Именно потому, что подлинное искусство стремится к чему-то реальному и объективному, оно не может удовлетвориться только видимостью правды.
В своем разоблачительно-пророческом «По ту сторону добра и зла», помимо всего прочего, Ницше высказал следующую мысль: «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя». И в молодости я частенько размышлял над этими словами. Что на самом деле философ пытался нам сообщить? О каких жутких тайнах, открывшихся его взору, стремился поведать? Признаюсь, меня пугало это его изречение.
И только теперь я с полной уверенностью могу сказать почему.
С самого начала, желая разобраться с заложенным в тексте смыслом, втайне от самого себя я жаждал узнать, что же скрывает бездна.
* * *
Сейчас:
Вот они – все эти люди. Ходят-бродят тут, сверкают проплешинами, таращатся на меня. Задают дурацкие вопросы. Приводят бесполезные доводы. О чем-то спорят друг с другом, сердятся и неодобрительно качают головами. В общем, любым способом пытаются выяснить, с чем же им довелось столкнуться.
Мне скучно.
Зевнув, я перевожу взгляд с одного из них на другого, изображаю улыбку. Мне фальшиво улыбаются в ответ. Все это – лишь игра. Общепринятая и оттого весьма примитивная, не требующая особого умственного напряжения забава. И, если честно, я не шибко рвусь участвовать в этой игре, но иного выхода у меня попросту нет.
Что мне интересно, так это скользящие вдоль стен тени – извивающиеся, подобно гигантским тропическим змеям, и принимающие самые причудливые формы. Я украдкой наблюдаю за ними, не без содрогания обнаруживая в их сердцевине хищный оскал моего альтер эго, всюду следующего за мной по пятам…
– У вас было все!
Сказано это с долей восхищения и зависти, а вместе с тем я слышу и жалость, за которой легко угадывается презрение.
Было.
Отвернувшись от теней, что уже принялись нашептывать мне свои пугающие истории, я смотрю на всех этих олухов, гордо зовущих себя докторами, профессорами, всякого рода специалистами. Неужто они всерьез считают, будто «все» подразумевает одно только материальное благосостояние? Судя по всему, так и есть.
Что ж, таков этот мир. Мы его создали, нам в нем жить.
Как ни крути, а меня они мало заботят, и поэтому я снова прислушиваюсь к теням, к скопившемуся в углах мраку. Несмотря на явную клишированность образа – мне страшно. Но и… любопытно. Любопытно, что же поведают мне на этот раз, насколько ужасной и запутанной окажется очередная история.
– Попытайся вспомнить, – слышу я шепот.
* * *
1996 год:
– Леха, здесь жук-плавунец точно не водится.
– С чего бы?
– Да откуда ж ему тут взяться? Сплошное мелководье, тины почти нету, а из живности лишь комарье да мошкара.
– Может, еще поглядим?
– Да впадлу как-то. Это ж не пруд даже – так, болотце.
– Хм… обломно, конечно. И че теперь делать?
– Ну, мне вчера пару кассет с ужастиками подогнали, можно позырить.
– Ужастики?
– А че?
– Фиг его знает, не очень-то я люблю ужастики.
– Да брось, все равно делать нечего. А в ужастиках – там тебе и чудища всякие, и кровищи дофига. В крайнем случае всегда найдется над чем поржать.
– Ладно, уговорил…
* * *
Сейчас:
В воспоминаниях я нередко возвращаюсь к этому короткому диалогу, состоявшемуся одним жарким днем, казалось бы, тысячу лет назад.
В том недосягаемо-чарующем прошлом, обычно увлеченные ловлей различных жуков, мы с моим другом Лешей изнывали от скуки в душной городской повседневности. Сказывалась привитая сердобольными бабушками и дедушками любовь к деревенским просторам, которых по ряду причин мы оказались лишены.
Не зная, чем себя занять, мы обратились к единственно возможному в такой ситуации развлечению – к кино. Зарубежные низкобюджетные фильмы ужасов в переводе Володарского и Гаврилова, Михалева и Горчакова пришлись мне по вкусу, и даже больше – они пробудили дремавший во мне до поры до времени талант. Запустив механизмы моего воображения, эти фильмы заставили меня фантазировать, а чуть позже и сочинять.
Всего-навсего потертая видеокассета с записанными на ней двумя ужастиками – сущая нелепость, пустяк!
Но именно с этого все началось.
* * *
Три дня назад:
– И о чем они тебя спрашивали?
Когда я вошел, она, уютно устроившись на диване, размеренными движениями маленькой кисточки наносила на ногти лак.
И не показалось ли мне, что в последнее время она стала чересчур много внимания уделять своей внешности? Или же это я – витающий в облаках писатель, а по совместительству непутевый муж – наконец-то заметил, что моя жена в первую очередь женщина, а значит, ни что женское ей не чуждо?
Сняв пальто и скинув ботинки, я прошел в комнату.
Мгновенный слепок реальности: телевизор на стене – огромная плазменная панель – крутил рекламу, на кофейном столике красовались полупустая бутылка из-под вина и бокал, а за окнами в расцвеченный маслянистыми огнями город бесшумно вползал туманный вечер.
– О чем спрашивали? – с запозданием отозвался я. – Так все о том же, Вишенка. Сколько вымысла в моих сюжетах, не страшно ли мне спать по ночам, излюбленное – откуда у меня берутся идеи. Эх, Алана Мура на них нет!
– Все?
– Ну и, разумеется, как я стал тем, кем являюсь.
Еще один слепок: в ванной комнате покапывало из крана, а ионизатор воздуха источал едва уловимый аромат пластика…
Я знал, что в будущем непременно использую все эти слепки для большего натурализма в своих текстах. Ведь имитация реальности – достоверность, правдоподобие, как ни назови! – является одной из важнейших задач всякой, тем более вымышленной, истории. И разве среди прочего не достигается она за счет ненавязчивого, но тщательно выписанного окружающего пространства?
– И что ты ответил?
Оставив ногти в покое, жена насмешливо посмотрела на меня.
В первый же день нашего с ней знакомства я был поражен силой ее взгляда – невероятно проницательного, срывающего с тебя все покровы и маски, – поэтому и думать не думал что-то от нее скрывать или отделываться проходными шутками.
– Правду, – просто сказал я.
– Надеюсь, не как обычно? – вздохнула она, демонстративно закатив глаза и откинув голову на спинку дивана.
И не показалось ли мне, что на ее тонкой шее, резко контрастируя с фарфоровым цветом кожи, алел овальной формы синяк, которого, готов поклясться, еще утром там не было?
Решив, что в последнее время мне слишком многое кажется, я с виноватым видом улыбнулся:
– Угу. Я опять сказал им, что для того, чтобы стать мной, мне всего-то потребовалось сойти с ума.
* * *
1996 год:
– Слушай, а ведь не так уж плохи эти твои ужастики. И сиськи в наличии, и литры кетчупа, да и поугорать есть над чем.
– А я что говорил!
Проигнорировав призывы солнечных лучей, струящихся в пыльную комнату сквозь щель в шторах, мы плюхнулись на диван и включили старенькую китайскую видеодвойку.
– Че зырим сегодня? – спросил Леха.
– «Пятница тринадцатое», – ответил я и даже попробовал изобразить дьявольский хохот: – Уха-ха!
А где-то в глубинах души уже зрело понимание, что если для Лехи все эти ужастики лишь развлечение, то для меня они нечто большее – что-то совершенно иное, по-своему определяющее меня как личность.
* * *
2001 год:
Я с жадностью ловил каждый ее взгляд, каждое мимолетное движение – будь то покусывание губы или почесывание мочки уха, даже подергивание отдельных мышц на лице, – и не мог дождаться, когда же она наконец дочитает.
