Тьма, как всегда, была двух видов. Одна чёрная, непроницаемая. Другая — пожиже, не столь густая; на ее фоне пятна черноты складывались в пугающие фигуры и силуэты. Уже этой обстановки хватило бы, чтобы нагнать страху на такого мальца, как я. Но было еще и другое, вызывавшее отчаянный, безысходный ужас. Опасность, спастись от которой невозможно: любое необходимое действие было одновременно и неправильным. Пытаясь спрятаться, я выдал бы себя движением. Стараясь загодя рассмотреть во мраке угрозу, тем самым позволил бы таящемуся лиху непонятным образом определить мое местоположение. Просто зажмуриться и замереть означало не видеть беду, пока на меня неминуемо не наткнутся при поисках. Теплилось еще смутное воспоминание о чем-то, чем можно себя защитить, но я никак не мог сосредоточиться на этом утерянном способе. Вполглаза наблюдая за тьмой, я лихорадочно накидывая на выдающий меня страх маскирующие мысли-паутинки. Чем толще их слой, тем больше вероятность, что мне удастся уберечься... хотя бы на сей раз. Я почти поверил, что у меня получится, когда из кляксы абсолютного мрака вытянулось суставчатое щупальце, ломано развернулось и с хрустом вонзилось мне в грудь.
За окном электрички постукивал унылый пейзаж: косые сараи, купы некошеных сорных трав, разбитые дороги, по которым заведомо не хотелось ехать куда бы то ни было. Меня беспокоило: кричал ли я перед пробуждением? Судя по тому, что никто не вскочил на ноги, не навис надо мной — нет. На других лавках люди занимались своими делами, не вертелись, стараясь меня разглядеть. Я перевёл взор на соседей. Напротив сидел дедок, застёгнутый на все пуговицы. Седые в желтизну усы, неухоженная бороденка, выцветшие зрачки в щелках между лохматыми бровями и свечными наплывами подглазных мешков. Промеж коленей дед сжимал исцарапанную трость и смотрел неодобрительно. Такой не стал бы интересоваться, все ли у меня в порядке, а просто ткнул бы клюкой, чтобы я не «безобразничал». Бабка рядом — явно не с ним, а сама по себе — оторвалась от вокзального чтива с огородными советами и сканвордом во всю страницу и уставилась в мою сторону. Пожевала морщинистыми губами, утерла их горсткой. Наверное, я все же дернулся во сне. Ну, с кем не бывает. Я сунул руку под куртку. За грудиной, там, куда щупальце нанесло разящий удар, противно ныло. Не настолько сильно, чтобы принять таблетку от сердца — мужик лет за сорок обычно лечит такое способом «потереть, чтобы прошло». Эх. Я ведь намеревался не спать все несколько часов поездки от конечной станции до почти конечной на другом конце ветки, но вот сморило.
Некоторые считают, что ко всему можно привыкнуть. К боли, к страданиям, к плохой жизни. Ну, не знаю. Если только к чужим. Да и то, если есть возможность держаться от них подальше. Когда мать, намного пережившая отца, свалилась и начала сгорать — к счастью, не на моих глазах, а на глазах Виктора, его жены и их выводка — я уже много лет жил отдельно. Повезло: в своё время мне пришлось убраться из милого дома, осесть не близко, но и не слишком далеко — в тех самых нескольких часах от почти конечной до конечной. По нашим меркам, в центре. Виктор остался с матерью, привёл невесту Ольгу в ее двушку — я побывал на свадьбе, честно стараясь порадоваться за молодых, отсидел первый день гулянки в кафе, второй – с продолжением на дому — и сбежал с предпоследней ночной электричкой, не дожидаясь традиционного третьего дня застолья. Сколько раз за следующие полтора десятка лет я побывал в родительском доме, можно пересчитать по пальцам. Несколько часов езды в электричке стали удачным барьером: и оправданием, и защитой от свиданий одновременно. Виктор и Ольга постепенно завели двоих девчонок и пацана, с которыми я познакомился в основном по фотографиям, и отселились от матери — кто-то из Ольгиной родни вовремя скончался, освободив жилплощадь. Виктор обижался, что я стал редким гостем (Ольга, по-моему, нет), а мать прямо обвиняла, что я их забросил. Особенно возмутил ее мой отказ приютить в перспективе старшую племянницу, когда той придёт время продолжить учёбу в