и почли за благо сбежать. Если бы только Майкл рассказал об этом ему или Жасмин!
Но нет: азарт пересилил в детях страх и, захватив удочку из отцовского шкафа и цыпленка из холодильника, Майкл с друзьями вернулся в Норт-Рок.
О дальнейшем дети рассказывали множество раз: вначале, крича и рыдая, Жасмин, которая едва встала с постели; затем — ему, Дугласу, в участке; а после — ещё очень многим.
Майкл что-то поймал; он тащил «рыбу» — едва не ломая удилище — к выходу из туннеля, куда бросились остальные, и поскользнулся, упав в воду. Взметнулся высокий столб брызг; а, когда вода успокоилась, не было видно уже ни Майкла, ни «рыбы» — только фирменное удилище Salmo с оборванной леской.
Поиски велись очень долго; специально вызванные рабочие выкачали воду из туннеля; но никаких следов не нашли даже тогда. По какой-то бредовой официальной версии, Майкла затянуло в водосточный слив туннеля.
Нога Дугласа в очередной раз проваливается; и, когда он высвобождает её из чего-то похрустывающего, на поверхность всплывают серые ошметки разлезшейся шкуры. Запах бледной дохлятины заполняет ноздри, въедается в мозг, пузырями поднимается со дна туннеля, из-под забившейся водосточной решетки.
Дуглас отпрыгивает, резко развернувшись, и вдруг слышит громкий плеск — точно огромный лосось выпрыгнул и снова плюхнулся в воду метрах в десяти от него. В воде под фонарем расходятся черно-белые круги волн.
— Следил за мной? — шипит Дуглас твари. — Следил за мной и смеялся?
В глазах у него темнеет, но каждое действие он выполняет четко, выверено, как на учениях; и гладкость динамитной шашки, и чуть слышный по сравнению с жирным «лососевым» шлепком плеск, и щелчок детонатора въедаются в память.
А взрыва он не запоминает совершенно; может быть, его оглушает безумствующее в туннеле эхо. Пахнущий гнилью прибой ещё хлещет его колени, когда он снова слышит — уже в отдалении — плеск лосося-переростка, теперь наполненный какой-то болезненной тяжестью.
Дуглас рычит, как хищник, учуявший запах крови и, совершенно потеряв рассудок, бежит на звук, на ходу выхватывая следующую порцию взрывчатки. Размахнувшись, швыряет от плеча, как спортивный снаряд.
Грязно-серый фонтан, взметнувшись к потолку, амебой раскатывается в просвете туннеля; во взбаламученную воду и на плечи Дугласу сыплются осколки ламп.
Дуглас бросает следующую шашку — и на дне туннеля вдруг что-то проседает с бетонным хрустом, и бурлит гнилой водоворот, словно вода не может решить, заливаться ей в трещину или выливаться из неё. Крупные, пахнущие сероводородом коричневые пузыри поднимаются и лопаются, а туннель все же начинает мелеть; и от водоворота отрывается темное пятно в шлейфе пузырьков газа. Оно движется зигзагами, шлепает по серой вязкой грязи, совершенно сливаясь с ней в свете фонаря, и катится к выходу из туннеля.
Дуглас бежит следом, на ходу пытаясь вытащить из рюкзака остатки взрывчатки, но мешкает, увязая ногами в иле, и тварь выбирается из тоннеля, тем же грязным сгустком катится по дороге.
Дуглас отбрасывает бесполезный рюкзак и стреляет вслед; бежит по темной, мокрой и мертвой улице, разбрызгивая чёрную грязь и паля по хромающему пятну серой.
Тварь мечется по заасфальтированному полотну, а потом вдруг прокручивается на одном месте волчком, словно зацепившись за что-то, и начинает на глазах просачиваться под землю с сырым желейным хлюпом.
Только когда звякает крышка канализационного люка, Дуглас понимает, что произошло.
Он с трудом поднимает металлический круг, опустившись на колени в жидкую грязь, и светит вниз, но свет слепит его, отражаясь от грязной глади. Канализация совершенно затоплена даже в верхней части города.
Дуглас ещё долго бродит по городу, присматриваясь к канализационным люкам, но тварь затаивается где-то внизу.
Он наконец возвращается домой и, даже не снимая насквозь промокшей, разящей падалью и тиной одежды, падает на кровать. Он не спит; просто смотрит в потолок и прерывается только один раз, чтобы насыпать рыбам корма.
* * *
Когда наступает его смена, он узнает, что несколько человек в городе уже умерло по неизвестным причинам. В собственных квартирах.
В обесточенных, разумеется.
* * *
Мелисса возвращается из магазина, кутаясь в пуховик с намокшим тяжелым подолом, и тащит пакет с едой на руках, как младенца, чтобы не ставить в грязь. Мэттью в последнее время запрещает ей готовить — от запаха газа у него болит голова — и Мелисса покупает ему готовые обеды.
Чуть после полудня улицу уже обволакивает матово-серая и неоднородная, как облако комарья, темнота; дождь несильный, но от луж, покрытых грязными щелкающими волдырями, поднимается пар, превращаясь в туман. В тумане тяжело дышать, и Мелисса пытается срезать дорогу, перешагивая через водосточные канавы по голень в грязи. Под ступней вдруг прогибается проржавевшая решетка, и она на одно колено падает в водосток, взвыв от боли в голеностопном суставе. Коробка с готовыми котлетами падает из пакета, расшвыривая брызги и куски гарнира; маслянистая крышка выскальзывает из рук женщины и тонет
— Да будь ты проклята! — вдруг вырывается из горла Мелиссы совершенно чужой крик. — Будь оно все проклято! — она с силой пинает коробку, котлеты разлетаются. — Будь ты проклят, подавись, Мэттью Ардай!
Задыхаясь, она снова садится прямо в грязь и обмирает, глядя на приоткрытый канализационный люк с утопленной в жиже крышкой. Внутри — что-то глянцевито-серое, как мелованная бумага, жирное, как магазинные котлеты, и непередаваемо враждебное.
«Я приду к тебе, — обещает приоткрытый люк. — Ты же знаешь, я давно наблюдаю. Точно так же я и приду».
В своей квартире — пристроив новые котлеты на стол — Мелисса в первую очередь затыкает глянцевито-серый зев раковины с запутавшемся в нём волосом пробкой.
* * *
Дуглас долго борется с желанием напиться; наконец проигрывает и едет к ненавистному супермаркету.
Сейчас даже тот выглядит жалко — дизтопливо для генераторов персонал нещадно экономит, и недавно сверкавший, как рождественская елка, магазин кажется серым муравейником; только в торговых залах горят тусклые лампочки ватт на десять, да светятся зеленоватым, как бутылочное стекло, кассы. Дуглас испытывает непонятное злорадство; но оттого, что теперь не встречает он и женщины в гематомном пуховике, его торжество отравляет тоскливое чувство, немного похожее на то, что сопровождало его неделю после звонка Жасмин. Это было год спустя — нет, год и два месяца — и его бывшая жена, сказавшая ему в лицо, что он убил сына, звонила, чтобы «попробовать начать все сначала». Он положил трубку, и вместе с глухим пластиковым стуком в его мозг сквозь ушной канал, как насекомое, вползла такая вот тоска. «Почему все становится куда хуже, когда я хожу в этот проклятый супермаркет?» — спрашивает он себя, толкая отказавшую дверь-вертушку.