За это время я трижды прокрутил в голове всю историю, скрупулезно разобрал поступки героев и даже умудрился пройтись по стилистике – и все это с целью выявить сильные и слабые стороны моего рассказа. Но, как бы я ни старался отыскать изъяны, рассказ по-прежнему казался мне безупречным, если не сказать шедевральным. И потому тот итог, что подвела моя учительница по литературе, был настолько ошеломляющим, что я решил, будто ослышался.
– Очень примитивно.
Я заерзал на стуле.
– Э-э… В каком смысле?
– Во всех. – Она посмотрела на меня. – Сюжет предсказуем до безобразия: заброшенный дом, древнее зеркало, открывающее врата в ад, и группа туповатых подростков на очередной пьяной тусовке. Персонажи не раскрыты, логика хромает на обе ноги, а про художественность вообще молчу. Сразу видно, что автор неопытен и плохо дружит с русским языком. А еще – что автор явно насмотрелся фильмов ужасов. Впрочем… – она прицыкнула, – да, могу похвалить сцены убийств. Это единственное, что в рассказе удалось. Здесь автор постарался на славу – как с описаниями, так и со всем остальным.
– А что не так с языком? – прошептал я.
– Уж больно много ошибок. Прям слишком много! Да и ошибки все какие-то глупые.
– А ошибки еще и умные бывают? – съязвил я.
Ее глаза хищно сверкнули, но, видимо, сделав скидку на мой возраст, она предпочла сменить гнев на милость.
– Бывают. И со временем ты поймешь, о чем я сейчас говорю.
Она вернула мне стопку листов с распечатанным на них рассказом.
– Передай автору, что если он хочет стать писателем – если действительно хочет им стать! – одного желания недостаточно. Требуется усиленная работа над собой. – И, подумав, добавила: – А еще пускай выберет менее кровожадный жанр. Насилия в мире и так хватает.
Улыбнувшись уголками губ, она неожиданно мне подмигнула, тем самым давая понять, что мое инкогнито раскрыто: никакой я не посредник. Притащив к ней свой рассказ под предлогом-де от скромняги-приятеля, я откровенно сглупил.
– Обязательно все ему передам, – смутился я и ринулся прочь – подальше от моего первого критика.
* * *
1998 год:
– И давно ты рисуешь комиксы?
Леха листал альбом, скользя взглядом от одной картинки к другой.
– Не, совсем недавно начал, – признался я. – Это вот история по мотивам «Зловещих мертвецов».
– Да вижу, вижу. У мужика циркулярка вместо руки – сложно не узнать. – Он пролистал альбом до конца. – Слушай, а недурно. Ты прям настоящий художник.
Ощутив, что краснею, я отмахнулся:
– Скажешь тоже, художник… У меня по рисованию тройбан.
– Это не показатель.
Взяв один из своих комиксов, созданных в состоянии, очень близком к трансу, я принялся его перелистывать.
– Так че, правда неплохо получается? А то мне уже надоели ужастики – там все одно и то же. Вот я и попробовал сделать что-то… ну… свое…
Перед глазами замелькали карандашные рисунки, в которых рекой текла кровь, отвратительные чудовища раздирали на куски визжащих от боли людей, а перепуганные военные отстреливались от полчищ оживших мертвецов. То, с какой анатомической точностью мне удавалось изображать черепа и кости, внутренние органы и мышечные волокна, стало натуральным откровением как для моих родителей, явно смущенных подобным моим увлечением, так и для меня самого. Мои жуткие персонажи скалились и всячески гримасничали, тем самым выражая свое почтение. Отныне я был их другом и покровителем – тем, кто позволил им явиться в наш мир из глубин моего не совсем нормального воображения.
Я захлопнул альбом и посмотрел на Леху.
– У тебя талант, – без тени иронии сказал он.
* * *
Сейчас:
Воспоминания – крайне занятная штука. Для кого-то они представляют отдельную реальность или, скажем, подтверждение некогда прожитой жизни – этакий метафизический документ, удостоверяющий пребывание в этом мире на определенном отрезке временной прямой. Своеобразный перечень поступков и событий, частью которых довелось стать, которые сделали тебя тем, кто ты есть, и которые никогда уже не произойдут вновь. А еще – бесчисленное множество людей: друзей и врагов, знакомых и незнакомых, всех, кто имел хоть какое-то для тебя значение.
Воображение также является отдельной, не менее значимой реальностью. С той лишь разницей, что, в отличие от подлинных воспоминаний, здесь нет никакого ограничения в плане возможностей. Воображение несет столь желанную для мыслящего человека свободу, пределы которой установлены исключительно самим человеком. Воображение – это и есть та бездна, о которой писал Ницше. Бездна, в которую заглядывает каждый из нас – намеренно или нет, – пытаясь отыскать нечто принципиально новое, непохожее на повседневность.
При этом не стоит забывать, что у бездны тоже имеются глаза.
* * *
2007 год:
Табачный дым стелился синеватыми извивами, а холодный неоновый свет перемежался с музыкальными басами, оставляя неприятное ощущение пульсирующего визуального гула. И на дне моего стакана – в чарующих глубинах янтарного пивного моря, – казалось, скрывается мифологический кракен, рвущийся преобразить меня, сделать меня иным…
Внезапно у меня на ладони возникла таблетка. Чья-то физиономия криво ухмыльнулась:
– На-ка вот, заправься.
А от существа слева исходил сладковатый аромат парфюма.
– Это развеселое колесико, – объяснила физиономия. А глаза на ней будто бы плыли в мареве дыма, света и музыки, остекленело-безжизненные, в чьих недрах, сколько бы я ни старался, так и не обнаружилась разумность. Противоестественное, рядящееся в одежды привычного. Такое пугает. – Идешь отрываться?
– Ага, сейчас.
Закинув таблетку в рот, я сделал жадный глоток из стакана. Кракен запустил свои щупальца мне в нос, потянулся к мозгу, навстречу моему рассудку. Физиономия – а это был Леха – испарилась. Существо же по левую руку игриво хихикнуло и, скользнув в дымку моего опьянения, неожиданно очутилось совсем рядом.
Слепок реальности: странная-странная мысль, засевшая в голове: «Каково это – жить с женщиной, любить ее, называть семьей?..»
– А еще одной не найдется? – поинтересовалось существо, и я поразился тому, что оно знает человеческий язык.
– Думаю, найдется.
– Меня Катя зовут.
Ба, да это ж девушка! Я был искренне удивлен.
– Мурат.
Она с запозданием окинула меня взглядом, я же, в свою очередь, оценил ее. Симпатичная, явно не обремененная интеллектом блондинка: миловидное личико, тонкая шея, крепкий третий размер, изящные запястья, маленькие пальчики с наманикюренными ноготками, мощные бедра и шикарные ноги, бесцеремонно выступающие из-под коротенькой юбки…
– Только, пожалуйста, не разговаривай с моей грудью, – развязно улыбнулась она.
– А ты – с моим кошельком, – парировал я.
Очередное знакомство на одну ночь. Большего и не требуется. Или все-таки?..
Уже будучи у меня дома, лежа в постели, Катя как бы невзначай спросила:
– Мурат, а кем ты работаешь?
И тут же прижалась ко мне, словно пытаясь загладить вину за свою бестактность.
Но мне было плевать на ее меркантильные ужимки, как и на нее саму. Я разглядывал сгустки тьмы под потолком, воображал скрывающихся там лавкрафтианских чудовищ, всевозможных древних богов, готовых пробудиться от тысячелетнего сна и пожрать мир…
– Серийным убийцей, – проворчал я, фантазируя, как слепленные из темноты щупальца волокут Катю в страну Морфея, а лучше – Аида. – Хотя, полагаю, это вряд ли можно назвать работой.
– Нет, я серьезно.
– И я серьезно. Цепляю в клубах всяких потаскух и ебу их, если дают, а если не дают – все равно ебу. А затем кромсаю этих мразей на части, купаюсь в их крови и упиваюсь их предсмертными воплями. Ну, как-то так, в общем.
Она взволнованно посмотрела на меня.
– Хорош шутить-то!