центре, не сравнимом с их глухоманью. При этом от моих денег мать ни разу не отказалась. Честно сказать, не слишком частых. До сих пор считаю, что помогать ей в первую очередь должен был Виктор — с его детьми она нянчилась, ему готовила любимые «мамины» котлеты, для него закручивала банки с соленьями. За время болезни матери я навестил ее лишь раз, приехав на несколько дней. Ночевал у Виктора с Ольгой, на раскладушке в тесной кухоньке. Думаю, он и его жена предпочли бы сплавить меня в свободную комнату в материнской квартире, чтобы хоть на время избавиться от присмотра за больной. Но уж нет! Мне хватило одного взгляда на мать — иссохшую, на непропорционально разбухших ногах — и одного вдоха на пороге ее квартиры с ядовитым воздухом, пропитанным затхлостью старого помещения и испарениями полумертвого тела. Виктор и Ольга навещали ее один, порой два раза в день, то вместе, то поочередно. Я сразу предупредил, что не направлюсь туда в одиночку, только вместе с кем-нибудь из них. В квартире у матери, тяготясь, я делал что-нибудь, способное сойти за помощь по дому. Мать то язвительно радовалась встрече со мной, то осыпала упреками. Когда у неё начинались боли, она кричала. Соседи к этому привыкли. Насчёт Виктора и Ольги не знаю, но я — нет. При каждом посещении я изнемогал, дожидаясь окончания визита. Спускаясь по лестнице, я слышал сквозь дверь и стены вопли, стихавшие при удалении. Даже во дворе они доносились до меня через стекла.
Когда мать умерла, я появился только в день похорон — приехал самой ранней электричкой, уехал последней. Денег на две поездки такси между вокзалом и домом было для этого не жаль. После кладбища, после тягучих поминок, в квартире остались самые близкие. Начались воспоминания — сперва с пьяными слезами, потом со столь же пьяным смехом. Виктор выковырял откуда-то пакет со старыми фотографиями и пустил их по кругу. Я брезгливо трогал мертвые бумажные прямоугольники со знакомыми лицами. Когда мне предложили выбрать себе несколько материнских фото на память, я отказался. Впрочем, пару снимков я забрал. На одном был запечатлён я сам. На втором — я вместе с Витякой.
Две черно-белые картинки. Я и Витяка — тогда я ещё называл его так — обнимаем друг друга за шеи, я левой рукой, он правой. Моя правая сжата в кулак и выставлена вперёд, отчего кисть вышла размытой. Витяка задрал вверх левую пятерню с пальцами, растопыренными так же, как его вихры. Мы оба смеёмся — он беспечно, я, как и положено старшему брату, более сдержанно. На этой фотке меня привлёк не Витяка. Мне понравился собственный взгляд, взгляд уверенного в себе пацана, без тени страха. На другой я стоял гордо, в любимой своей позе — правое плечо вызывающе приподнято, левое чуть опущено, одна нога на четверть шага впереди, другая почти по-балетному развёрнута носком вбок. До сих пор люблю стоять так, пусть даже возраст, пузо и покатые плечи лишают меня задиристости. А обниматься с Виктором? Теперь мне это и в голову не пришло бы. Раньше — да, в те давние времена, когда я его... черт, я его действительно любил, защищал, и мы с ним делились тайнами. Ну, ведь и Виктор сейчас не раскроет мне объятий. Он больше не считает меня защитником. Я себя, откровенно говоря, тоже.
Я посмотрел в вагонное окно. Большая часть пути, отмеренная километрами рельсов и десятками железнодорожных станций, была позади. Я ехал в свой родной – когда-то родной! – поселок. Виктор позвонил и рассказал мне: спустя шесть месяцев убитая материнская двушка превратилась в объект наследственных правоотношений. Он говорил осторожно, будто отвечал невыученный урок. Скорее всего, сам он и его мозговой центр Ольга полагали, что квартира должна полностью отойти им и их пащенкам. С одной стороны, я не возражал: одна мысль об этом обиталище, полном мебельной трухи в слое трупного яда, вызывала у меня отвращение. С другой, я не отказался бы от своей доли в денежном эквиваленте. В любом случае, требовались мои подписи в нотариальных бумагах. Поэтому я и сидел теперь в электричке, час за часом разглядывая убегающие назад ряды построек вдоль насыпи.