Дуглас возвратился в пропахшую сыростью квартиру, задыхаясь после подъёма по лестнице. Когда захлопывал дверь, кусок размокших обоев, как белая летучая мышь, умершая в полете, свалился ему на голову. Отряхнув останки, он дважды с металлическим хрустом повернул ключ в замке, разулся, сел на пол на кухне и откупорил первую бутылку, оцарапавшись крышкой.
Из оцепенения его вывел жестокий позыв рвоты; опрокинув зазвеневшие пустые бутылки, Дуглас вскочил — и скорчился от резанувшей желудок боли. Опираясь о стол — из-под пальцев под ноги полетели грязные тарелки, вилка — поковылял к ванной, прижимая свободную руку ко рту. Привалился к пластиковой двери — на гладкой поверхности дыхание оставило овальное мокрое и горячее пятно, размазавшееся под щекой — ощупью нашел круглую ручку. Глотательным движением загнал катящийся к горлу ком рвоты обратно — остался лишь кисло-горький осадок с пугающим соленым привкусом. Рвота протестующе заворочалась, вновь устремившись на свободу.
Дверь скрипнула, подаваясь, и дрожью вдоль позвоночника тело Дугласа прострелил приступ панического страха. Ему вдруг показалось, что подойдя к унитазу, он подпишет себе смертный приговор. Обхватит руками стульчак, уткнется лбом в холодный фаянс с присохшими ошметками водорослей и будет, сгорбившись, блевать, пока не задохнется, уронив лицо в смесь спирта и кислоты.
Дуглас шатнулся; с грохотом сел на ковер — копчик отозвался тупой болью — и, уперев руки между колен, с усилием вытолкнул содержимое желудка. «Свинство!» — воскликнул разум, но инстинктивный страх был куда сильнее.
Он громко дышал; с подбородка тянулись липкие нитки, обрывающиеся редкими каплями; боль в желудке притупилась, отступила. Сам не зная, зачем, Дуглас, виновато, как нашкодивший пес, опуская голову, осветил дымящуюся лужу рвоты карманным фонариком.
Ковер был серый; тонкие кровавые прожилки выделялись на его фоне отчетливо, даже вызывающе. Шатаясь, Дуглас дошел до аптечки, выгреб размокшие упаковки таблеток, забросил в горло несколько капсул и с трудом проглотил. Разболтал в холодной воде, отдающей тухлятиной и тиной, полпачки сухого киселя и начал пить, уговаривая желудок принять каждый глоточек. Его трясло; умирать, по крайней мере, раньше твари, да ещё и от какой-то язвы, а, по большому счету, от пьянства, ему не хотелось.
Совладав с киселем — к омерзительной, тоже в чём-то роднящейся с запахами Норт-Рока смеси привкусов на корне языка прибавился ароматизатор «Лесная ягода» — Дуглас разложил на столе карту города, смахнув остатки грязной посуды, отыскал маркер — хотел послюнить, но передумал — и стал отмечать квартиры, в которых были найдены трупы.
Вероятно, тварь не слишком озадачивалась выбором жертвы — первые несколько квартир выстраивались в линию на той улице, где мерзость нырнула в люк, даже по одной стороне. Однако затем тварь из туннеля, похоже, повернула, перейдя на другую сторону, а затем — на улицу ниже.
Можно было предположить, что она не ушла далеко, и почти наверняка будет дальше двигаться так же по прямой.
Одевшись, Дуглас покормил рыб и пошел вниз по пешеходной тропинке неподалеку, размытой в скользкий глиняный каток, а местами — в топь. Прошел вдоль нужной улицы, обшаривая лучом фонаря черные окна и прислушиваясь сквозь шум возобновившегося дождя. Казалось, весь город вымер — Дуглас вспомнил, что даже стрельба не привлекла ничьего внимания. Дойдя до конца улицы — дальше был подъём к супермаркету — он повернул.
К утру Дуглас поднялся к участку; заснул, упершись локтями в стол, до прихода Виктора. Четыре новых смерти — совершенно в другом районе, это он уже слышал. Запертые квартиры; в ванной — «грязь ужасная».
— Я думаю, оно пролезает через канализацию, — Дуглас понизил голос. — Я уже говорил тебе, я спугнул его. Мы можем сделать предупреждение?
— Мне нечего тебе сказать, — Виктор перевернул зубочистку, которую катал по столу, и сунул в рот сухой стороной, — кроме того, что ты окончательно свихнулся.
— Но ты же знаешь, что оно есть, — Дуглас навалился грудью на столешницу.
— Не знаю. Просто… допускаю, что ли. Это разные вещи. Я не мешаю тебе, но… я не могу отправить наших ребят ловить тварь из туннеля. И предупреждать население тоже не могу.
— Слушай, должен быть какой-то выход! Может быть, придумать что-нибудь другое, ну, об опасности канализации?..
— А что ты придумаешь? И, главное, что им посоветуешь — забить унитазы и раковины?
— Не думаю, что это поможет. Должно быть ещё что-то, почему именно те квартиры…
— Слушай, брат, прости, но мне идти надо, — Виктор натянул куртку и быстро вышел.
* * *
К вечеру Дуглас мок на парковке у супермаркета с пачкой рукописных листовок, при приближении редких покупателей выкрикивая что-то даже по собственным меркам безумное.
— Тварь из туннеля в городе! Она может попасть в ваш дом сквозь канализацию! Она должна бояться света, запомните! Она боится света!
Прохожие, разумеется, шарахались, более смелые норовили прогнать. Дуглас, в общем-то, и не рассчитывал, что ему поверят; но понимал, что наверняка запомнят. Уже это могло кого-нибудь спасти в тот момент, когда у них появятся основания поверить.
— Оно может попасть через канализацию! — в очередной раз рявкнул он охрипшим горлом, различив сквозь стену возобновившегося ливня фигуру.
Мелисса Ардай, прижимая к груди пакет, отпрянула, уткнулась спиной в чей-то «Пикап» и замерла.
— Оно боится света, — пояснил Дуглас чуть тише, разом почувствовав, что испугана женщина не внезапностью его крика. — Наверное, боится. Есть смысл попробовать, по крайней мере.
Выронив пакет, Мелисса бросилась бежать, хромая на подвернутую ногу и кося, как заяц, темным блестящим глазом в окружении желтеющего пятна, поскользнулась на съезде и скатилась вниз, присев на корточки, а потом снова потрусила вдоль проезжей части.
Дуглас, подобрав пакет, бросился вдогонку, разбрызгивая бурую воду. В сапогах хлюпало.
— Эй, я не хотел напугать! Пакет! Вы потеряли! — кричал он, пока не догадался, что мешает самому себе.
Он настиг её уже у подъезда, даже чуть обогнал и преградил путь, расставив руки, оттеснил к стене дома — порывисто, агрессивно, как гончая — кролика. Поток воды с крыши, не умещаясь в водосточные желоба, лился, стеной разделяя их лица. Только сейчас Дуглас признался себе, что бежал за ней отнюдь не из-за пакета, и не собирался упускать подсказку. Он шагнул под холодные струи, с трудом переводя дыхание.
— Я позову полицию! — прошептала Мелисса.
— Я из полиции, — Дуглас тряхнул головой. — Вы ведь видели это, верно? Что-то знаете?
Мелисса Ардай посмотрела ему в лицо снизу вверх — сейчас глаза у неё были прищуренные, светлые — почти белые.
— Вы просто психопат! — бросила она и, вдруг вырвав пакет из его руки, юркнула в подъезд.