Вздохнув, я повернулся к ней:
– А ты знала, что реже всего человек верит в правду, сказанную ему прямо в лицо?
– К чему это?
– К тому, что если я всамделишный маньяк и честно тебе в этом признаюсь, то очень маловероятно, что ты мне поверишь. Видишь ли, идея, что преступники тщательно скрывают свою преступность, – это всего-навсего стереотип мышления. Да и мозгу свойственно защищаться от неудобной или опасной информации.
– Не смешно.
Я вдруг поймал себя на мысли, что мне нравится, как она нервничает. Значит, мои слова произвели нужный эффект. И вот тогда я задался вопросом: а как, собственно, выглядит страх? Не тот, что нам демонстрирует насквозь фальшивый кинематограф, и не тот, что испытываешь на приеме у стоматолога, но другой – страх живой твари, загнанной в угол.
Скосившись на Катю, я быстро оценил свои возможности, после чего – естественно, не без помощи алкоголя и наркотиков в крови – принял решение. Поднявшись с кровати, я направился в туалет помочиться, а оттуда завернул на кухню. Отыскав нож, я прямо на голое тело напялил фартук, а на руки – резиновые перчатки. По пути обратно засунул в карман Катиного пуховика свой кошелек – так, на всякий случай.
Вернувшись в спальню, я врубил магнитофон на полную громкость – благо, соседи у меня были приучены, а для того, чтобы все сработало, требовалось создать достоверный антураж.
– Ты чего это? – насторожилась Катя.
– Сейчас узнаешь.
– Да что, блядь, происходит-то?! – сорвалась она на крик.
Чудесно!
– Можешь вопить, сколько влезет, тебя все равно никто не услышит, – прокричал я в ответ и, состроив морду кирпичом, двинулся на Катю…
Закончил я уже на рассвете.
Под не стихающий шепот теней, питаемый яркими впечатлениями, я с маниакальной дотошностью описывал все, что увидел в Кате. Моя рискованная импровизация полностью себя окупила, и даже больше – могу заверить, что результат превзошел самые смелые ожидания. Вместо банального испуга я получил неподдельный ужас, а еще смог убедиться в инстинктивном стремлении человека выжить любой ценой: Катя отбивалась от моих вялых нападок чуть ли не со звериной яростью.
И пусть царапины на плечах и запястьях нещадно саднили, а с минуты на минуту вполне могла нагрянуть милиция, – я был доволен. Все эти ссадины заживут, а для законников у меня имелась хоть и простенькая, но вполне правдоподобная история. И кошелек в Катином пуховике ее отлично дополнял.
Разумеется, я ничего этой дуре не сделал, мне все так же было на нее плевать. Самым главным являлся полученный мною опыт и те потрясающие впечатления, которыми я еще долго насыщал свое воображение.
* * *
1999 год:
– То есть с комиксами ты завязал? – уточнил Леха.
– Ага, – замялся я. – Видишь ли, комиксы это прикольно, но они не дают тех возможностей, что мне требуются. У меня не получается нарисовать то, о чем… ну… думает мой герой, из-за чего страдает, да и вообще – кем он, по факту, является. А если он ни кем не является, то, сам понимаешь, он превращается в марионетку. В этакую жалкую куклу, в статиста. А меня заебали куклы и статисты.
– Эм… – Леха с сомнением посмотрел на меня, – хочешь, чтоб они были как живые?
– Типа того. Хочу, чтоб помимо стандартного набора жути в моих историях было что-то еще – какая-нибудь идея, катарсис и, конечно же, более-менее натуралистичные персонажи. Смотри, мы ведь пугаемся не только монстров и страшного окружения, но и когда сопереживаем герою, с которым приключаются всякие гадости, верно? А сопереживаем мы в том лишь случае, если обнаруживаем определенное с ним сходство. Вот! Дело еще в том, что я, видимо, попросту вырос из всей этой кровавой резни. Меня больше не прикалывают ужастики – они скучны и предсказуемы. А я хочу оригинальности.
Леха пожал плечами.
– Знаешь, – сказал он, – мне кажется, тебе пора завязывать со всей этой херней. Мурат, дружище, начинай жить полной жизнью! Бухай, гуляй, отрывайся в клубах и пяль телок. Научись водить тачку, чтоб потом без проблем получить права. И избавься наконец от всех этих книг, а то у тебя скоро крыша поедет.
«Она уже едет», – подумал я, представляя, как Лехина голова лопается, и кровавые ошметки расплескиваются во все стороны. Миг – и его уже нет. Целая вселенная, заключенная в человеческом существе, канет в бездну.
В бездну?
– Наверно, ты прав, – вздохнул я.
* * *
Сейчас:
Изредка еще случается, что мне снится нечто яркое, сюжетное. Так-то я уже давно не вижу сновидений – с тех пор, как научился их контролировать, а чуть позже начал беспощадно использовать в своих работах. Сон – это награда за проделанный труд, а сновидение – награда за приобретенные впечатления. Но если ты начинаешь охотиться на сновидения и пытаешься эксплуатировать, то они пропадают.
Так оно было и со мной. Я утратил способность видеть сны, и теперь каждую ночь мне является одна только тьма. И это вовсе не значит, что по пробуждению я просто-напросто забываю, что мне снилось, – вовсе нет! Тьма и есть мое сновидение – единственно возможное, жуткое, неистовое, всепоглощающее…
Забавно, а ведь большинство моих читателей даже и не догадываются, что платят за мои сновидения, как и за мои страхи… А может, даже за мое безумие?..
Тем не менее порой иного рода сновидения все же посещают меня. И тогда я вижу неиспользованные идеи, которые выстроились длинной очередью и на манер баркеровских привидений беззвучно кричат: «Выпусти нас! Выпусти! Выпусти же!» Я нужен им. Я – их путь к свободе. Я – вылепленные из плоти и крови, наделенные разумом врата, через которые зло проникает в этот мир, разливаясь чернилами по бумаге и коверкая рассудок каждому, кто решится прочесть написанное. А таких много!
Одним из признаков современной цивилизации является то, что нравственность крайне слаба и не в силах противостоять моде. Нравственность – это навязанное табу, клей, на котором держится общество. Она необходима, но она всегда приходит извне. Совсем другое дело страх, он проистекает изнутри, он суть человеческого существа. Лавкрафт писал, что страх – самое древнее и сильное из человеческих чувств, и что самый древний и сильный страх – это страх неведомого. Я слышал эти слова несметное количество раз, я устал от них и они утратили в моих глазах всякую прелесть. А потом я познакомился с творчеством Вирджинии Вулв и прочел у нее, что человек получает наслаждение, испытывая страх перед неведомым. И эта противоречивость человеческой натуры меня поразила. Именно из этой противоречивости, как по мне, и прорастает мода, возводящая кич в ранг искусства, возвышающая пошлость до гения, а ужас делающая привлекательным. Так вот, мои книги все больше приобретают тенденцию моды – людям страсть как хочется пощекотать себе нервы, а то и попробовать заглянуть в бездну. Я же вынужден пассивно наблюдать за всем этим, содрогаясь при мысли о том, какую еще заразу могу принести человечеству…
Ведь их так много, этих идей, а значит, нужно продолжать писать, и писать, и писать… – иначе они поглотят меня! И даже если бы я вознамерился отказаться от своего творчества, то у меня ничего бы не вышло. Я уже не способен на это!
Бездна слишком долго вглядывалась в меня, теперь она заговорила:
– Ты нуждался во мне, и вот я пришла.
* * *
Два дня назад:
– Может, сходим куда-нибудь?
Облокотившись о дверной косяк, она замерла на пороге моего кабинета, поглядывая на меня с глухим раздражением, морщась от звука клавиатуры. Ответ ей был уже известен, однако она в который раз решила меня испытать.
– Милая, давай не сегодня, – хрустнув затекшими суставами, я откинулся на спинку кресла. – Лучше завтра, а? Понимаешь, я сейчас очень продуктивен. Не хотелось бы упускать такой момент.