Я потерял место лидера, когда начались кошмары. Кто согласится на верховодство брата, боящегося темноты в спальне, орущего по ночам и с грохотом падающего из кровати на пол запутанным в одеяле? Сначала я просто мешал Витяке высыпаться. Потом, и сам мучимый беспрестанным недосыпом, стал нервным плаксивым ребёнком. Меня задразнили во дворе. Витяке перепадало как близкому мне человеку, с довесками в виде мести за былую защищенность. Мать, всполошившись, таскала меня по врачам. В детской поликлинике меня поставил на учёт невропатолог — другого специалиста, более близкого к проблеме, в то время найти было невозможно. Следующим этапом мог оказаться психиатр, свят-свят от такого. Меня кормили таблетками, кололи содержимым ампул, однажды даже назначили курс экзотического для наших краев электрофореза, прижигавшего кожу током из свинцовых электродов сквозь влажные войлочные подушечки. Отец стал общаться со мной с явной неохотой. Его будто тяготило мое стремительное окукливание: настоящий мужчина из такого мокрого кокона вылупиться не мог. Мать то причитала надо мной, то вдруг начинала орать, чтобы я взял себя в руки и перестал сходить с ума. Я начал ссаться в постель.
С чего все началось? С чего? Я не отвечал на эти вопросы врачей и родных. Не мог ответить. Я был не уверен, что знаю ответ. Объяснения, озвучь я их, были бы неправдоподобными и не внушавшими доверия мне самому. Но ведь они существовали, и Витяка должен был о них догадаться. Должен, но не хотел, младший засранец. С другой стороны — кто его обо мне расспрашивал?
Почти каждую ночь меня кромсали и рвали на части. Тьма во тьме, непроницаемо чёрная на фоне просто чёрного, принимала неестественные, сводящиеся с ума формы, тянувшиеся ко мне лапами, членистыми конечностями, когтями, шипами, жалами. Меня ломали пополам, сгибая пятками к затылку, вспарывали во всех направлениях, перетирали в труху. Я вопил от боли и ужаса, задыхался, цепенел от страха смерти — и от мысли, что она не будет достаточно быстрой. Наверное, я умирал, но не окончательно, и раз за разом меня выплевывало во тьму из наступившего небытия. В чужой, враждебный мир. Это было вроде истории заблудившегося в джунглях Маугли без смелых волков, мудрого медведя, верных пантеры с питоном – лишь с соседством кровожадного тигра, шакала и исступленных динго. Я учился выживать во мраке. Самостоятельно, без объяснений, с неотвратимыми наказаниями за неудачи. Как намеренно рассеянным взором следить за окружающим. Как прятать сигнальный маячок собственных мыслей под покровом отсутствующих образов. Как двигаться и не двигаться. Однажды мне вспомнилась фраза из какой-то прочитанной книжки: «Стань тенью, бедный сын Тумы, и глаза страшного ча не найдут тебя». Наверное, я переврал ее, но главное — суть. Получалось плохо, и меня то и дело находили.
Я увидел, как мимо окна электрички проползло длинное название станции, составленное из букв с облупившейся краской. Следующая остановка была моей. Уплывшая назад станция была последней вехой в моем путешествии. А при движении в обратном направлении — первым преодоленным на пути от родного дома рубежом.
Не знаю, как было в действительности. Предчувствовал ли отец свою кончину и решил напоследок помочь мне с самостоятельным обустройством? Или ему просто надоело терпеть рядом с собой отпрыска, которому явно не суждено было стать родительской гордостью? Однажды он завёл со мной разговор наедине. Сказал, что мне пора подумать о мужских шагах. Путевка в жизнь, становление на крыло. Я уже не ребёнок, получил какую-никакую специальность. Пусть меня не взяли в армию, но если начать с чистого листа, ощутить на себе груз ответственности, это способно решить хотя бы часть моих проблем. Вполне возможно, он сам верил в свои слова. Отец предепредил, что поможет для начала деньгами, но это станет авансом, и позже (он цинично уточнил: «Когда начнётся дележка») мне не придётся рассчитывать на что-либо ещё. Кроме того, он обещал облегчить мой старт, использовав свои знакомства. Например, подыскав относительно недорогое съемное жилье без конторских посредников. В этом он меня не обманул.