* * *
Впервые за паводок Дуглас пришел в супермаркет за чем-то, кроме алкоголя. Он купил десяток фальшфейеров — больше просто не нашлось, мощный фонарь и запас батареек, бутыль смеси для розжига костров и «охотничьи» — горящие под водой — спички с зелеными головками на изжелта-белых ножках, похожие на несъедобные грибы.
Потом позвонил в участок, чтобы узнать, были ли ещё смерти. Основная линия не работала; чертыхнувшись, набрал номер Виктора.
— У нас новости, брат, — сообщил тот. — Помимо погибших, есть трое пропавших за последние четверо суток.
— Это как? — сердце сжалось слишком надолго, Дуглас вдавил костяшки пальцев под ребра, заставляя его забиться снова.
— Так же. Квартира закрыта, внутри никого. Одну — забеспокоились знакомые, других — спохватились на работе.
— Квартиры осмотреть можно?
— Можно, конечно, — Виктор чему-то усмехнулся. — Вообще говоря, ты эти дела ведешь — тебе все можно.
— Спасибо, — с жаром поблагодарил Дуглас, вникнув в смысл его слов.
— Да не за что, брат. Может, хоть по ночам шататься перестанешь. И ещё просьба, — добавил Виктор, когда Дугласу уже казалось, что тот нажал кнопку отбоя. — Поешь, прежде чем ехать.
«Откуда он все знает?» — вяло удивился Дуглас, шагая к автобусной остановке.
* * *
Первая квартира была на пятом этаже — выше, чем те, в которых находили тела, отметил Дуглас. Темно, сыро, как и везде. Грязно — на кухне и в ванной вода на полу, в ней размокают немногочисленные обрывки туалетной бумаги — опрокинута урна — и покрытое пятнами грязи полотенце. Заметив использованную прокладку у себя под ногами, Дуглас отвел глаза. В самой ванне — застойная многодневная вода (впрочем, как и у всех). В жилой комнате порядок; на спинке кровати висит кофта, юбка, теплые колготки. Похоже, собиралась на работу — там и хватились.
В раздумье он обошел квартиру ещё раз, заглянул в холодильник и шкафы. Наклеил бумажную пломбу на входную дверь и поехал к следующей.
Горка раздавленной посуды в раковине, обильно залитой ржавой водой и моющим средством, но все равно уже начавшей издавать влажный гнилостный запах. На остатках пищи — черно-бирюзовые подпалины плесени. Рядом с раковиной — хлебный нож с зубчатым лезвием и заплесневевшей рукояткой, почему-то брошенный на плиту, и скомканная салфетка. На полу — та же жирная жидкая грязь, что и в квартирах погибших. Грязные пятна — при доле фантазии их можно принять за отпечатки рук — на скомканной клеенке обеденного стола. В углу — миска с расползшимся в кашу сухим кормом, но кошки или собачки не видно. Впрочем, могли забрать те знакомые, что обнаружили пропажу.
Третью квартиру опечатывать не приходится — там есть другие жильцы: жена пропавшего и двое детей-дошколят непонятного на первый взгляд пола.
Женщина отводит его на кухню, кутаясь в теплую куртку и придерживая потомство за плечи, словно боится упускать из виду. Не спрашивая Дугласа, кипятит на газу чайник — для себя.
— Собирался на работу. Около шести утра, — за весь их разговор она ни разу не называет супруга по имени. — Закрылся в ванной, брился старым станком. Громко топал, ворчал, что непривычно, — голос женщины вдруг взлетает до какой-то небесной, звенящей высоты, задерживается на секунду там и снова раненым жаворонком падает до глухого и ровного. — А потом перестал. Я думала — задремала, не заметила, как ушел. Пока дочка в туалет не запросилась — она одна боится с тех пор, как свет выключили. Подходим — а дверь изнутри закрыта.
— Там, внутри, что-то изменилось?
— Грязно там было, — ожидаемо отвечает женщина, глядя в сторону. — Как будто канализацию наконец прорвало. И ведь…
— Что — «ведь»? — вздрагивает Дуглас, как кошка в засаде на воробьев за стеклом, которую вдруг задели по уху.
— Дочка — вторая, не та, которая боится, говорит, что утром слышала звук. Бульканье, как когда в раковине пробивают затор. Говорит, «когда папа ещё не ушел», — её голос снова устремляется вверх и замирает.
— Слушайте, миссис… — он понимает, что не посмотрел даже имен пропавших, но женщина не в состоянии заметить его замешательства. — Я оставлю вам фонарь, — он роется в кармане и достает свой, служебный. — Хороший фонарь, довольно мощный. Во-первых, чтобы дети не боялись темноты. Во-вторых, если заметите что-то подозрительное — проверяйте только со светом, понятно?
Она протягивает руку за фонарем и вдруг хватает его за рукав. Дуглас едва не вскрикивает от неожиданности и сразу же вспоминает, как напугал вчера женщину в синячной куртке.
— Вы что-то знаете! — выдыхает она ему в лицо.
Дуглас высвобождает рукав и встает, со стуком положив фонарь на столешницу.
— Я знаю только, что оно может бояться света. Не думаю, что оно вернется, но — кто знает.
Он почти пятится до входной двери — ему кажется, что женщина сейчас вцепится ему в горло, требуя рассказать. И она действительно следует за ним шаг в шаг, но не кидается, и он выскакивает на лестницу.
* * *
Вечером Мэттью, вроде бы, не заметил, что ужин — не покупной. Мелисса, для которой возвращение к супермаркету и поджидающему там Психопату казалось более опасным, чем уже привычные избиения, перевела дыхание и надеялась, что в этот раз пронесло.
Утром Мэттью встал с больной головой; виной тому наверняка было похмелье — он пьет все больше с тех пор, как отключился телевизор — но, учуяв запах газа, он счел его более подходящей причиной.
Замужество давно научило Мелиссу ожидать удара в любой момент; но все-таки, ставя на стол завтрак, она ждет его меньше всего. Мэттью пинает её в спину и впечатывает в столешницу лицом.
— Опять жгла свой сраный газ? — шипит он. — Хочешь в гроб меня загнать?
— Да! — вдруг отвечает Мелисса своими разбитыми губами. К её спасению, он не замечает; бьет её ещё раз — кулаком в лицо — и доедает свой завтрак, а потом уходит.
Мелисса сидит под столом, роняя на линолеум вязкие, как сироп от варения, капельки кровавой слюны. Делает первую попытку подняться — приходится резко сесть на пол: перед глазами плывет, утекая в мутную черноту. Второй приступ головокружения ей удается преодолеть и, почти слепая от медленно раскручивающего лопасти винта темноты в голове, она ковыляет к раковине.
— Хочешь в гроб меня загнать? Хочешь?! — вопрошает заткнутый слив голосом Мэттью. — Хочешь же, признайся?
— Очень, очень хочу, — отвечает Мелисса, наваливаясь на раковину, и осторожно извлекает впившийся в губу осколок зуба. Бросает его в слив. — Вот тебе… зубная фея. Монеток не надо.
Она сплевывает кровь и туманным, расфокусированным взглядом смотрит на баллончики газа. Сколько их понадобится, чтобы взорвать квартиру? Здесь шесть штук — наверняка мало, нужно идти в супермаркет. Возможно, она не сможет сделать это, когда Мэттью будет спать — хотя сейчас и уверена, что сделает; но просто спалить этот ненавистный дом и уйти — наверняка сможет. От слабости она сползает на пол. В супермаркет все равно надо идти, подсказывает что-то в её встряхнувшейся черепной коробке, хоть за газом, хоть за обедом для Мэттью.