Кивнув, она устало посмотрела в окно, за которым сгущались сумерки, а затем, как бы ненароком, на настенные часы.
– Как обычно.
– Родная…
Она приложила палец к губам.
– Я не обижаюсь. Просто ты днями напролет сидишь за компьютером и пишешь, пишешь… А в нашей жизни ничего не происходит. Вообще ничего!
И когда это у нее появилось такое пренебрежение к моей работе? Помнится, раньше ее очень интересовало мое творчество. Она была постоянным читателем и ценным критиком, этакой музой, на манер тех жен, кому именитые западные авторы посвящают свои романы и кого обязательно благодарят в послесловии за терпение и прочее.
Раньше…
Что же изменилось?
– Знаю, – сказал я, – но пойми…
– Я не договорила.
Манера ее поведения, пронизывающий взгляд ее карих глаз – все это было таким знакомым и одновременно неизвестным, отчасти даже чужим. Казалось, я понимаю, о чем она думает, в ее мыслях не содержалось ничего запредельного, интригующего, хоть немного любопытного для меня. А вместе с тем она по-прежнему оставалась загадкой – не сама по себе, но своим предназначением. Отнюдь не противоречивая натура или какой-то нешаблонный персонаж, но кто-то второстепенный, ошивающийся на задворках сюжета и до поры до времени таящий предначертанную ему решающую роль: словом ли, действием, которое перевернет все с ног на голову.
Мысль об этом не давала покоя. Какова вероятность, что я – всего-навсего писатель в жанрах ужасов, мистики и психологического триллера – досконально изучил свою жену? Где гарантии, что, не уделяя ей должного внимания и не следя за ее развитием, я все так же способен предугадывать ее поступки и определять их мотивы? Чрезмерная самоуверенность? Непростительная ошибка? Или же все так, как должно быть, и повествование неспешно движется к финалу?
Правда таилась по ту сторону ее карих глаз.
– Не думай, пожалуйста, что я не ценю твой труд, – меж тем продолжала она. – Именно он принес нам все это, – она обвела взглядом комнату. – Но ты ведь не должен работать ежедневно с утра до ночи. Мурат, я переживаю за тебя!
– Но мне надо закончить.
– Потом закончишь. Издатели тебя не съедят. Господи, да они на тебя готовы молиться! Ты ж их волшебная курица, несущая золотые яйца! В крайнем случае отправь им что-нибудь из твоих романов на черный день. Возьми отпуск, наконец.
– Ты не понимаешь… – Я замолчал, не зная, как объяснить ей эти толпы идей, осаждавших крепость моего разума, как передать их ужасающие вопли и их настойчивые требования. Все, что я мог делать – так это писать, потому что только работа над текстом заставляла их хоть на время умолкнуть.
– Что не понимаю? – спросила она. – Скажи, что?
Растерянный, я скользнул взглядом по ее лицу, опустился чуть ниже и замер, обнаружив желтовато-лиловое пятно, которое уже видел накануне. Вздрогнул, почувствовав, как учащается пульс.
Сомнений быть не могло: на шее у моей жены красовался засос.
– Не важно, – с трудом выдавил я, ощутив, как в груди разрастается пустота. – Люблю тебя…
– И я тебя, – услышал в ответ. – Но мне скучно.
Эта ее фраза наравне с засосом сделали свое дело: я больше не мог сосредоточиться на тексте. Просидев какое-то время, я выключил компьютер и поднялся из-за стола.
– Ты права, Вишенка, – с фальшивой бодростью сказал я. – Так куда мы пойдем?
Но в квартире кроме меня никого уже не было.
* * *
2000 год:
Усердно выводя в тетрадке слова, я создавал первый в своей жизни рассказ с незамысловатым названием «Зеркало». Разнообразные кошмары мелькали у меня перед глазами, в ушах звучали истошные вопли. Я едва успевал выливать на бумагу все то, что плодило мое буйное воображение…
– Тебя к телефону, – позвала мать.
Ей пришлось повторить трижды, ведь я совершенно выпал из реальности.
– Да-да, сейчас. – Раздраженный, я нехотя потащился к телефону. – Алло?
– Салют, дружище! – гаркнул в трубку Леха. – Ты это, в клубешник с нами пойдешь? Мы не одни, если че. Тут Даша и Лариса. А еще Настя, которая очень хочет с тобой познакомиться.
Предложение показалось заманчивым, и я уже собрался было согласиться, как вдруг увидел переливающуюся зеркальную поверхность, сквозь которую в наш мир пробиралось отвратительное нечто. Эта картина до того потрясла, испугала, а в равной мере и восхитила меня, что я загорелся желанием тут же ее описать. Раскрытая тетрадь в соседней комнате манила, пальцы зудели в предчувствии работы, а перед глазами проносились все новые и новые подробности моего незавершенного рассказа.
– Ну, че притих-то? – окликнул меня Леха.
Я колебался лишь мгновение.
– Слушай, извини, но сегодня вообще никак.
– А-а… – потускневшим голосом протянул он. – Че-нибудь стряслось?
– Да так… – уклончиво ответил я.
– Ясно… Что ж, тогда как-нибудь в другой раз, да?
– Заметано!
– Ну бывай, дружище…
– Ага, оторвись там по полной.
И уже через секунду я вновь склонился над тетрадкой, полностью забыв о звонке друга.
* * *
Сейчас:
Для всякого пишущего не секрет, что создание литературного произведения процесс кропотливый и весьма изнурительный. И дело отнюдь не в сочинении некой увлекательной истории или монотонном наборе ее на компьютере, нет. Перво-наперво автор должен хорошенько все продумать, свести, так сказать, концы с концами. А для этого необходимо разбираться в том, о чем пишешь. Это касается не только основной сюжетной линии, но и побочных событий, прочих мелочей, а в особенности психологии персонажей. Без таких знаний и еще, желательно, опыта, максимум чего автор сумеет достичь, так это состряпает нелепый бульварный романчик, жалкую однодневку, пестрящую карикатурами, штампами и роялями в кустах, и годную для чтения только если в метро.
И вот в ситуации с используемыми мной жанрами несложно догадаться, что у большинства авторов попросту нет возможности обзавестись нужным опытом. И это как бы загоняет их в творческий тупик. Приходится всеми мыслимыми и немыслимыми способами выкручиваться, чтобы получить хотя бы примерное представление о том, о чем собираешься написать. Вообще, считаю, что писать по наитию дело абсолютно бессмысленное: в лучшем случае ты перескажешь то, что вычитал у других или увидел в кино, а в худшем – выдашь такую чепуху, которой прямая дорога в печь.
Именно эта неразрешимая проблема в свое время вынудила меня скитаться по различным притонам и общаться с личностями, которых обычно стараются избегать. Я же, напротив, с жадностью постигал культуру и саму бытность этих маргиналов, этих подгнивших аутсайдеров. Я впитывал их тошнотворные рассказы, как впитывал их самих – начиная с внешности, жаргона, характера, и заканчивая бесценным жизненным опытом. И все ради того, чтобы как можно достоверней отобразить их на бумаге, целиком или частично скопировать их реальность, переместив ее в мои истории.
По той же причине я иногда пугал случайных знакомых так называемой игрой в серийного убийцу. Мне была интересна природа страха, как и безумия, отчаяния или всепоглощающей ярости. Нет, я знал, что испытываю, когда чего-то боюсь или на кого-то злюсь, но это было совсем не то. Мне хотелось увидеть, как оно выглядит со стороны – спущенное с цепей разума, готовое преступить границы морали и даже человеческой жизни.
Устав от бутафорских смертей, я мечтал увидеть настоящее убийство.
Идеи кричали и рвались наружу, а мне требовались новые впечатления.
* * *
2009 год:
– Мурат, дружище, найди себе уже нормальную бабу, – как-то раз заявил Леха. – Хватит по кабакам шляться да всяких шкур снимать.