Конечно, не тотчас после разговора с отцом, но на удивление скоро я был выдворен из-под родительского крова. Мне отчего-то запомнилась станция, ближняя к нашей, первая на пути в новый мир. Миновав ее, я почувствовал себя по-настоящему одиноким. Я прибыл на место и поселился с благословения отца на окраине центра — такая вот невеселая игра слов. Было ли то самовнушением, или роль сыграло расстояние от прежнего уклада, но кошмары слегка ослабли. Они не стали реже, однако их интенсивность притухла. Я счёл это добрым знаком.
Помощь и деньги закончились быстро. Но мне повезло: я познакомился со зрелой во всех отношениях женщиной. Мы прожили вместе два года и чуть было не оформили свои отношения. Как она рассказывала, изначально ее привлекала моя загадочность. И, чего греха таить, сексуальная выносливость. Она извивалась подо мной и на мне большую часть ночи. Ещё бы! Сила молодости и страх уснуть заставляли меня стараться на износ. Благодарная любительница бессонных ночей оказала мне протекцию. Не сразу, но я обзавёлся нужными связями и собственным источником дохода. Никакого криминала, никаких трупов и зафиксированных паяльником обязательств. По большей части работа с бумагами, которые составляются в некоторых отчаянных ситуациях. И общение с людьми, их подписавших, где главное — не поддаваться жалости. Почти всегда есть способы заработать, от которых отказываются другие. Главное, чтобы не мучила совесть. Меня она не мучила.
Через два года мы с любовницей расстались: я, в отличие от нее, не хотел заводить ребёнка, а она заявила, что не может больше терпеть моих психических воплей и метаний во сне. К счастью, я уже мог позволить себе жить независимо. Это было время быстрых капиталов. Нужно было лишь угадать струю, бившую вверх, а не утаскивающую тебя на дно. Повезло мне, как с недавней любовницей, или я открыл в себе чутьё, но я не мог жаловаться ни на что, кроме ночных кошмаров. Доступные деньги и расплодившиеся вдруг светила медицины (некоторые явно были записными шарлатанами) сподвигли меня на несколько попыток лечения. Кто-то пытался привести меня в порядок химией. Кто-то – терапией и тренингом. Некоторое время я даже посещал личного психолога — теперь мне кажется, что тогда эту специальность медики, получившие мало-мальское образование, присваивали себе, насмотревшись западных фильмов. Но от моего личного мозгоправа, как ни странно, была польза. Наверное, он был фанатом своего дела. Во-первых, он научил меня подстраиваться под фазы сна и – хоть и не избегать кошмаров вовсе, но успевать просыпаться до низвержения в окончательное безумие. Во-вторых, с ним я, лёжа на пресловутой кушетке, впервые сформулировал для чужих ушей то, что произошло со мной до моего личного Большого Взрыва.
Витяка поведал мне настоящую тайну. Не секрет – ведь секреты бывают только у девчонок. Шёпот, сказал он, лучше всего слышно по ночам. Он ползёт в комнату от окна, но, возможно, проходит сквозь пол и стены. Угрожающее бормотание, невнятные фразы и призывы. Чьи? Конечно, чудовищ, был уверен Витяка. Не то, чтобы я ему не поверил. Я просто хотел убедиться сам. Мы не спали до глубокой ночи. Вот, слышишь? — схватил меня Витяка за локоть. Я не услышал ничего, как ни старался. Наверное, это оттого, что ты старше, — предположил Витяка. – Чем старше человек, тем хуже у него слух. Или это шепчут чудовища, которые охотятся за лично ним, Витьком. Я пообещал, что убью любое чудовище, которое на него посягнёт. Правда? Правда. Слово старшего брата.