В раковине жирно бурлит, как в закипающей кастрюле.
«Нужно идти, — думает Мелисса Ардай. — Нужно идти прямо сейчас, пока оно не вылезло. Каждый раз, когда он меня бьет, оно меня видит. Каждый раз, когда я позволяю себя бить».
Она опирается на локти и садится, а потом медленно выпрямляется, борясь с тошнотой.
Слива не видно — в раковине набухает серый хлипкий нарыв, похожий на гниющую шляпку гриба.
— Слишком поздно, — усмехается он, выпрастываясь из труб. — Может быть, вчера… Или неделю назад… Или, может быть, если бы ты сбежала из дома, когда тебя бил твой отец, ты ещё могла бы себя спасти. Но теперь уже поздно.
Мелисса бежит в комнату, хромая на подвернутую ногу, ударяется о косяк и карабкается на спинку кресла у окна. Засаленная задом Мэттью обивка вызывает у неё острый приступ ненависти, обращающейся в ужас. Взобравшись, она укрывает себя занавеской — та едва достает до пяток — и неподвижно замирает, прижавшись к стене. Размокшие обои, как струпья, слезают со старой штукатурки.
В кухне чавкает, словно кто-то осторожно ступает по болоту. Шаг — и пауза, напряженное раскачивание тела в поисках надежной опоры. Снова — шаг, тяжелый, переносящий весь вес чего-то мягкого, студенистого — и пауза.
«Принюхивается» — понимает Мелисса, различив, как приближается чавканье. Едкий запах плесени и ила проникает в ноздри, забирается в голову, и Мелиссе кажется — ещё пара вдохов, и её мозг начнет разлагаться. Ей нестерпимо хочется чихнуть, даже судорога охватывает лицевые мышцы. Мелисса ногтями царапает переносицу и сдерживается. С подоконника отчетливо капает вода.
Когда дверь в комнату хрустит, как вафля, прогибаясь под напором чего-то, похожего на грязевой сель — она открывается кнаружи, это и выигрывает для Мелиссы секунды — входная дверь в квартиру вдруг хлопает.
— Мэттью! Берегись! — хочет закричать она, даже разлепляет спекшиеся кровью разбитые губы, но тут же до резкой боли зажимает рот ладонью. «Нет уж, Мэттью, не берегись. Иди сюда, иди прямо сюда, — мысленно приказывает Мелисса. — Ты мне сейчас нужен, как никогда».
— Что за хрень?.. — спрашивает Мэттью в пахнущий гниющей рыбой воздух — он зол, ведь забыл ключи, потому что утром жена отвлекла его; и Мелиссе кажется, что он сейчас перешагнет через тварь, как через пустое место, и стащит её с кресла за волосы.
Тварь, уже наполовину втекшая в комнату, вдруг отзывается радостным гортанным хрюканьем и кидается ему навстречу. «Как пес к любимому хозяину» — с тошнотой думает Мелисса.
Короткий выкрик тонет в отрывистом свистящем хлюпанье — словно кто-то второпях пытается одним махом выпить кружку чересчур горячего чаю — и следом раздается глухой стук.
Тварь шумно разворачивается, опрокидывая стулья, и с шуршанием отдираемой липкой ленты движется в комнату. Обдирая со стены гнилую, мягкую утопленничью кожу, Мелисса на цыпочках переступает по спинке кресла к подоконнику, страстно желая схватиться за штору и понимая, что откроет тогда свои ноги.
Она смотрит туманным взглядом на мокрый разбухший подоконник, понимает, что поскользнется, и начинает снимать носки.
Кресло чуть различимо вздрагивает, как могло бы вздрогнуть живое существо от неожиданного, но осторожного прикосновения. Сжимая в кулаке носки, Мелисса переносит правую ногу на подоконник. Холод размокшей крашеной доски обжигает ступню, ещё опухшую после недавнего падения. Скользя, она впивается пальцами в раму и переносит левую, отталкиваясь от скрипнувшего кресла.
Внизу снова негромко, с издевательской деликатностью похлюпывает тварь. Мелисса с трудом отпирает шпингалет — на белой краске остается измочаленная полоска желтых заноз — и тянет раму на себя, сначала осторожно, а затем уже изо всех сил, рискуя свалиться в комнату, если та откроется. Вспухший горбом подоконник не позволяет; и краем глаза Мелисса замечает снаружи, у подъезда, прохожего, отчаянно машущего руками. «Должно быть, принял за самоубийцу» — догадывается Мелисса. Горькая насмешка: её, изо всех сил пытающуюся спастись, посчитать самоубийцей.
— Помогите мне! — кричит она, уже не боясь обнаружить себя. — Помогите!
И всем телом бьется в стекло, но слышит лишь слабый хруст; и тот час больная нога снова подворачивается, так что, ударившись о ребро подоконника бедром, Мелисса летит на пол.
От удара темнеет в глазах; что-то мягко-осклизлое ощупью хватает её за ногу, она вырывается и на четвереньках ползет к освободившемуся проему в кухню, шлепая по мокрой грязи — и, может быть, даже по телу твари — руками.
Ей удается выпрямиться, схватившись за разломанный косяк — тварь все же выдавила двери. И тут, сама не зная зачем, от взгляда на зубы ломаных досок, Мелисса поддается желанию обернуться, вместо того, чтобы бежать.
Тварь ещё у подоконника, слабый, какой-то серый свет из грязного окна падает на её спину — покатый вздымающийся горб. У пола яйцевидное тело словно перехвачено перетяжкой и ниже — разрезано на множество разноразмерных языков, хвостов или щупалец, слабо постукивающих по полу в каком-то переменном ритме.
Мелиссу охватывает что-то, похожее на паралич, она болезненно силится вдохнуть; тварь же, наоборот, с шумом втягивает воздух и, вздувшись, как полупрозрачный колокол, несется к ней.
Мелисса пятится; секунду спустя тварь попросту сшибает с такой силой, что женщина через всю кухню отлетает к раковине, и впечатывает лопатками в нержавейку. Возвращение на исходные позиции, отмечает Мелисса, у меня ещё ни разу не получилось сбежать на самом деле.
Мелисса пытается оттолкнуть тварь; но пальцы скользят по хлюпающей, сминающейся в складки паутинисто-серой поверхности, словно она пытается оттолкнуть полупустой, но огромный бурдюк с водой. Ей удается чуть приподняться — и за спиной твари она видит распростершегося под столом Мэттью.
Тварь хватает Мелиссу за плечи и, опираясь на её трещащие от тяжести кости, разворачивается. На долю секунды в бесформенном теле медузы угадываются контуры человеческой фигуры, а затем вынырнувшая из клубка серых обрывков голова разворачивается глубокой воронкой. Раскачиваясь, воронка опускается на голову Мелиссы; и шум крови в ушах превращается в трансформаторный гул — равномерный, удушающий и усыпляющий. На волосы что-то льется, вернее, капает, тягучее, как мед или гной, ползет по щекам, по векам зажмуренных глаз, намертво склеивая ресницы; течет по разбитым губам и щиплет. Мелисса думает о маленьких мертвых рыбках — этаких гнилых серебряно-черных капельках, готовых склизко нырнуть в её ноздри или горло; и о том, что казнимым в средневековье надевали на голову чёрный мешок. Такой же — гнилостный, грязный, пропитанный лившейся из горла кровью сотен других, изжеванный у основания гильотиной.
«Ты не можешь казнить меня, — вдруг вырывается у неё внутренний крик. Белым, слепящим росчерком на темноте гула и удушья. — Ты не можешь судить меня!».