– Уж кто бы говорил, – усмехнулся я.
– А че не так? – возмутился он. – Между прочим, я уже год как семейный человек. Жену свою очень люблю, а через месяц у меня родится лапочка-дочка. И буду я самым счастливым на этой планете!
Я задумался: ведь действительно – минул целый год с тех пор, как мой друг остепенился. А я даже не счел нужным обратить на это внимание. Почему? Семья, дети – неужели это и впрямь столь значимые вещи, если даже такого парня, как Леха, они ухитрились превратить в порядочного семьянина, смущающегося при одном лишь упоминании былых выходок?
Размышления об этом привели меня к более поразительной мысли. Перебрав в памяти все мной написанное, я внезапно понял – ошибки быть не могло! – что ни в одном из моих текстов ни слова не говорится о семье с ее светлыми и темными сторонами. И единственной причиной этого являлось мое банальное незнание семьи как таковой. Столько раз я в мельчайших деталях описывал человеческое падение, одиночество или боль, сутками напролет раздумывал над тем, как изобразить подлинное безумие, однако при этом ни разу и словом не обмолвился о семейной жизни! Мои рассказы брали первые места в литературных конкурсах и публиковались в видных журналах, в то время как сам я дожидался ответа из нескольких крупных издательств. Окрыленный, я мнил себя состоявшимся писателем и лишь теперь вдруг осознал, что не способен рассказать о самом главном в жизни человеческого общества – о взаимоотношениях внутри семьи.
А ведь семья давала невероятный простор для действий – от глубинных исследований древнейшего и зачастую кровопролитного чувства до сакрального «муж и жена – одна сатана». И это не говоря о правдоподобности возможной истории, значительном расширении ее целевой аудитории, более прочной эмоциональной сцепке читателя и персонажа.
– Пойми, – меж тем распинался Леха, – когда ты найдешь себе девушку, у тебя все наладится. И дело тут не в том, что она станет готовить пожрать или стирать твои вонючие носки, – не, это все херня! Главное, что у тебя появится спутник, родная душа, которая не позволит тебе закрыться в скорлупе твоего «я». Просекаешь, дружище?
– Если честно, не особо.
– Да я к тому… Короче, то, что некогда казалось мне забавой, теперь приносит свои плоды. – Он хлопнул меня по плечу. – Мурат, ты очень талантливый человек, и я говорю это без всяких там… ну, ты понял.
– Думаю, да.
– Но ты затрагиваешь в своих рассказах крайне мрачные темы. И – так или иначе – эти темы затрагивают тебя. Ты меняешься.
– В смысле?
– Да ты погляди на себя!
– И что со мной не так?
– Ты уже превратился в бог весть что! Почти затворник! Никуда не ходишь, ни с кем не общаешься, только сидишь и читаешь эти твои странные книги, смотришь не менее странные фильмы и пишешь, пишешь, пишешь. Это же дикость! Если б я тебя не навещал, ты бы и вовсе здесь паутиной зарос. Поэтому-то тебе и нужна подруга. Она будет как бы компенсировать негативные последствия твоего творчества, врубаешься? Посмотри на всех этих чудаковатых классиков – что с ними стало? Одни стрелялись у себя в сараях. Другие оканчивали дни в психушках. Третьи спивались и превращались в бомжей. Ты ж сам мне рассказывал! А теперь что? Решил повторить их жизненный путь? Думаешь, они не мечтали избавиться от своего таланта и жить как нормальные люди? Мне вот кажется, что мечтали. Даже твой любимый Стивен Кинг где-то там признался, что если бы мог не писать, то с радостью бы забросил это гиблое дело.
– Кинг не мой любимый, – проворчал я.
– Когда-то ты запоем читал все его книги.
– Я был маленький и глупый.
Леха вздохнул.
– Мурат, я просто советую тебе выйти из дома и познакомиться уже с нормальной девушкой. И постарайся сделать так, чтоб она задержалась у тебя больше чем на одну ночь. А дальше, поверь, сам все поймешь. Потом еще скажешь, что я был прав.
* * *
Сейчас:
Он был не прав.
По крайней мере, в моем понимании. Живя счастливой и не обремененной творческими изысканиями семейной жизнью, мой друг не задумывался о том, что порой сила твоего воздействия на супругу может многократно превосходить силу ее воздействия на тебя. И если такое случится, то это не она вытащит тебя из той черной ямы, в которую ты угодил, но ты утянешь ее на самое дно.
* * *
Четыре дня назад:
– Милый, мне скучно.
Этот ее голос…
Он никогда не срывался на крик, как и не опускался до жалкого стона или изматывающего нытья. Напротив, он всегда оставался спокойным, даже вкрадчивым, как шепот осеннего ветра в кронах деревьев или как дыхание северного моря; в самом его звучании чувствовалась определенная стать, но не вызов. Таким я представлял себе голос совершенства – идеальной женщины из моих грез.
Так почему же в последнее время ее голос стал настолько меня раздражать?
Хотя, быть может, истинная причина моего раздражения крылась в чем-то ином? Скажем, подсознательно мне было стыдно за то, что я не в состоянии оторваться от компьютера и уделить жене внимание? Она же, не требуя от меня многого – пожалуй, только моего общества, – лишь усугубляла ситуацию.
Мог ли я измениться?
Стоило мне хоть на день отвлечься от работы, как идеи принимались выматывать меня своими душераздирающими воплями. Они мешали спать, концентрироваться, думать. И вновь дееспособным я становился лишь тогда, когда усаживался за компьютер и начинал стучать по клавишам. В остальное время я, точно сомнамбула, бродил взад-вперед по квартире – ничего перед собой не разбирая, не понимая того, что мне говорят, как и не имея возможности или желания что-либо предпринять. Я находился во власти идей, образов, видений. Я выстраивал запутанные сюжеты у себя в голове и шлифовал характеры персонажей. Даже ничего не делая, я продолжал сочинять.
И кому, скажите на милость, такое понравится?
– Солнце, дай мне минутку, – бросил я, не оборачиваясь.
Я знал, что жена стоит у меня за спиной и испытующе смотрит на мой затылок. Я буквально чувствовал на себе ее холодный цепкий взгляд, в котором не было ни капли любви, только если разочарование.
– В общем, поступай, как знаешь, – вздохнула она. – Я поехала в город.
– Конечно. Я с тобой, хорошо?
– Ага…
Горько усмехнувшись, она неторопливо оделась, покрутилась перед зеркалом, скользнула по мне еще одним испытующим взглядом, после чего щелкнула дверным замком и ушла.
А я так и продолжал стучать по клавишам, упорно сражаясь со своей творческой одержимостью и даже не сознавая, что тем самым лишь умножаю ее.
* * *
Сейчас:
Опять кто-то из этих болванов входит в комнату – приветливо улыбается, добродушно кивает, хотя водянистые глаза за толстыми линзами очков выражают нечто совершенно иное. Осторожность? Страх? А может, профессиональный интерес патологоанатома к извлеченному из канализации трупу?
Незнакомец усаживается напротив меня, кладет на стол какую-то папку и долго-долго ее листает, пока наконец не произносит:
– А я читал вашу книгу.
– У меня их много, – пожимаю я плечами.
– Вроде бы она называлась «Дорога из красного камня»… – Он чешет затылок. – Да, определенно так. Впечатляющее произведение, очень… э-эм… эмоциональное. Хотя, признаюсь, я не любитель данного жанра.
– Все равно спасибо.
Формальность за формальность, не больше.
Как известно, популярность таит в себе один существенный недостаток – у публики возникает нездоровый интерес к частной жизни популярного человека. Мне изначально такое казалось весьма сомнительным удовольствием, и поэтому я старательно избегал внимания общественности. Тем не менее полностью отгородиться от мира не всегда получалось, и, полагаю, именно это научило меня играть в формальности.
– Как долго меня здесь продержат? – спрашиваю, разглядывая поверхность стола.