Через несколько дней Витяка сказал, что обнаружил — голоса идут из подвала. Оттуда они вдруг донеслись до него отчетливо через запертую дверь. Мы вместе исследовали подвальный вход. Облупленная дверь в цоколе — Витяка назвал ее цвет говняным — была старой, обитой железным листом, с ручкой-скобой, приколоченной тремя громадными загнутыми гвоздями. На двери висел замок — чёрный, амбарный, похожий на половинку хлебного ломтя. Чуть ли не все в доме знали: ключ от замка хранился в щербинке над косяком. В сущности, вход охранялся просто запретом. Я подготовился к наступлению. Вооружился деревянным мечом, вырезанным из доски папой. Это было замечательное оружие – без острых граней, безопасное для нас с братом и наших товарищей, но, несомненно, смертельное для чудовищ. Папа всегда повторял, что лучший довесок к любому вооружению — смелость. Когда не боишься ты, тебя боится твой страх, — учил он меня и Витяку. Поэтому я и не страшился похода в подвал — ну, почти. Перед дверью я сцепил пальцы, Витяка скинул сандалию, наступил пяткой на мои ладони, как на подножку, и дотянулся до ключа в тайнике. Озираясь, мы отперли замок и толкнули дверь. За дверью было темно. Лезть внутрь в одиночку было довольно глупо, поэтому я, храбрясь, и вошёл. Я вдохнул удушливый несвежий воздух и ощутил запахи холода и сырости. Непроизвольно поднёс к носу правое запястье и при этом нечаянно стукнул себя по штанам спереди лезвием зажатого в руке меча. От двери за моей спиной протянулась полоса света. Я посмотрел на свою тень, лёгшую поверх нее. В темноте виднелся внутренний проем с какими-то трубами за ним и едва различимой колонной в центре. Проем меня затягивал. Я шагнул дальше, во тьму, больно ткнувшись бёдрами о что-то жесткое и неровное, сделал шаг вбок, повернул. Тьма сгустилась. Я прошёл ещё немного. С опозданием вспомнил, что мог бы взять с собой фонарик на батарейках. Впереди было черно: в центре словно бы выцветше, а по краям совсем угольно. От отсутствия света у меня перед глазами крутились фиолетовые и чёрные пятна. Подвал не молчал — шипел, побулькивал, чем-то свистел. Шепота не было, чудовищ тоже, и я решил возвращаться. Вот тогда-то из кляксы мрака в углу ко мне плотной тенью протянулась лапища, зазубренная, как у гигантского жука. Я вскрикнул и махнул мечом. Лапа переломилась там, куда пришёлся удар, и отпала. Я, задыхаясь, водил мечом перед собой. Деревянное лезвие бледнело во тьме, будто светилось. Благодаря этому я и заметил щупальце — оно пересекло бледную полосу чёрным прочерком. Я судорожно обрубил его и завопил, беспорядочно размахивая клинком. Тьма забурлила. Отовсюду полезли новые полосы, сплошь в крючьях и шипах. Под моими ударами от них летели ошмётки. А потом мой меч неудачно наткнулся на препятствие и сломался пополам. Я завопил, развернулся и побежал наугад, ссаживая о что-то невидимое локти и коленки. На секунду мне показалось, что меня схватили сзади. Я дернулся изо всех сил. Что-то от меня оторвалось. Клок майки? Карман на штанах? Я высвободился и продолжил бег. Отворенная дверь возникла передо мной внезапно, за ней маячил Витяка. Я вывалился наружу, упал на землю. Витяка, бледнея на глазах, бормотал: что там, что там, что там?.. Запри дверь, прохрипел я. И когда он вставил замок в дужки, я сказал: там ничего, я всех убил.
Какая замечательная иллюзия, сказал мне психолог. Классическая, просто по канонам из учебника психологии. Нет, это не психиатрия. Всего лишь особенности человеческого сознания. У детей оно более пластично, чем у взрослых. Ребёнок ещё не загнан в рамки и способен создавать целые миры. Например, мальчик берет в руку обломок ветки, кривой сучок. И на все время игры деревяшка становится настоящим пистолетом. Что самое интересное, пистолет реален не только для владельца, но и для его товарищей, вовлечённых в ту же игру. Он и существует, и не существует одновременно. Как и деревянный меч, способный уничтожать чудовищ. Строго говоря, это симулякр. Симулякром может стать что угодно. Меч, дверь в подвал. Всякая арка — это символ прохода в иной мир. В античности горные расселины Киммерии считались вратами в царство Аида – а потому в те времена они ими и были. Уэллс описал в одном из рассказов переход как бесхитростную зелёную дверь в стене...
Я встал с кушетки. Я нуждался в избавлении от кошмаров, а не в рассуждениях о литературе. Конечно, — грустно подытожил психолог, не найдя во мне благодарного слушателя, — можете быть уверены: чудовищ не существует. Диета, упражнения, фармакопея — это путь к решению любых проблем при должном терпении. Он добавил: если я пожелаю, меня направят на курс в совершенно особом пансионате. Индивидуальный подход и вип-обслуживание для тех, кому позволяют возможности. Я был бы удивлён, узнав, кто из известных персон регулярно восстанавливает там душевное равновесие, если б не врачебная тайна. Итак?
Я отправился в пансионат на две недели. Полная изоляция от тревожащего окружающего мира. Только комфорт, отдых и спокойствие. Кошмары притихли. Подозреваю, вечерние таблетки просто не давали их вспоминать по утрам. В это время умер и был похоронен мой отец. Меня искали, но так и не смогли со мной связаться.
Моя станция. Разумеется, никто не встречал меня на перроне. Я не переживал по этому поводу. Сам добрался до квартиры Виктора. Со мной была сумка с единственной сменой белья — Виктор предупреждал, мы можем не успеть закончить все формальности за раз, но оставаться надолго я не намеревался. Я настоял, что буду ночевать у него. За полгода он и Ольга успели освоить материнскую квартиру, но одна мысль о заселении в неё вызывала у меня спазм в животе.
Как я и боялся, поход к нотариусу отложился на день. Знай я это заранее, приехал бы сутками позже. Я не хотел сидеть в компании с Виктором, Ольгой и их детвой, относящимсяившейся ко мне без приязни: я был чужаком и к тому же приехал без подарков. Сказав, что мне нужно выйти, я отправился просто побродить по знакомым с детства улочкам.
До родительского дома я добрел без специальных намерений. Должно быть, задумался, а ноги сами вывели памятным им маршрутом к четырехэтажному корпусу в шеренге зданий-близнецов. Из вытоптанных газонов между домами торчали старые тополя. По три фонаря вразброд на жирафьих шеях из потемневшего бетона теснилось перед каждым домом. Я подошёл к некогда своему — среднему — подъезду. Из двери тянуло трущобным запахом вечно томимых на плите капусты с картошкой. Я не стал входить и вместо того направился в обход дома.
Дверь в подвал выглядела ещё более обшарпанной, чем мне помнилось. Тот же мерзкий дерьмовый цвет в крапе отслоившихся чешуек, та же ручка на трёх гвоздях. Замок, разумеется, был другим: вместо амбарного ломтя — цилиндр на тонкой хромированной дужке. И бумажка с каракулями, приклеенная одним концом к двери, другим — к подгнившей раме. Я машинально протянул руку к выемке. Теперь меня не нужно было подсаживать. Невероятно! Палец нащупал холодную зазубринку, я подцепил и вытащил ключ, резной стерженёк полукруглого сечения, с треугольной головкой. С замка на меня уставился прищуренный глазок полукруглой скважины. Это было так нелепо и вместе с тем так ожидаемо, что я вставил ключ — и замок повис на отщёлкнувший дужке. Я огляделся. Улица была пустой. А хоть бы и нет — кто одернет взрослого хорошо одетого мужчину, открывающего подвальную дверь?
За дверью было темно. Лезть внутрь было бессмысленно и глупо — поэтому я и вошёл. Я вдохнул удушливый несвежий воздух и ощутил запахи холода и сырости. Запахи порой вызывают воспоминания ярче, чем на то способны картинки. Я поднёс к носу запястье, как три с лишним десятка лет назад и почти удивился, не ощутив деревянного удара по паху. От двери протянулась полоса света. В темноте виднелся внутренний проем с какими-то трубами за ним и едва различимой колонной в центре. Проем втягивал меня, как слив — остатки воды в ванне. Встав в нем, я почти перекрыл доступ свету с улицы. Шагнул дальше, больно ткнувшись голенями о что-то жесткое и неровное, сделал шаг вбок, повернул. Тьма сгустилась. Я прошёл ещё немного. Забавно, за все это время мне не пришло в голову вытащить из кармана телефон и включить фонарик — наверное, потому что в прошлый раз у меня не было фонаря. Впереди было черно. Чернота была разбавлена обессиленным светом, процеженным сквозь невидимые вентиляционные проемы. По бокам, вверху и внизу тьма была вовсе непроницаемой, рамкой облегая центр, как кулисы обрамляют сценический задник. Пятна в подвальном воздухе плавали, абсолютно чёрные на фоне просто чёрного. Я хотел вздохнуть и поперхнулся: передо мной в отдалении проступил невысокий силуэт. Угольный абрис, отчего-то смутно знакомый. Чудовище?! Нет, явно человек. Одно плечо опущено, другое вызывающе приподнято. Ног почти не видно, но тень, на которую опирается торс, расходится книзу узким треугольником... Посреди теневой округлости, которую можно было счесть лицом, зажглись две чуть заметные белые точки. Подвал вокруг меня дышал, хрипел и булькал. В шипение труб вплёлся тихий, едва различимый свист, змеиное слово на выдохе, полное изумления, издевки и ярости.