И она вцепляется пальцами в вальковатый, наверняка нежный и чувствительный, край воронки — и от его хлипкости Мелиссу снова охватывает приступ животной злобы; рвет ногтями разлезающееся в ошметки грязи. Её голову вдруг сдавливает — до хруста смещающихся костей черепа — и гнойная слюна твари льется дождем, пропитывая её кофту.
Мелисса вгрызается в собственный язык и тянется к плите, сбивая баллончики; находит кнопку пьезоподжига, ждет, когда липкую руку с шипением облизывают язычки голубого пламени. Наконец рукав кофты занимается огнем, и — уже благодаря бесконечному гулу в голове, не позволяющему ей взвыть от боли — Мелисса бьет этим факелом вперед и вверх, в стебель воронки.
Тварь разжимает хватку, и она выскальзывает из чавкающего капюшона, откатывается по полу, наваливаясь грудью на горящий рукав — больше терпеть нет сил.
Бурля, ком грязи кидается на неё — и вдруг резко съеживается под бьющим в него столбом света. Следом звенит бьющееся стекло, и тварь задом, не убавляя скорости, шарахается в ванную. Там что-то с треском ломается; плещет, как сбегающая в слив вода.
Дуглас спрыгивает на пол, сжимая ручку раскачивающегося фонаря, и вбегает следом, натыкаясь взглядом на развороченный унитаз.
— Ушла, мразь!.. — выдыхает он, прислоняясь к косяку, и рукавом вытирает лоб. — Эй, миссис, вы целы?
Мелисса кивает, не понимая, что он не увидит её, и целой рукой вытирает клейкую, чёрную, как мазут, жижу с лица. Дуглас, возвратившись в кухню, окидывает её взглядом.
— Где у вас аптечка? — все ещё задыхаясь, как астматик, спрашивает он у женщины и поясняет. — Я лез шесть этажей по пожарной лестнице, а потом — по балкону.
Кивком она указывает на шкафчик в ванной.
— Вы мне сейчас все расскажете. Что делали до того, как оно напало, как оно выглядело, ну и так далее, — приказывает Дуглас, разрезая ножницами прилипшую к коже ткань. — Особенно — откуда вы знали.
Мелисса морщится и начинает отвечать. Она не сомневается, что, задержись с ответом, Психопат — она узнает его — перейдет к пыткам.
— Я выбросила зуб в раковину, — она вдруг смеется. — А ещё я думала о том, что хочу убить своего мужа.
— Ваш муж вас избивал, — констатирует Дуглас. — До крови.
— Оно его просто убило, — поделилась Мелисса, глянув через плечо. Мэттью все так же лежал под столом. Лицо у него — спокойное, как у спящего, никаких тебе гримас. И никакой мазутной слизи, только грязные следы на штанине. — А меня — хотело съесть.
— Правильно, — Психопат улыбается ей. — Вернее, его оно сожрало не всего. А тебя бы сожрало всю, вместе с плотью. Какая у тебя группа крови?
— Третья, — отвечает Мелисса, и он с сожалением качает головой.
— Ладно, значит дело не в группе, — произносит он. — У Майкла была вторая.
— Оно было похоже на медузу. И на человека.
— На человека?
— Да, когда… начало меня есть.
— Оно дышало?
— Дышало.
Дуглас затягивает повязку и достает из кармана мятый бумажный лист.
— А я был прав: ты — хорошая подсказка, — он усмехается. — Ключ ко всему. Теперь все сходится. А ведь я просто так заглянул сегодня.
— Что — сходится? — уточняет Мелисса вяло. Ей хочется спать — она настолько устала, что готова растянуться на полу рядом с трупом Мэттью.
— Знаешь, оно может есть кого угодно — в том смысле, как твоего мужа. Вот здесь — места обнаружения трупов. Низко расположенные квартиры, там, где не шумно — одинокие люди. Канализация здесь, в основном, не доверху затоплена, либо люки открыты — я проверял. Оно, похоже, подышать выныривает, как тюлень. Здоровая случайность, в общем. А вот тут — пропавшие. Есть одна — уже две, считая с твоей — квартиры выше. Есть семья, то есть человек был в квартире не один. А, самое главное — кровь попадала в канализацию.
Мелисса открывает глаза.
— Один порезался бритвенным станком в потемках; другая — похоже, ножом, когда мыла посуду, иначе почему бы хлебному ножу быть мокрым. У третьей была менструация, а у тебя — твой выбитый зуб, — Дуглас перечисляет горячечно. — Только я подумал — мало ли в городе крови попадает в канализацию? Наверняка куда больше. И разброс между квартирами большой, он выбирает не те, что поближе. Он чует какую-то определённую кровь.
Мелисса кивает.
— Бывает энергетический обмен, а бывает пластический. Грубо говоря, чтобы поработать, можно поесть одного сахара, а чтобы вырасти — ещё и белка, причем с определённым составом.
Дуглас медленно переваривает сказанное и молчаливо соглашается.
— Ты мне так и не сказала, откуда ты знала.
— Я не знала, — она обхватывает колени, пристраивая пухлую от бинтов руку, пахнущую газом и ромашкой от противоожоговой мази, поверх. — Я, в общем, просто боюсь. Раковин.
Дуглас смотрит на неё, и в его взгляде она удивленно распознает восхищение.
— Может, ты его чувствуешь, а? Не только он — тебя, но и ты — его, я имею в виду.
— Ничего я не чувствую, — резко отвечает Мелисса. — Просто схожу с ума.
Дуглас достает из кармана маркер и добавляет точку.
— Полный беспорядок, — комментирует он.
— Ну почему? Как раз порядок, — Мелисса поворачивает карту к себе и нездорово усмехается. — Цветочек.
— Цветочек? — переспрашивает Дуглас, похолодев, и уже понимает, что она имеет в виду.
— Вы, наверное, по времени смотрели, — поясняет Мелисса. — Тогда, может, и правда беспорядок. А если целиком — то цветочек. Или ещё — планеты так в течение года передвигаются. На звездном небе, я имею в виду. Их поэтому так и назвали — «планета» означает «бродяга». Собственное вращение — и вращение Земли, внешне — беспорядок, а потом закономерность выявляется.
— Откуда вы это все знаете? — Дуглас обвел «цветочек» маркером.
— Не знаю. Я сейчас многое забываю, даже свою девичью фамилию не помню, — Мелисса ухмыляется снова. — А вот это вспомнилось. Может, в школе хорошо училась.
— А по центру что, супермаркет? — Дуглас сдерживает нервный смешок. Он понимает, что если засмеется, их ждет коллективная истерика. Сидеть на полу вместе с полусумасшедшей женщиной, рядышком с трупом, и смеяться до слез, раскачиваясь.
— У супермаркета есть подземный склад, — серьезно сообщает Мелисса. — Старый. Там раньше были винные погреба и, вроде бы, военных времен выход к реке. Заваленный. Мы его в детстве пробовали разобрать, кажется.
— Выход к реке? — переспрашивает Дуглас. — Я искал информацию про пещеры или что-то подобное под Норт-Роком. Этого не было.
— А я не знаю, был ли он. Может, я придумала, — Мелисса вздыхает. — Но погреб точно есть.
Дуглас вспоминает свою всегдашнюю враждебность к супермаркету, а потом думает — впервые за все время раздумий об «особенной крови» — что они с Майклом все-таки кровные родственники.
Мелисса ждет его, облокотившись о погасший фонарь — лампа выпала из цоколя и качается под дождем на проволочке, как глазное яблоко на остатках нерва — когда Дуглас забирает у Виктора пакет с динамитом.
— Что ты собираешься взрывать на этот раз, городскую канализацию? — бдительно интересуется он.
— Проход из старых винных погребов к реке, если найду его.
Виктор окидывает его взглядом и молча подает пакет.
— У меня есть свидетель, — говорит Дуглас. Думает, что говорит, но на самом деле вовремя сжимает челюсти.
— Что? — переспрашивает Виктор.
— Ничего, брат, — Дуглас улыбается ему улыбкой, которую Мелисса сочла бы очень подходящей для Психопата. — Спасибо.
Обойдя супермаркет с тыла, Дуглас пистолетом сбивает замок и косится на давно не работающие камеры. Из оконных проемов торчат оборванные ветром куски полиэтилена; магазин смотрит на Дугласа с бессильным презрением, как хищник в капкане — на приближающегося охотника. С полным пониманием того, что ещё неделю назад Дуглас не посмел бы сунуться.
Он спускается по выщербленной осклизлой лестнице, превращенной дождями в своего рода каскадный фонтан из грязи, держась за железные перила, пока луч фонаря не отражается, ослепляя его, от поверхности воды. Дуглас прикрывает глаза рукой, с отвращением понимая, что сам пятится от света, как тварь, и приподнимает фонарь повыше.
В затопленном подвале плавают размокшие коробки и блестящие вздутые упаковки не то чипсов, не то собачьего корма. Стеллажи вдоль стен — почти пустые, наверное, товары убрали в торговые залы ещё до потопа.
Рассмотрев чёрный проем без двери на противоположном конце склада, Дуглас осторожно ступает в воду.
Та стискивает его сапоги радостным объятием, со следующим шагом заливается в них. К концу лестницы он погружается почти по горло.
— Куда мне идти дальше? План можешь нарисовать? — спрашивает он Мелиссу, поднимаясь на цыпочки из опасения, что вода попадет ему в рот.
— Я пойду с вами, — она мотает головой и резко спрыгивает в воду, отчаянно барахтаясь рядом с Дугласом. Он подхватывает её под мышки и она, отплевываясь, поясняет. — Я не помню. Когда увижу, то вспомню.
— Хорошо, — Дуглас помогает ей поддерживать вертикальное положение и направляется к проему, ощущая, как тело стремительно теряет тепло.
— Эти склады, — выговаривает Мелисса, — они идут как бы ступенчато. Так делали погреба, чтобы получался разный микроклимат. Вы там идти тоже не сможете.
Дуглас, нащупывающий ступеньку под порогом, останавливается.
— Значит, проще сразу плыть, — констатирует он и стаскивает сапоги, стараясь не стучать зубами. Вода, бьющаяся о стены — Дуглас сам поражается, как могло их движение потревожить такую массу воды — уханьем заглушает его слова.
Мелисса в своей синюшно-розовой куртке вращается в воде, как плавучий маяк, озаряя стены круглым пятном света. Дуглас думает о том, что стоило запастись спасжилетами — скоро куртка напитается водой и наоборот потащит её ко дну.
— Тут должен быть выход в коридор; а дальше — развилка к ещё одному погребу и завал, — сообщает она. — Только я не вижу коридора.
— Может, его забетонировали? — Дугласа передергивает от этой мысли и от холода.
— Так бетона тоже не видно, — разумно возражает Мелисса. — Может, он ниже?
Они кружат по складу, ощупывая камень в глубине ногами. Дугласа не оставляет мысль — даже не мысль, убежденное ожидание — что его спутница сейчас дернется, как поплавок при поклевке, и резко уйдет под воду. Может быть, потом он успеет увидеть поднимающуюся кровавую муть.
На каменистый выступ, похожий на трутовик, он натыкается неожиданно для себя и едва не вскрикивает. Под выступом — узкий слой пустоты, едва позволяющий просунуть руку; коридор почти полностью затоплен.
Держась за верхушку арки — слабое течение подтаскивает его ноги, как водоросли, внутрь коридора — он подзывает Мелиссу.
— Объясни про развилку.
Та неловко и торопливо подгребает.
— Я с вами. Мы его наверняка разбудили.
— Не думаю, что оно спало, — Дуглас пытается говорить уверенно. — Оно зализывает раны, вот и все. Вспомни, как оно бежало от фонаря.
— Тогда оно было не в воде, — возражает Мелисса, и у Дугласа отпадает всякая охота спорить.
— На спине плавать умеешь?
Дуглас почти добирается до расширения в конце коридора, ощущает насыпь валунов под своим телом — развилка и завал, так она, кажется, сказала? — когда понимает, что женщина не плывет, а барахтается грязно-розовым пятном в глубине.
Он бросается навстречу, ударившись затылком о потолок, выставляет фонарь впереди себя. Рюкзак мешает трением о камень. «Ну же, мразь отпусти её!» — шипит он сквозь зубы и понимает, что тварь — ни при чём.
Мелисса тонет из-за воды, набравшейся в куртку, прыгает на глубине, как мяч, и Дугласу едва удается ухватить её — а вот поднять уже не удается, слишком тяжела. Вслепую он дергает застежки пуховика и стаскивает его за капюшон. Секунду спустя Мелисса жадно глотает воздух, носом прижимаясь к камню, когда взбаламученная вода доверху закрывает туннель.
— Я буду взрывать завал, — предупреждает Дуглас, когда она немного приходит в себя. — Есть риск, что тебя тут по потолку размажет. Либо завалит коридор. Поплывешь обратно?
Мелисса судорожно мотает головой.
— Я в грот, — говорит она. — Тут, рядом с завалом, ещё погреб. Там потолки повыше.
— Тогда греби, — Дуглас изгибается, как дождевой червяк, норовя достать взрывчатку из рюкзака.
Мелисса, обхватив руками корпус фонаря и подогнув ноги — так показал Дуглас, это чтобы меньше терять тепло, хотя она уже не чувствует того холода, что раньше — дрейфует внутри последнего погреба, рассматривая неровные, местами словно выщербленные стены со светлыми жилками и разводами.
Волна подбрасывает её к потолку, отдается оглушительным гулом в стенах — словно она имела неосторожность сесть внутри колокола, когда в тот зазвонили. Сверху сыплется каменная крошка.
Дуглас выныривает рядом, отплевываясь, делает громкий вдох и скрывается снова, ощупью пробираясь вперед между осколков камней — раньше были только крупные валуны, окатанный волной, словно выплюнутые ребёнком леденцы, теперь же появилось впивающееся в руки зубастое крошево.
По следу осколков он и идет, пока не утыкается в пористые, как сыр, огромные глыбы, закрывающие коридор. Протолкнув между ними руку, Дуглас осязает округлые склизкие поверхности, между которыми ощутимо струится вода. Похоже, ход завален ещё на десятки метров — вначале это побуждает его повернуть и искать в другом месте, но затем он вспоминает, как тварь протискивается сквозь трубы и раковинные сливы, и понимает — место то самое.
Он снова выныривает, даже не заплывая в погреб, делает серию вдохов и выдохов, чтобы дать отдых легким.
— Взрываю ещё раз! — предупреждает он.
Грот сотрясается в очередной гулкой судороге, и на голову Мелиссы начинает сыпаться вначале песок и мелкие камни, а затем уже грохочущие о воду булыжники.
Она пытается нырнуть, чтобы уйти от каменного дождя, но привыкшее держаться на плаву тело неловко перекувыркивается совсем рядом с белыми шлейфами пузырей от идущих ко дну осколков. Фонарь вдруг хрустит и гаснет, и воздух вокруг обращается в темноту, грохот и свист, и вода потоком устремляется куда-то вниз, отхлынув, волочет её по ребристому камню.
Вспыхивает искрящийся красный огонь — пригибая одной рукой голову Мелиссы, Дуглас зажигает фальшфейер.
В неровном свете трещина в стене кажется угольно-черной.
Дуглас бросает рюкзак на обнажившийся пол и через голову стягивает свитер.
— Сними одежду, выжми её и разотрись, — советует он Мелиссе. — На воздухе у мокрого тела теплоотдача куда выше, за счет испарения.
Отвернувшись — словно кому-то придет в голову подсматривать за ней в свете этого догорающего фейерверка в логове твари, смеется сама над собой Мелисса — она выполняет его указания.
— Там два хода, — сообщает Дуглас. — Вниз — туда вода схлынула. Думаю, это в итоге в каньон, и вверх.
— Даже внизу воды нет, — замечает Мелисса, второй раз выжимая кофту. — Наверное, это был своего рода водоотвод. А вовсе не потайной ход. Раньше ведь в городе не бывало таких паводков — в довоенное время. А потом его засыпали.
— А зачем тогда ход наверх?
— Ход наверх кажется ненужным, — соглашается Мелисса. — Значит, там что-то есть.
Дуглас кивает.
— Раз ты так считаешь, я пойду наверх. Но ты лучше подожди здесь. Я дам тебе фальшфейер, сейчас тут сухо.
— Ты все ещё считаешь меня чем-то вроде экстрасенса? — Мелисса вздыхает и лязгает зубами. — А у меня такое чувство, словно я хожу во сне. Я два раза чуть не утонула, но это даже не пугает. Словно просто сплю.
Дуглас садится перед ней на корточки.
— Тогда у меня к тебе просьба — не просыпайся пока что. Мне кажется, что, пойди я сюда один, нашел бы только затопленный склад. Но ни коридоров, ни трещины и хода. Или что вообще болтаюсь на самом деле в ближайшем канализационном люке. Может, это твой сон, но он мне нужен, понятно?
— Ты думаешь, так может быть?
— Ничего я не думаю. Просто схожу с ума, — он зажигает новый фальшфейер и берет его в зубы, прекращая разговор.
Карабкается по разошедшемуся шву в камнях и, уже вывернув на подобие ступеней, кричит ей:
— Если увидишь, что тварь идет сюда — кинь два камня! Два, один за другим — я услышу.
Мелисса кивает, привалившись спиной к камню и равномерным, в самом деле сомнамбулическим движением, растирает синее от холода бедро.
Дуглас поднимается метров на сто — и понимает, что должен находиться в районе Норт-Рока, вернее, в скалах чуть за ним, иначе уже вышел бы на поверхность.
Очередной фальшфейер гаснет; экономя единственное оружие против твари, Дуглас пытается идти ощупью, придерживаясь за высеченные в скале перила покатой лестницы, выходит на широкую площадку и, не успев понять, где находится, катится вниз по другой грани вмурованной в скалы пирамиды.
Он обнимает рюкзак, надеясь не раздавить бутыли с горючим — в карманах слишком много того, что может сдетонировать — и закрывает от ударов затылок.
Наконец падает животом вниз, разбрызгивая жидкую грязь, поднимается на четвереньки и, учитывая прежнюю ошибку, не сдвигается с места, пока не зажигает фальшфейер.
Красные блики на стенах отзываются острой головной болью и приступом тошноты. Минуту он шевелит губами, как карп в аквариуме рыбного отдела, не различая ничего, кроме черных и красных пятен. В ноздри ударяет запах, от которого он успел отвыкнуть — плоть, перегнивающая в ил.
Потом головокружение неохотно слабеет, и Дуглас понимает, что лежит между подземным озером, полукругом уходящим в зев нового коридор, и грубо высеченной каменной тумбой размером с автобус.
Его воспаленные глаза различают выцарапанные на камне стрелки и галочки.
«Алтарь?!» — догадывается он, сожалея, что Мелиссы нет рядом. Она бы сразу вспомнила, что это, думает Дуглас, хотя, конечно, и не сказала бы, откуда знает.
Он поднимается на каменную ступень у основания тумбы, держа фальшфейер в зубах, подтягивается, хватаясь за верхнюю грань — и тысячекратно усиленная вонь оглушает его.
В вершине камня высечена глубокая ниша — по сути, исполинский валун превращен в ящик или, скорее, ванну. Почти до краев её заполняет жирное, чёрное, как мазут, с угловатыми светлыми прожилками костей.
Дуглас отшатывается, поскальзываясь, правая рука с чавканьем уходит в болото мертвечины, и он с криком вырывает её, роняя фальшфейер. Точка красного огня медленно тонет, и Дуглас видит, как фосфоресцируют черные нити, тянущиеся от его руки к внутренности алтаря.
Свечение черноты отчетливо источает силу. Эта сила куда больше, чем нужно, чтобы поддержать жизнь в теле твари.
«Это Ядро, — неожиданно понимает он. — Это особая кровь, вот что это. Не кровь ради твари… а тварь ради крови. Ради того, чтобы собрать, аккумулировать то вещество, которое нуждается в смерти для раскрытия своей силы. Которое зовет, трепещет в твоих жилах от жажды пролиться, когда ты живешь и не подозреваешь… или убеждаешь себя, что не подозреваешь, что твое призвание — умереть и влиться».
Испачканная чёрным рука приятно теплеет. Кожу чуть покалывает — такое ощущение бывает на языке от хорошего виски (но, разумеется, не от той дряни из супермаркета, которой он травит себя последние несколько лет). И словно в ответ все остальные мышцы дрожат от слабости и холода.
«Одна эта капля — и я буду куда сильнее твари, — думает Дуглас, поднося руку к лицу. Зелено-белое свечение роняет на дно его зрачков мягкие, успокаивающие блики. — Я смогу разорвать её в куски, как доберман — старую дворняжку. Потому что тварь — случайна, а у меня — тоже особая кровь. Я просто воспользуюсь этим, чтобы победить тварь, а потом — сожгу».
Он представляет себе, как чёрная смола сползет по языку в пищевод, разольется по мышцам, наполняя их силой и яростным ликованием сильнейшего. И зачем что-то сжигать, кроме ненавистной твари? Ведь не особая кровь убила его сына, а только тварь — убила бы, и не будь в нём особой крови, как тех бродяг, так зачем жертвовать такой силой? Он сможет её беречь, и использовать, и… пополнять. И тогда потребуется больше тысячи лет, чтобы он так же изгнил в лохмотья, как едва цепляющаяся за жизнь тварь. А может — и за тысячу лет не изгниет, как тварь. Если будет брать достаточно новой особой крови, то не изгниет никогда.
Дуглас понимает, что сначала убьет Мелиссу — не просто убьет, а овладеет ей и сожрет заживо, давясь горячими кровавыми кусками — а потом отомстит твари. Заставит её страдать за каждый год собственных страданий. Раздавит, как жука. И выжмет последние капли чужой, ворованной особой крови из её тела, и слижет их с пола, чтобы не упускать ничего из принадлежащего ему. И, может быть, Виктора — Виктор ведь тоже все чувствует, а он, Дуглас, чувствует в нём особую кровь. И тогда станет ещё, ещё сильнее…
Сзелена-белый водоворот увлекает Дугласа, он наклоняет голову в темноте, открыв рот и выставив язык, тянется к окутывающей его руку сверкающей черноте.
— Папа! Папа, не ешь меня! — тонко, пронзительно восклицает Майкл над его ухом. Совсем маленький, наверное, пятилетний Майкл с золотыми кудрями, пахнущими черничным шампунем.
И Дуглас судорожно отшатывается, падает с алтаря, с остервенением, до царапин вытирая руку о камни. Разумеется, особая кровь ещё остается на коже — но важен сам акт отвержения. Ядро тотчас оставляет всякие притязания на его разум. «Ты умрешь, ты слаб, — обещает оно, когда Дуглас распечатывает бутыль с горючим. — Ты уничтожишь свое дитя и умрешь».
Дуглас задыхается в вони горючего и мертвечины, льет мутную вспыхивающую в фосфорном свечении особой крови жидкость и беззвучно рыдает. Потом чиркает спички, одну за другой, ломая второпях желтые ножки, как птичьи косточки.
Чернота занимается белым, трещащим огнем, словно сама наполовину состоит из горючего. Едкий дым поднимается над алтарем, теснится серым мохнатым медведем у потолка. Дуглас смотрит, слушает шипение испаряющейся, выгорающей особой крови и пытается вспомнить какую-нибудь молитву. Лучше бы — за упокой души; но не вспоминает никакой.
Один за другим вдалеке, за стеной, гулко прокатываются два камня. Вначале Дуглас даже не понимает, почему обратил внимание, а потом вспоминает — он же сам попросил её.
Сжимая в руках последний незажженный фальшфейер, он разворачивается и вначале не видит ничего. Потом — полоску бурых пузырей на слабо озаряемой последними всполохами пламени поверхности озера. А потом вода вдруг вздувается серым ожоговым волдырем, и тварь несется к нему, как парусник в ураган, выкатывается волной и сбивает с ног.
Дуглас крепко сжимает в руках незажженный фальшфейер и ждет, когда тварь обнюхивает его судорожно и подозрительно.
— Ну же. Я ведь твой последний шанс! — хрипит Дуглас, задыхаясь от её тяжести. — Давай, покажи себя. Покажи себя, я сказал!
Он боится, что ошибся. Что в нём нет особой крови — он ведь не рождался с ней, как Майкл. Что его кровь за эти годы не перегорела в особую, как у Мелиссы.
Тварь медленно высвобождает разбухающую голову из глубины своего тела, как черепаха из панциря. Серый нарост растрескивается в воронку, склоняется, обдавая его гнилостным дыханием — и Дуглас зажигает фальшфейер, вбивая его в разверзшийся над головой зев.
Тварь отпрыгивает, раздувается серым колоколом, а в глубине мерцает багрово-малиновый свет. Её тело раздувается и светится все сильнее, мечется по поверхности воды — Дуглас вдруг вспоминает, как в школьные годы кидал в лужу ворованный в кабинете химии натрий. Существо хлюпает, равняясь по цвету с утонувшим пуховиком Мелиссы — или с синяком, скрывавшим половину её лица в их первую встречу — и с треском взрывается, окатывая его столбом грязи.
* * *
— Как ты думаешь, что из этого было на самом деле? — спрашивает Дуглас, накладывая на её обожженную руку новую повязку.
Мелисса, с чисто-белой кожей и мокрыми, облепившими голову волосами, передергивается.
— Вода точно была. И огонь. А так… слушай, что ты с ним сделал? — она вдруг хмурится, кутаясь в его старый свитер.
— Взорвал фальшфейером, — повторяет Дуглас.
— Нет, ты ведь там нашел ещё что-то?
— Откуда ты знаешь?
— Ты сам сказал. Сказал, что нашел Ядро. Ещё до того, как мы бежали обратно, — добавляет она.
— Я его сжег, — отвечает Дуглас, и она облегченно вздыхает, прислоняясь спиной к ножке стола. Дуглас распихивает пустые бутылки, чтобы сесть рядом, и слышит бульканье. Значит, не только пустые.
Он находит на столе кружку и отливает часть виски в неё, протягивает Мелиссе.
— Давай. Чтоб не заболеть, — поясняет он. — И за Чистый Город.
— За Чистый Город, — они чокаются не предназначенной для того посудой. Лица их оказываются очень близко — даже ближе чем тогда, когда он догнал её у подъезда — и Мелиссе вдруг кажется, что они должны сейчас поцеловаться. Она подается вперед, и Дуглас в самом деле целует её — только как-то неловко, между носом и скулой. Как собака, которая тычется носом в лицо.
— Не больно? — спрашивает он, и только сейчас Мелисса вспоминает, что у неё расквашены губы.
Она качает головой, сдерживая смех.
— Вот и хорошо.
Он снова целует её, теперь уже в шею, и теперь уже непохоже на ластящегося пса, а потом подхватывает на руки и несет в комнату.
— Иначе ты здесь споткнешься, — поясняет он.
* * *
Из окна падает прямоугольник розового света, свисающий со стола, как полупрозрачное покрывало. Свет делает заднюю стенку аквариума непрозрачной, и вялые темные рыбы кажутся инкрустированными в кристалл ортоклаза.
Солнце выглядит не кругом, а широкой лиловой в тучах полоской на выемчатом серовато-синем небосклоне. Как язык, облизывающий сумеречное мороженое, думает она. Часов пять, не больше — светать должно рано, все-таки ещё не зима, но за окном уже слышится шум техники — расчищают дорогу после паводка. Часов у него нет.
Дуглас ещё спит — не раздевшийся до конца, в рваном свитере и носках. Без одеяла. Оно, вдвое сложенное, на ней, и Мелисса понимает, что иначе протряслась бы всю ночь — форточка настежь открыта, и ей приходит в голову нелепая мысль, что рыбы, может быть, неспроста такие медленные — замерзают — хотя в аквариуме термометр показывает двадцать шесть.
Мелисса смело спускает босые ноги с кровати, укрывает его и как есть нагая идет в кухню по розовому рассветному указателю. Холод приятно пощипывает кожу, заставляет тело проснуться — как утренний душ, хотя она догадывается, что может и простудиться. Впрочем, вчера по всем законам природы она должна была подхватить как минимум воспаление легких — и ничего же.
Охваченная внезапным любопытством, смешанным с подобием страха, Мелисса останавливается и медленно — как оцепеневшие в рассветных лучах рыбы — опускает глаза, осматривая свое тело. Ожидает увидеть синяки, или красные полоски на коже, или, может быть, даже кровь, или что ещё там бывало после того, как Мэттью вспоминал о супружеских обязанностях, хотя и помнит, что все было по-другому — она просто не верит, что по-другому с ней вообще могло быть, но не находит ничего из этого, и сознание снова заполняет кисель равномерно спутанных, как вязальным крючком, мыслей.
Она находит кастрюльку в шкафу, за складом пыльной китайской лапши и сухой картошки и ставит её на плиту, думая, что нужно будет купить чайник, неважно, вернется она сюда или нет — скорее всего не вернется, мужчин с неё, в общем-то, довольно на ближайшие пару тысячелетий — а сама, ежась от холода, глотает воду из-под крана, только сейчас почувствовав, как пересохли стянувшиеся коркой губы.
Закрутив кран, она смотрит в хромированный слив в раковине.
— Я нормальная, — констатирует она полуудивленно; и повторяет уже с вызовом. — Я нормальная, понятно?
Серебряный глаз не отвечает, что само по себе можно считать добрым знаком.
Автор: Мартовский Выползень