– Все зависит от ваших ответов.
– Ладно. Слушаю.
– Что ж… – Он смотрит на меня. – Мурат, объясните, зачем вы убили свою жену?
* * *
Сейчас:
Она была необычной женщиной.
Появившись словно из ниоткуда, она одним лишь своим голосом кардинально изменила привычный уклад моей жизни. Не скажу, что это был бурный роман – никаких вам интриг или эмоциональных вспышек. В противном случае я бы просто сбежал. Нет, с ней все обстояло иначе. Точно призрачная тень она бесшумно следовала за мной по пятам, изредка корректируя мое направление, поддерживая меня в трудные минуты, придавая мне сил. И я вправду любил ее, ведь в ней воплотилось все то, о чем только можно было мечтать: красота, покладистость, ум. Окрыленный, я с трепетом слушал ее отзывы о моих произведениях, зная, что, обладая хорошим литературным вкусом и не страдая предвзятостью, она честно выскажется касательно того или иного текста.
Да, я любил ее, а она любила меня.
Но как мы с ней познакомились?
* * *
Сейчас:
– Ты помнишь? – слышу я шепот, затылком ощущая ее ледяное дыхание.
– Да, Вишенка, наверно…
– Попытайся вспомнить.
Фантасмагорические образы и кошмарные видения, череда аморальных идей… – все эти тени выстраиваются передо мной бесшумной толпой.
Бесшумной?
Даже тишина способна кричать. И вот я в который раз зажимаю уши, стараясь укрыться от этой омерзительной какофонии, полной невнятных бормотаний, голосов, пронзительных воплей. Они не собираются меня отпускать, ведь я их единственная надежда. Я – их шанс!
А может… может, я тоже всего лишь чья-то идея? Что если я плод воображения какого-нибудь обезумевшего писателя – начинающего либо уже состоявшегося? И что если сотни людей в данный миг читают обо мне на страницах какого-нибудь журнала или сборника, праздно наблюдают за моими злоключениями – за моей жизнью, моей трагедией?
Тогда пусть ответят, что ждет меня дальше? Каков будет итог этой истории, а? Всего-то и требуется, что пролистать несколько страниц вперед и заглянуть в финал. И тогда, возможно, я смогу что-то исправить, сделаю эту историю качественнее, а то и добрее, чем она есть. Мне не известно, насколько хорош тот автор, что меня выдумал, но я определенно лучше. Лучше!
Почему вы молчите?
Отвечайте, черт бы вас всех побрал!
– Ты должен вспомнить.
– Знаю, милая, – киваю я, пальцем выводя слова на столе.
– Почему ты не хочешь этого? Почему не желаешь вспоминать? – спрашивает она, и ее по обыкновению мягкий голос грубеет, того и гляди превратится в голос старой ведьмы, выкрикивающей проклятия…
Так впервые за годы нашей совместной жизни я наблюдаю хоть какое-то проявление ее эмоций. Моя жена – жена безумца, подарившего миру кошмар – отнюдь не бесчувственная.
– Бесчувственная?! Как ты мог такое подумать!
Ее холодная ладонь скользит по моей щеке.
Сколько раз она поглаживала меня таким образом, и сколько ночей, находясь на грани сна и реальности, я грезил о ней. Я ощущал ее прикосновения задолго до того, как она постучалась в двери моей жизни. Даже в юности я мечтал о ней, веря, что однажды она непременно придет.
И вот она снова гладит меня по щеке.
Так почему же у меня мурашки бегут по коже?
– Милый, попытайся вспомнить, – настойчиво требует она.
– Вы еще здесь, Мурат? – спрашивает врач.
* * *
2009 год:
Одиночество убивает.
Как бы там ни было, но человек стадное животное, не пригодное для жизни в изоляции от представителей своего вида. Естественно, как и везде, здесь существуют исключения. Однако даже в этих случаях так называемые затворники не могут оставаться полными изгоями. Они предпочитают общаться если не с внешним миром, то с самими собой, плавно погружаясь в свое внутреннее пространство – свой микрокосм, – развивая и дополняя его. За это их нередко называют сумасшедшими, каковыми, надо признать, они не всегда являются.
Тем советом насчет подруги-спутницы Леха посеял в моей душе сомнение. Я впервые поднял глаза от исписанных листов и огляделся. И то, что я увидел, мне не понравилось.
Отдавшись во власть идей, я посвятил себя творчеству. Неустанно изливая свои страхи на бумагу, описывая различные ужасы и забрасывая в них своих персонажей, я тем самым совсем позабыл о себе.
Поначалу комиксы, затем робкие попытки сочинить рассказ-другой, а нынче вот профессиональное занятие писательством – все это было следствием моего чрезмерного увлечения жанром ужасов, в основе которого лежал нездоровый интерес к природе страха и насилия. И чем больше я писал, тем въедливей исследовал эту природу и тем скорей приближался к заключительному этапу своего творчества – к роману о подлинном, насколько это возможно, безумии.
А между тем, заглядывая в зеркало, я поражался тому, что обнаруживал в отражении – землистого цвета кожу, впалые щеки, вечно слезящиеся глаза… Казалось, этот бытовой ужас вырвался со страниц моих же произведений исключительно ради того, чтоб предстать предо мной во всей своей красе.
Леха был прав: мне требовалась спутница. Просто чтоб следить за мной. Иначе однажды я вполне бы мог довести себя до полного истощения, умерев во время описания очередных человеческих мучений.
Какая б вышла ирония!
* * *
2012 год:
– Поздравляю, любимый, – отложив авторский экземпляр моего нового романа, она нежно поцеловала меня в щеку.
Я лишь пожал плечами:
– Спасибо, Вишенка.
На самом деле мне было плевать на книгу. Я написал ее, сплавил издательству, и дальнейшая ее судьба меня мало заботила.
– Уже решил, что напишешь дальше?
Я посмотрел на жену.
– Думаю, да…
От нее не ускользнуло мое замешательство.
– И что же?
– Хочу описать убийство, – сказал я.
– Но ведь ты всегда описываешь убийства, – удивилась она.
– И да, и нет. – Я тряхнул головой, не представляя, как объяснить свою идею. – Понимаешь…
И обреченно смолк.
Она была абсолютно права: все мои истории так или иначе изобиловали смертью и трагедией. Множество покалеченных судеб, подробно расписанных несчастий и самоубийств обрушивались на читателя, взявшего в руки сборник моих рассказов или роман. Но все это была жалкая бутафория, пародия на реальность. Как и в случае с безумием, я хотел поведать о настоящем убийстве. А все то, что я до сих пор скармливал публике, казалось мне скучным и неправдоподобным, литературной пустышкой – пусть и стилистически выверенной, детализированной, атмосферной, однако лишенной и намека на реальность. Выпуская идеи на свет божий, даруя им жизнь, я пытался избавиться от их назойливого шепота – не больше. Ведь мое альтер эго – то самое «я», которое искренне жаждало слиться в творении со всеми этими тенями – стремилось к полному совершенству. Не способное удовлетвориться пародийными выдумками, оно требовало развивать талант иллюстратора ужаса и отчаяния. Именно это второе «я» зародило мечту написать романы о безумии и убийстве, взяв за основу реальные события и впечатления, а не пустые, созданные воображением образы.
Но где я мог набраться таких впечатлений?
Где мог наблюдать за агонией обреченного на гибель живого существа?
И где бы мне довелось познать вкус убийства?
Выход оставался один: я должен был сам стать убийцей. По-настоящему, а не так, как обычно делал, пугая знакомых игрой в маньяка.
Но если в вопросах исследования страха все было просто и ясно, то на убийство я не отваживался.
И безвыходность этой ситуации удручала.
* * *
Сейчас:
– Ты ведь любишь меня? – шепчет она.