— ПРИШЕ-О-ОЛ?!.
Белые точки налились красным. Силуэт ребёнка, мой детский силуэт, колыхнулся. Я не смог бы ему ответить, даже если б попытался: горло вмиг пересохло до боли. Тень бросилась на меня. Она двигалась не прямо, а зигзагом, перемещаясь невозможными широкими прыжками из стороны в сторону, сжимаясь и замирая после каждого прыжка. Силуэт ростом ниже моего плеча возник почти совсем близко, злобно торжествуя: пришеоол!!! Я застыл истуканом. Точки глаз полыхнули алым. В тот же миг другая тень — чёрная на чёрном – выстрелила конечностью, раскладывающейся на лету, как плотницкий метр, и вонзилась в спину подскочившей ко мне фигурке. Ещё одна хлесткая лента протянулась к его шее, и оба отростка совместно отдернули свою добычу назад, в беспросветные тенета. Тьма вскипела. Со всех сторон уродливые тени устремились к корчившемуся тельцу и принялись рвать его в клочья. То ли болезненный визг, то ли оглушительное шипение вдавило мне ушные перепонки. Я развернулся и побежал наобум, спотыкаясь и ранясь о препятствия.
Виктор торчал снаружи, перед входом в подвал. Черт его знает, как он попал сюда: то ли изначально шёл следом, то ли примчался в последний момент, что-то почувствовав. Лицо его было белым, глаза перепуганными. Он беспомощно бормотал: что там, что там, что там?.. Я оттолкнул его и бросился прочь. Кажется, он за моей спиной принялся запирать подвальную дверь.
Я не останавливался, постепенно переходя с галопа на прихрамывающее семенение, до самой станции. К счастью, все документы были у меня при себе. О том, чтобы вернуться за сумкой с барахлом, оставленной в квартире у Виктора, я не помышлял. Телефон настойчиво зазудел в кармане, и я раздавил ему кнопку отключения. В кассе я купил билет, дождался своей электрички и рухнул без сил на свободное место. Мирная старушка напротив внимательно оглядела меня и пересела. Я опустил взгляд: рукава и штанины были в паутине, пыли и грязи. Куртка, скорее всего, тоже. Мне было плевать.
Мысли мои скакали. Симулякры, киммерийские тени... Кого я покинул в подвале мальчишкой? Что оторвали от меня выпущенные на волю гибким детским сознанием монстры? Мою частичку? Слепок личности? Душу? В какой мир уволокли ее? Каждую ночь, каждый пасмурный день пленители истязали попавшую в их силки тень. Может быть, не ее одну — но что мне до других? Я едва не завыл, осознав реальность своих кошмаров, отголосков переживаний другой моей части, удаленно спаянной со мной неразрывной связью. Провести тридцать с лишним лет взаперти, за непреодолимой дверью с символическим замком и недоступным ключом рядом, испытывая поначалу только ужас, потом пришедшую ему на смену безысходность, а затем — озлобление и застилающую глаза красным ненависть ко всем.
За окном сгущались сумерки. Я скорчился на лавке, электричка везла меня домой, как приговорённого — к эшафоту. Рано или поздно мне придётся уснуть, увидеть слоистую тьму, испытать непременное нападение. И, возможно, снова услышать свой шипящий визг, повторяющий вопрос утратившего надежду: «Пришеоол?!.»