Конечно, конечно я люблю ее! И всегда любил, ведь это она не позволила мне свихнуться, восполнила пробелы в моем знании семьи, подарила мне всю себя. И это именно она сотворила из меня того, кем я теперь являюсь: писателя, во имя искусства рискнувшего выйти за границы дозволенного…
Она помогла мне отыскать заветное решение.
– Я люблю тебя, дорогая.
– Так зачем вы убили жену, Мурат? – вновь спрашивает врач.
* * *
Один день назад:
– Где ты была?
По природе своей я человек довольно миролюбивый и весьма спокойный. Поэтому я понятия не имел, что на меня нашло. Так или иначе, но я был в ярости и, расхаживая по комнате взад-вперед, злобно косился на свою нетрезвую жену.
– Тебе-то какая разница? – хмыкнула она, лукаво улыбаясь собственным мыслям. – Развлекалась.
Ее нахальный тон распалил меня еще больше.
– И с кем же ты развлекалась?
– Слушай, любовь моя, я все понимаю, мы с тобой муж и жена, все такое, но… Знаешь, я не обязана отчитываться за каждый свой шаг! – Она с вызовом глянула на меня. – Или, может, я не права?
– Нет, блядь! – закричал я. – Не права!
– Тише, тише. – Она явно была изумлена, даже слегка тронута такой моей реакцией. Но повода для тревоги по-прежнему не видела.
– Что значит – тише? Ты где-то шлялась всю ночь, а я теперь должен заткнуться?!
Как бы я ни старался взять себя в руки, у меня ничего не получалось. Столь несвойственное жене поведение ломало сформированный у меня в голове образ. Являйся она литературным персонажем, я бы никак не сумел объяснить, а тем более оправдать подобных резких перемен. В чужом тексте я назвал бы такое халтурой, в своем – ничтожным ремесленничеством, требующим тщательной переработки всей психологии персонажа и его влияния на сюжет. Но что делать с реальностью?
Еще больше меня смутила моя собственная реакция. Безусловно, в литературе ревность была только на руку: она добавляла драматизма, была близка и понятна рядовому читателю. В жизни, напротив, я с сожалением смотрел на те пары, что непрестанно цеплялись друг к дружке, зачастую прилюдно выясняя отношения. И вот теперь, разменяв четвертый десяток, я внезапно обнаружил в себе пламя этого отвратительного чувства.
– Ну да, ты прав, – вздохнула она, – я была с мужчиной. Что с того?
Опешив от такой наглости, я скользнул по жене взглядом и тут же впился глазами в успевший пожелтеть засос у нее на шее. Лишь теперь сообразил, что, судя по всему, жена не единожды встречалась с тем мужчиной.
Если, конечно, речь об одном мужчине…
Эти мысли занозой пропороли мой воспаленный разум, заставив на мгновение умолкнуть рвущиеся на свободу идеи.
– И ты так спокойно об этом говоришь? – Мне пришлось взять себя в руки, дабы вновь не сорваться на крик. Я понимал, что чаще всего люди кричат от безвыходности, но именно в такой ситуации я и оказался.
– А как я должна об этом говорить? – удивилась она. – Пойми, с тобой невыносимо скучно! Я думала, что смогу как-то повлиять на тебя, Мурат. Но ты не желаешь меняться! Уткнулся в свой компьютер – и все.
– Но…
– Не перебивай, пожалуйста. Просто слушай. Я ведь женщина, Мурат, а женщина не хочет сидеть в квартире и чахнуть. Женщина хочет, чтобы за ней ухаживали, чтобы ее добивались, понимаешь? Женщина хочет внимания. Мужского внимания, Мурат. И если в отношениях у мужчин все строится сугубо на сексе, то у женщин дела обстоят несколько иначе. Речь сейчас именно о внимании. Хотя… секс тоже необходим, да.
Мне не верилось, что моя жена – женщина, которую я знал столько лет! – может выдать нечто подобное. Откуда взялся этот убогий шаблон? Вся эта пошлость, эти расхожие фразы, будто бы понадерганные из бульварного чтива?
А затем до меня дошел смысл ее слов.
– Но разве… – растерянно начал я.
– Нет же, глупенький, – покачала она головой. – Если у тебя мозги окончательно не спеклись, то ты вспомнишь, что за прошлый месяц ночевал в нашей постели три, максимум четыре раза. И то, сил у тебя при этом хватило только чтоб меня приобнять.
Какое-то время я молча смотрел на нее, ощущая, как привычный мир низвергается в пучину бытового абсурда.
Решившись, я задал последний вопрос, который, как мне казалось, должен был задать в сложившейся ситуации:
– Ты спала с ним?
Ответ был более чем очевиден – засосы при безобидном флирте не образуются, – но, как если бы все происходящее являлось неким ритуалом крушения семьи, требовалось некое логическое завершение, четко обозначенный финал этого акта.
И прежде чем ее губы совершили движение, позволившее словам родиться на свет, я все увидел в ее глазах.
– Разумеется. – Она спокойно выдержала мой взгляд. – И, скажу честно, мне очень понравилось.
Что-то щелкнуло у меня в голове, руки задрожали, а видимый мир вдруг окрасился в багряные тона.
– Обойдемся без ругани, хорошо? – устало попросила она, отвернувшись и посмотрев в сторону коридора. – Выгонять меня не надо, сама уйду. Давно уже собиралась это сделать. – И, подумав, добавила: – Знаешь, а я рада, что ты наконец-то оторвался от компьютера. Хотя бы увидишь, какие огромные рога я тебе наставила.
Но я не собирался ее выгонять, здесь она ошиблась.
Вместо этого, повинуясь древнему, как мир, импульсу, я сжал кулаки и пошел на нее.
– Так будет лучше для всех, – продолжала она. – Каждый получит то, что хочет…
Она не договорила, потому что в следующий миг я схватил ее за плечо, рывком развернул к себе и с криком ударил по лицу.
* * *
Сейчас:
– Ты помнишь? – в который раз спрашивает она.
А между тем тени продолжают свою историю. Они заполонили уже практически всю комнату, прочно угнездившись в углах и под потолком, и даже в складках халата сидящего напротив врача. Я же вглядываюсь в его водянистые глаза, пытаюсь что-то прочесть в них, разобрать…
Ее ледяное дыхание касается моей щеки.
К чему она ведет меня?
– Ты помнишь?
Я весь дрожу.
– Да, любовь моя, я все помню.
* * *
Один день назад:
До поздней ночи я сидел за компьютером и писал свой новый роман.
Утренние события маячили перед глазами, и, натурально одержимый, я описывал все в мельчайших подробностях: мысли или отсутствие оных, ощущения, действия, свинцовый привкус во рту, боль в кулаке, угрызения совести – если таковые имелись, – свою ярость, хрипы жены, как и ее перепуганный взгляд, который в одночасье потерял былую проницательность…
И все это время обезображенный труп находился в гостиной.
Осознав, что жена больше не дышит и что мои удары превратили ее лицо в кровавое месиво, я сорвался с этого бездыханного куска мяса и бросился прямиком в кабинет. Даже не удосужившись вытереть пальцы, сразу засел за компьютер. Мне потребовалось несколько минут, чтобы успокоиться и восстановить в памяти картину произошедшего, после чего я с головой погрузился в работу.
То, о чем я так долго мечтал, наконец-то случилось. И упускать такой шанс было нельзя. В конечном счете тело все равно никуда бы не делось – а в том, что моя жена мертва, сомнений быть не могло. Я выбил суставы трех пальцев на правой руке, пока долбил кулаком ей по лицу. Вероятно, я переломал ей все лицевые кости, определенно раскроил переносицу, а еще вышиб большую часть зубов. Так что, усаживаясь за компьютер, я был уверен, что в гостиной у меня лежит самый настоящий труп.
И убийцей был я.
* * *
Один день назад:
Работа над текстом была завершена ближе к полуночи.
Устало развалившись в кресле, я, содрогаясь от боли, размял пальцы обеих рук, затем взял пачку сигарет и с наслаждением закурил. Пуская к потолку кольца дыма, взглядом я снова и снова возвращался к названию моего нового романа:
«ИСТОРИЯ ОДНОГО УБИЙСТВА»
Все просто до безобразия, отражена лишь голая суть: из ревности я убил жену, и роман призван рассказать, как и почему это произошло. Ни единого слова вымысла, все чистейшая правда. А изуродованное тело в гостиной вполне себе аргумент в вопросе моей искренности.
Отправив роман на электронную почту редактора, я вымыл руки и вызвал полицию.
* * *
Сейчас:
– Так зачем вы убили жену, Мурат? – Врач все никак не уймется, продолжая донимать меня своими расспросами.
Смотрю на него.
– Она изменяла мне, и… – запинаюсь.
– И?
– И мне хотелось описать убийство. Настоящее убийство, понимаете?
– Попытайся вспомнить, – шепчет она, запуская ледяные пальцы мне в волосы. – Это только половина правды, мой дорогой.
– Значит, вы убили жену, потому что она изменяла вам с другим мужчиной, так? А еще потому, что вам требовалось описать убийство… в ваших произведениях. Я все правильно понял?
Теперь он уже не моргает, но пристально смотрит на меня, терпеливо дожидаясь ответа.
– Да, правильно, – киваю. – Не то чтоб я задался целью убить ее ради текста, нет. Это было… ну… состояние аффекта, что ли…
– Продолжайте.
– Ее не было всю ночь, а наутро она пришла пьяной, сказала, что ей со мной скучно и что у нее есть другой.
– Попытайся вспомнить, любимый!
– И как вы себя повели?
– Ты должен вспомнить, потому что сейчас ты как никогда близок к своей самой главной идее.
Хочу обернуться, но она не позволяет мне этого.
– Мурат, что вы сделали?
Его настырность раздражает. И чего он докопался, когда и так все ясно? В наличии и тело, и подозреваемый. Также имеется чистосердечное признание…
– Ты ошибаешься. Попытайся вспомнить!
– Что вы сделали, Мурат?
Но что вспомнить? Я не понимаю!
– Ты нуждался во мне, и я пришла.
Перевожу взгляд на врача, и тени в комнате замолкают. Чувствую, как все остальные люди с любопытством наблюдают за нами, как жадно вслушиваются, следя за ходом нашей беседы.
– Мурат, ответьте, что вы сделали после того, как ваша жена рассказала про другого мужчину?
Настойчивость его голоса таки заставляет меня отвлечься от собственных мыслей. Внезапно я понимаю, что у меня по щекам текут слезы.
– Мурат?
– Я убил ее! – кричу я. – Забил, блядь, насмерть!
– Вспомни, милый.
Что? Что именно вспомнить?
– И после этого вы написали роман, так все было?
– Да, так!
– Ты уже близко! То, к чему ты так стремился…
– Этот роман, в котором подробно описан процесс убийства, вы отправили своему издателю, да? И лишь после вызвали правоохранительные органы?
– Все верно…
– Ты нуждался во мне, и я пришла!
– Мы получили копию вашей рукописи, Мурат. Она изучается.
– Ты нуждался во мне, и я пришла на твой зов, милый!
Чувствую ее ледяное дыхание… Слышу ее призрачный шепот… От всего этого у меня начинает кружиться голова, рука же нестерпимо ноет от боли. Я очень устал, хочу спать…
– Что я здесь делаю? – обращаюсь к врачу. – И вообще, почему за столом сидите вы, а не какой-нибудь следователь?
– Мурат, вы вправду думаете, что убили свою жену? – Его лицо остается все таким же непроницаемым, а водянистые глаза по-прежнему ничего не выражают.
Это что – шутка?
– Не понимаю, ведь я только что все рассказал…
– Мурат, послушайте меня.
– Вспоминай!
– Что?
– Вы не убивали свою жену. У вас вообще не было жены.
Несколько мгновений мы молча глядим друг на друга. Я безуспешно пытаюсь понять смысл им сказанного, выискиваю какой-то подвох, ловушку, потому что его слова никак не укладываются у меня в голове.
– Ч-что?
– У вас никогда не было жены, Мурат, – сообщает мне врач. – Мы опросили ваших соседей и знакомых – в том числе вашего друга Алексея, – подняли данные ЗАГСа, но ничего не нашли.
– Что за чушь вы несете?!
– Мурат, никто никогда не видел женщины с подобным описанием. У вас в квартире не обнаружено никаких следов ее присутствия.
– Но… Как же тело?! Ведь я сам…
– Нет никакого тела, Мурат.
– Теперь ты вспомнишь, – слышу я шепот у себя за спиной…
…и вспоминаю, как одной туманной ночью она просто вошла ко мне в спальню, заявив, что эпоха одиночества закончена. «Вряд ли, – усмехнулся я. – Ты ж всего-навсего глюк у меня в голове». Однако впоследствии я забыл об этих своих словах, ведь так или иначе мне требовалось делиться с кем-то впечатлениями, общаться, о чем-то спорить и что-то обсуждать. Всеми силами я старался поддерживать тонкий баланс между реальностью и фантазиями, и для этого я использовал созданный мною женский образ – совокупность всего лучшего, что встречал в женщинах. Так я стал все больше ее прорисовывать, наделяя теми или иными чертами, качествами, мало-помалу ваяя ее характер, ее личность. Со временем, как и положено истинному писателю, я сотворил из нее – мимолетной идеи – идеальный персонаж. Ежедневно я корректировал ее многогранный образ, наполнял его, подлаживал под себя и свою жизнь отшельника, пока однажды она настолько не обособилась, что стала восприниматься мной как живой человек.
– Твой друг сказал, что тебе нужна семья, и тогда ты создал меня, – шепчет она.
Да, я все вспомнил. Я выдумал ее на роль спутницы и жены, и она подарила мне бесценный опыт…
– А потом ты захотел описать убийство.
– Это правда, Вишенка, – вздыхаю я. – И когда этот замысел всецело меня захватил, я опять прибегнул к твоей помощи, ведь к тому времени уже воспринимал тебя как самостоятельную личность.
– Так было нужно, иначе бы ты не смог убить меня – не прочувствовал бы процесс убийства. Ты должен был верить, что я настоящая, что я – живая.
Теперь я понимаю, что ее голос исходит из моей головы – оттуда, где шепчутся тени, где вещает мрак. Я слышу ее внутри себя и чувствую, как она пробуждает мою память, даруя мне все новые и новые подробности моей жизни – жизни, потерянной между строк и абзацев…
– Милый, ты сотворил шедевр! И я верю, что он еще очень долго будет будоражить сердца и мысли людей.
Готов поклясться, что ощущаю холод ее дыхания. А ведь я даже не дал ей имени!
– Полагаю, «История одного убийства» самое жуткое мое творение, – говорю я, поглядывая на сбитого с толку врача.
– Но это еще не конец, – предупреждает она.
– Что ты имеешь в виду?
– Осталась еще одна история.
– Какая?
Вместо ответа она обходит меня полукругом, нагибается и заглядывает мне прямо в глаза. Но мне больше не страшно. Страх – от незнания, а мне известна истина. Я больше не вижу образов, как и не слышу вопля идей, потому что все уже практически завершилось. Осталась одна последняя идея.
Именно с ней я сейчас разговариваю, кожей лица ощущая ее ледяное дыхание.
И я догадываюсь, какую историю она потребует, подарив мне взамен столь бесценный опыт.
– Ты должен описать настоящее безумие, – произносит она.
Я смотрю на врача и улыбаюсь.
– Что случилось, Мурат?
– Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, – вспоминаю я, – blickt der Abgrund auch in dich hinein.1
– Это что, из Гёте? – недоумевает он.
– Ницше.
– Объясните, если не трудно.
– Видите ли, – говорю я, – мне надо закончить еще один роман. И я уверен, что справлюсь. В конце концов, у меня столько новых впечатлений…
- 1И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя