Если на прошлых приёмах доктор как-то старался смягчать формулировки, то теперь он, нацепив на лицо самую мрачную мину, сказал без обиняков:
— Мы сделали всё, что могли. Сами понимаете: чудеса — не наш профиль. Несмотря на лечение, опухоль дала метастазы в соседние ткани. Теперь даже пересадка желудка будет совершенно… бесполезна.
Так он и сказал — «бесполезна», одним простым словом озвучив приговор.
Борис готов был к этому разговору. Долгие месяцы лечения ни к чему не привели: резекция желудка, экспериментальные препараты, несколько курсов химиотерапии. Карцинома победила. Целое море денег в никуда. Почему-то это сейчас и злило: страх смерти атрофировался ещё в процессе лечения, а вот деньги всегда имели вес. Можно было заставить филиалами всё Подмосковье, каждый крупный железнодорожный узел, в каждой чёртовой деревне по палатке, но вместо этого всё поглотил его ненасытный желудок. На кого он оставит свою Цветочную империю? На жену? Она ни дня в жизни не работала. На сына? Все попытки приобщить его к делам заканчивались провалом. Марченко-младшего интересовала только прибыль, а вот из чего и как она получается — не его ума дело.
Его Империя, его детище, выпестованное собственными руками, умрёт вместе с ним.
— Борис Владимирович, вы меня вообще слушаете? — голос врача смягчился, кажется, в нём проснулась даже какая-то зачаточная эмпатия.
— А? Да-да, сделали всё, что в ваших силах, я это уже слышал. Понятно. Остаток денег за курс лечения переведу сегодня вечером. Всего доброго.
— Вам… может быть, порекомендовать психолога? Паллиативная терапия опять же... — робко заикнулся доктор. Борис ответил ему хлопком двери.
* * *
В голове звенела пустота, размазывала измочаленные мысли по стенкам черепной коробки, словно лезвия миксера. Борис отменил все совещания и дал директорам отмашку: действовать по обстоятельствам. Вкладываться в то, что умрёт вместе с ним он не видел никакого смысла. Империи Марченко суждено было почить вместе с её императором. «Хоть на венках к похоронам сэкономим» — хмыкнул он, и сам ужаснулся. Пустота из черепа стекла холодным киселем по позвоночнику и угнездилась в сердце.
Свои последние деньки он решил провести дома с женой — в уютном коттедже с ухоженным садом, банькой, оборудованной холодной купелью и шикарным грилем на террасе, в далеком прошлом собиравшем вокруг себя гостей. От досады Борис едва не выл — всё то, на что он корячился в поте лица не успело даже как следует износиться. Раскаленная парилка, ледяное «Крушовице» из драфта — как в баре, ароматные шашлыки, всему этому было суждено остаться лишь воспоминанием.
Сын проводить время с родителем желанием не горел. Борис пытался надавить, но понимал, что бесполезно: избалованное городское дитя даже ради умирающего отца не согласится переехать пусть и в элитное, но Подмосковье. Впрочем, ради приличия младший заезжал раз-другой на выходные с очередной размалеванной шалашовкой. Мозг машинально дорисовывал прейскурант: три тысячи в час классика, анал с доплатой, МБР — еще две с половиной. После всех химиотерапий Бориса оттеснило и от этого прилавка; теперь он мог только, подобно Диккенсовским сиротам, пялиться на витрины.
Экспериментальные лекарства, позволявшие кое-как переваривать пищу, заканчивались. Борис мог бы заказать в Израиле новую партию за неприличные деньги, но какой смысл внушать себе иллюзию нормы? Все летело в тартарары — чем раньше примешь, тем лучше.
— Борь, я шиповник заварила, как ты любишь, — Марина вышла на террасу, робкая, суетливая, будто бы в чем-то виноватая. В руках Марченко-старшего покоилась «Угрюм-река» Шишкова. Столько лет откладывал, собирался прочесть, а теперь буквы скакали, сплывались в единую взбухшую опухоль, которая, того и гляди лопнет, обрызгав читателя буквенным гноем.
— Здорово, здорово, — ответил Борис серым, бесцветным голосом. – Решил, знаешь, почитать классику советскую, а и тут этот проклятый рак. Герой там такой есть, Протасов, печенью заболел. Нигде, нигде от этой дряни мне покоя нет…
Марина едва сдерживала слёзы. Она привыкла видеть мужа эдаким железным человеком, способным решить любую проблему. Борис всегда жил «вопреки»: он был «отказником» в роддоме, пережил безрадостное интернатовское детство, а потом несколько покушений в девяностые годы. Казалось, что сломить его невозможно, но этот чёртов рак… Марина знала: муж её человек советской закалки, скептик; как говорится «ни в Бога, ни в черта». Она и сама не верила во всяких колдунов и экстрасенсов, но если Боря сдался — впервые в жизни — то нужно подставить ему плечо, подтолкнуть, и бычок, дошедший до конца доски, сделает шаг и пойдет дальше; так ей казалось. Лечением Борис занимался сам, не вмешивая семью: уже были и дорогие врачи, и экспериментальные лекарства, лечение за границей и взятка за место в очереди на пересадку. Марина не привыкла решать проблемы сама, а уж тем более за мужа, а потому слегка смущалась, но одновременно гордилась пришедшей ей в голову идеей. Главное, подать аккуратнее.
— Борь, выпей шиповник, пожалуйста…
— Тьфу ты, да выпью сейчас. Вот прицепилась!
Борис зашёл на кухню и плеснул себе в чашку ароматного отвара. Шиповник был, пожалуй, единственным, от чего живот не сводило тягучей болью.
— Борь… Я… Я понимаю, как ты к этому всему относишься. Но обещай мне, что выслушаешь, ладно?
— Та-а-ак, — набычился Борис, собираясь выслушать очередную умильную ерунду, порожденную женским мозгом. Только на этот раз вместо умиления, как желчь к горлу, подступало раздражение.
— Просто выслушай, хорошо? Не перебивай и не ори.
— Давай попробуем, — осклабился он, не скрывая скепсиса.
— В общем, я тут с Вероничкой созванивалась, ну, помнишь, жена Саши Миронова? — затараторила Марина, будто опасаясь, что в любой момент её остановят, перебьют, — У Саши, в общем, в том году обнаружили рак простаты. Неоперабельный. Как у тебя. До терминальной стадии дотянули, а потом его Вероничка всё же уговорила… Марина замялась.
— Ну? На что? Не тяни кота за это самое!
— Уговорила, в общем, его в одну деревню поехать, под Калугой. Там живет христианская община…
«Во-о-о-т, куда деньги уйдут» — мрачно подумал Борис, — «Сектантам на кагор да на просвиры». Но говорить не стал. Бросил лениво:
— И?
— И, в общем… Вероничка маленького ждет. Шестой месяц. От Сашки. Вылечили его там…
Борис даже в подобных мелочах был человеком слова: обещал не орать — не орал, но послал жену одним только взглядом.
— Я шиповничек-то допью, а потом книгу дочитывать сяду. Ты не мешай мне, пожалуйста, больше. А Вероничка твоя — блядь. Так ей и передай.
От досады Борис так скрипнул зубами, что, кажется, скрошил эмаль хваленой металлокерамики. Сначала расстроился, а потом преисполнился мрачным весельем — «Потерявши голову, по зубам не плачут».
* * *
Всю ночь Борис ворочался, не мог уснуть, разбудил Маринку. Под напором совести отправился спать в гостевую, где обычно останавливался младший. Сегодня гостевая пустовала. Там, лёжа на матрасе с «эффектом памяти» — страшно представить, что бедняга успел запомнить после редких ночевок Марченко-младшего — Борис разглядывал отделку потолка из карельского дуба, какой-то пейзажик, купленный с женой на Измайловском вернисаже, старенький DVD-плеер — он приобрел его одним из первых в Москве на Митинском радиорынке; и мучительно не хотелось отдавать это всё голодной, сосущей пустоте, ждавшей его по ту сторону. В том, что там его ждёт пустота, Борис не сомневался ни секунды, и лишь теперь, оставшись в темноте и одиночестве осознал, насколько она его на самом деле пугает. Кто-то из умных да начитанных когда-то сказал, что «не бывает страха без надежды и надежды без страха». И страха было предостаточно, о да, а надежда… Черт с ним, пускай будет такая! В конце концов, лучше уж самому просрать всё нажитое непосильным трудом, хотя бы на шанс исцеления, нежели позволить младшему просадить Империю самолично — на шлюх и, подозревал Борис, белый порошок. Решающие битвы с раком проиграны, но на войне ведь все средства хороши, верно?
Встал Борис с тяжелой головой, долго смотрел на телефон в руке, решаясь. Наконец, нажал на кнопку вызова. Шли гудки, Миронов не отвечал. За секунду до сброса…
— Слушаю.
— Саша, здравствуй, это Борис. Узнал?
— Марченко? Батюшки, когда мы последний раз с тобой виделись, лет шесть назад?
— Да, на свадьбе Гришаева.
— Ты по делу или так, соскучился? — Миронов зевнул в трубку. — Я бы ещё часочек покемарил.
— Да я слышал, у тебя прибавление грядет? Ну вот так, поздравить.
— Это ты что-то поторопился, Борь, — Миронов, прошедший девяностые, насторожился, — Намекаешь на что?
Борис вздохнул, собираясь с силами, и выпалил скороговоркой:
— Саш, у тебя правда был рак простаты?
Миронов на том конце молчал. Лишь слышалось какое-то недовольное сопение.
«Сейчас положит трубку»
Борис затараторил:
— Саш, у меня рак. Неоперабельный. Метастазы уже в позвоночнике. Я слышал… Вероника рассказала, что тебе помогли. В какой-то общине под Калугой… Уже все лекарства перепробовал; и немцы, и швейцарцы, и жиды — все руками разводят. Был у нашего академика Семёнова, и тот меня отписал, хоть и бабки взял за старания. В общем, последняя надежда, получается. Саш, скажи, это правда?
— Правда, правда, — как-то буднично и с ленцой ответил Миронов, будто и не было напряжённого молчания. — Я, кстати, прямо сейчас здесь. Тут круто: пейзажи как в Тоскане, вино домашнее и самогон, воздух чистый. Я как вылечился, стараюсь почаще сюда ездить.
— А я… — Борис справился с волнением, выдохнул, — А мне помогут?
Миронов помолчал некоторое время, посопел в трубку.
— Не проблема, Борь. Приезжай, я с Заотцом поговорю. Они-то помогут, но тут, как бы тебе это попроще сказать, есть свои понятия. Религиозные. Вот это всё нужно принять как положняк и не моросить. Если всё чётко и по-красоте сделаешь, никаких проблем не будет. Ну что, ты едешь? Поляну готовить?
— Еду. — решил Борис. Впрочем, решил он это ещё до звонка.
* * *
Сашка Миронов — бывший рэкетир из Люберецких, легализовавшийся в начале нулевых. Выжил, побыл какое-то время помощником префекта Рязанского района в Москве, открыл несколько автомоек, а потом пропал с радаров. Серьёзный человек; скажи кто Борису, что Миронов уехал к сектантам, покрутил бы пальцем у виска. Нет, Сашка ерунды советовать точно не станет.
В последнее время симптомы, объединившись с побочками от лечения стали слишком заметны, поэтому за руль Борис уже давно не садился. Можно было вызвать водителя, но он хотел пообщаться с младшим. Сын такого желания не питал, но давление на совесть и угрозы финансовому благополучию возымели свой эффект. Уже к полудню новенький Форд «Мустанг» ждал Бориса у калитки. В салоне пахло приторно-сладкими, даже не женскими, а какими-то подростковыми духами.
— Здорово, бать! — поздоровался Женя, Марченко-младший.
— Окно опусти, дышать нечем, — проигнорировал приветствие отец, — Забивай в навигатор: деревня Клещи, Калужская область.
— Ого, вот это перди! Чего ты там забыл, бать?
Изнутри машина выглядела уже не такой новой, неся на себе следы многочисленных пороков хозяина: сигаретный пепел, въевшийся в пластик; женские туфли, загнанные под сиденье; какие-то стаканчики из «Старбакса», бумажный пакет из «Макдоналдса». Особенно в глаза бросалась маленькая пудреница с зеркальцем лежащая в дверном кармашке. Вряд ли Марченко-младший настолько следил за внешностью — мешки под глазами и расчёсанный подбородок говорил об обратном. Зато на назначение зеркальца указывал подвижный, постоянно шмыгающий нос. Борис злился. Он не понимал, почему сын вырос такой мразью. Вроде бы и воспитывал его правильно, и не баловал особо. Почему он такой? В кого? Даже не спросил, мерзавец, как себя чувствует отец.
— Лечиться буду. Я тут подыхаю, если ты не забыл.
— Понял-понял, лечиться так лечиться, — обиженно буркнул Женя.
Ехали быстро. Борис и не думал костерить сына за то, что тот нагло превышает скорость. Случись что — спасёт всемогущая коррупция: Борис имел крепкую привычку всегда носить с собой наличные.
Мелькала за окнами Рублёвка, попались по пути два павильончика Цветочной империи. Почему-то от их вида затошнило. Очень ярко представилось, как симпатичная девчушка-флористка за прилавком выполняет заказ: венок на еловой ветви, лента из натурального шелка и по букетику на гостей. Ах да, и бутоньерка для покойника из двух ирисов, под цвет зашитых при бальзамации глаз. Его, Бориса, глаз.
Выходной день, на МКАДе почти свободно. К трём часам дня уже проезжали Обнинск. Навигатор упрямо отказывался выбирать прямой маршрут до Клещей, постоянно перестраиваясь. Какими-то окольными, бесовскими путями добрались до деревни только к закату. Миронов встречал на самой окраине деревни — у полуразрушенной деревянной хатки и самодельного, из соснового бревна, шлагбаума.
— Борька! — крикнул Миронов. Высокий, крепко-сбитый мужичище. Он сильно облысел, но, кажется, с годами стал только мясистее. — Приехал, братан! Борис с Мироновым крепко обнялись.
— Марченко, ёб твою мать, одни кости остались! Ну, ничего-ничего. Заотец тебе здоровье поправит, помяни моё слово.
Миронов сделал шаг в сторону, чтобы пожать руку Жене.
— Вырос, лосяра! — громко и радостно, почти крича, сказал Миронов. — Здоровый, здоровый! Ну что, пойдёмте, я вас к Заотцу отведу — там уже поляна накрыта.
— Дядь Саш, я поеду, — спешно отморозился сын, — У меня ещё дела завтра в Москве, бизнес-то на мне, пока батя отдыхает.
В голосе послышалось нечто новое — гордость? Самодовольство? Важничает или готовится принимать наследство? Но Миронов ничего как будто не заметил.
— Давай-давай, вали, мы тут дальше сами.
Борис хотел съязвить насчёт сыновьих «дел», но сдержался. Сухо и без эмоций пожав руку, отпустил отпрыска обратно в столицу.
* * *
Над рваным краем деревенских крыш возвышалась старинная церковь. Купола у неё не было, как не было и креста; лишившись колокола, навсегда онемела и колокольня. Но заметны были и следы реставрации: на старой кладке белели пятна свежей штукатурки, кое-где обновили и сам кирпич.
— Церква эта, прикинь, почти четыреста лет стоит. В двадцатые годы коммуннисты отсюда всё растащили, кто куда, иконы — в музеи, канделябры — в ломбарды. Спасибо хоть здание под склад оставили, — вёл свою нехитрую экскурсию по Клещам Миронов, — Мы сейчас как раз туда. С Заотцом познакомишься.
— А Заотец — это типа батюшки?
— Своего рода. Он типа нам тут всем «за отца», такая вот местная мулька. Ты глаза не закатывай, тут много такого… странного. Не забивай голову, так надо. Знай одно — здесь тебе помогут.
Они шли вдоль узкой сельской дороги, навстречу попадались люди, одетые по-крестьянски просто. Женщины ходили с покрытыми головами, глядеть в глаза избегали, чуть что — зенки в пол; мужики тоже как будто в какой-то мешковине, и каждый занят каким-то делом: что-то несет, тащит, рубит, пилит, точно процессия муравьёв, трудящаяся на благо матки. Но что удивило Бориса больше всего — множество темнокожих детишек, играющих в пыли по краям дороги. Чуть ли не каждый третий ребятёнок — мулат.
— Чёрненькие — это Заотца дети, — ответил Миронов на немой вопрос, застывший во взгляде Бориса.
— У вас тут типа свободная любовь? Как у хиппи?
— Нет, только у Заотца. Смену себе воспитывает. Говорит, мол, белые так много лопотали имя Божье, что истрепали его, и Бог их больше не услышит. Не смотри так, я предупреждал. Принимай как есть.
Заотец ждал их на пороге церкви: высокий, дородный негр, одетый в самую натуральную православную рясу греческого кроя. На пуховом одеяле серых бараньих кучеряшек покоилась скуфья. Был Заотец немолод: в седой окладистой бороде остались лишь небольшие чёрные прожилки. Лицо его было испещрено бесчисленными морщинами, а глаза, многие годы назад бывшие карими, выцвели до желтизны.
— Добро пожаловать в Клещи, страдалец, — Заотец имел идеальное произношение, голос поставленный — церковный; закрой глаза, и покажется, будто с тобой беседует всамделишный батюшка. — Брат Александр рассказал мне о твоей беде.
«Брат. Точно, секта» — подумалось Борису. Заотец пожал ему руку — не пальцы, а клещи — и жестом пригласил войти в храм.
— В ногах правды нет, дети мои. Заходите, посидим — выпьем.
— А разве можно в церкви употреблять, батюшка? — спросил Борис с ехидцей.
— А разве Иисус не завещал пить кровь его?
Стены храма покрывала свежая роспись: скорбные лица, сутаны — типичные для православия символы. Но это лишь на первый взгляд. Стоило лишь присмотреться, как становилось ясно, что вся эта стандартная иконография — лишь часть композиции, по центру которой расположилось нечто кошмарное, но величественное. Вместо святых с монструозной по размерам фрески на Марченко смотрели странные и жуткие существа: вот — могучий воин в сверкающих доспехах, глаза навыкате, лицо искажено не то яростью, не то апоплексическим ударом; рядом — тощий, похожий на скелет оборванец, раззявивший рот в голодной мольбе; следом — раздутое, похожее на подгнивший труп чудище с вытекшими глазами, а по центру — высокая, костлявая фигура, замотанная в чёрный саван.
— Это… — вспомнились сцены из всяких «Оменов» и «Кодов да Винчи»: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним», — Как их? Всадники апокалипсиса?
— Нет, — ответил Заотец, жестом приглашая сесть за низкий столик, в котором Борис с удивлением узнал жертвенник. — Их зовут Вакомбози. Посмотри наверх.
Борис поднял голову: со сводчатого потолка на него смотрел Иисус — как всегда, в православной традиции, строгий и печальный. Затем он снова посмотрел на Вакомбози и только сейчас заметил, что их взгляды — тех, у кого были лица — обращены к Христу.
— Вы человек не религиозный, я так полагаю? — спросил Заотец.
— Да знаете, как-то… мимо меня все это.
— Советское воспитание, понимаю. Впрочем, думаю, вы и без того знаете, что в вашей Библии много неточностей. Сначала перевод на греческий, потом на латынь, потом версия Короля Джеймса… Уж к апокрифам подавно никто не относился серьезно, сами знаете...
Борис не знал; все сказанное не имело для него никакого смысла, но он упорно делал вид, что слушает. Если уж такова цена исцеления. А Заотец вещал:
— Наша церковь, Церковь святых Искупителей, берет свои корни из глубин Африки, из места зарождения первого человека. Там вера передается не через пожухлые страницы и заплесневелые талмуды, а через слова матери к сыну, от племени к племени, и Господь упаси тебя исказить хоть единую букву — не простят.
— Кто не простит? — перебил Борис, но Заотец будто не заметил.
— Вся Библия — лишь летопись событий прошлого. Вся, включая откровение от Иоанна. То самое, в котором Зверь из моря, имеющий мудрость — сочти число и прочая растиражированная Голливудом лабудистика, — со значением взглянул в глаза Борису Заотец, точно прочел его мысли, — Так вот, Борис, правда в том, что апокалипсис уже случился.
«Апокалиптическая секта, дождавшаяся апокалипсиса. Что-то новенькое» — мысленно хмыкнул Марченко, но сам спросил другое:
— То есть, конец света уже наступил? А почему мы тогда…
— Живы? Вы это хотели спросить? — Заотец продемонстрировал крупные, как у лошади, белые зубы — белее хваленой металлокерамики, — Я вам отвечу: Господь победил, как и написано в Книге Книг. Антихрист с Диаволом были повержены и сброшены в геенну огненную, а демон войны, демон болезней, демон голода и сама Смерть, которых мы называем Вакомбози, побежденные, дали клятву верности Христу и тот пообещал им прощение, если они сделают добра в два раза больше, чем принесли зла. Вакомбози — наши посредники при общении с Христом. Они очень хотят искупить свои грехи, поэтому помогают всем, кто просит о помощи.
— Это очень, конечно, интересно, спасибо за религиозный экскурс, но… Как мне это поможет вылечиться?
Тычок локтем от Миронова Марченко проигнорировал.
— Ох, как тебя там… Борис? Вот поэтому, Борис, я после РУДН и не смог остаться в столице. Люди привыкли в большом городе к этой суете, всё им сразу подавай — немедленно. Разучились они чувствовать момент, а здесь, в Клещах, совсем другая жизнь. Почти как на родине, в Танзании. Хорошо, если вам так не терпится…
Борис кивнул — ему не терпелось; метастазам тоже. Заотец продолжил:
— Я вас сразу предупрежу: попросив о помощи Вакомбози отказаться будет невозможно. Долг перед Христом их тяготит и мучает; чтобы с ним разделаться, они пойдут на всё, на любые ухищрения, любые лазейки — лишь бы поскорее избавиться от своих обязательств. Поэтому если вдруг будете… как это у вас? Дурковать. Так вот, если вдруг будете дурковать или сомневаться — Вакомбози помогут уже по-своему. На собственный, так сказать, манер. Это понятно?
Дождавшись повторного кивка, Заотец расставил перед собой рюмки и достал из-под стола пузатую бутыль с мутной розоватой жидкостью. Разлил как русский человек — с первого раза поровну.
— Что это?
— Настойка на крови и чесноке.
Борис взял рюмку, посмотрел на просвет — мутно.
— Чего ты её греешь? Пей, давай.
— Так у меня же с желудком беда… Мне нельзя такое…
— Хватит тут сложностей! — Заотец крикнул глубоким басом; эхо заметалось под куполом. — Ты сюда лечиться приехал или спорить? Пей, говорят тебе.
Борис с недоверием принюхался к рюмке. Сразу же затошнило; уже тысячу лет не доводилось даже притрагиваться к алкоголю. Пахло дешёвой сивухой и чесноком. Под пристальным взглядом Заотца он всё же опрокинул в себя рюмку. Воспалённый желудок обожгло, захотелось блевануть.
— Нет, нет, нет! Терпи, так надо. Закрой глаза, — почти рычал Заотец. — Так, юлой, юлой давай! Ну, пошибче!
Борис почувствовал, как крепкие руки раскручивают его словно волчок. Сдерживать тошноту стало совершенно невыносимо.
Сделав ещё несколько витков по инерции, Борис упал на каменный пол, желудок вывернуло наизнанку. Ладоням стало теплее; Борис открыл глаза и понял, что наблевал на собственные руки. Кровью. В глазах всё ещё плясали мушки. Проморгавшись, Борис обнаружил, что стоит на коленях перед рисунком тощего человека в рванье. Тот, кажется, слегка зажмурился — будто от удовольствия. Голод, всадник апокалипсиса.
— Тебя выбрал Вакомбози Нья. Голод — по-вашему. Человек может ошибаться, но Вакомбози — никогда. Мне как Саша про тебя рассказал, я всё думал — кто откликнется по твою душу? А как увидел — сразу понял, ты тоже голодный, до жизни голодный, все мало тебе, но… в этих вопросах лучше положиться на самих Вакомбози. Скажи мне, Боря, ты сильно жить хочешь?
Этот вопрос пугал. Борис, не слишком-то крупный человек, еще и усохший за время «лечения», на фоне почти двухметрового дородного негра выглядел и вовсе жалким. Он хотел бы передумать, позвонить сыну и отправиться обратно в Барвиху — доживать последние деньки. Но чёртов Миронов с его убедительными речами, этот чёрный псевдоиерей, жутковатая, по-свойски восстанавливаемая церковь: ни доверия, ни надежды это не внушало, был лишь тупой фатализм — хуже уже не будет.
— Хочу, Заотец. Сильно хочу.
— Добро, добро, сынок. Хочешь, значит — будешь, — Заотец обратился к Миронову, — Он сегодня у тебя ночует. Да проследи, чтоб всё чин-чинарем — чистота, порядок и свежие простыни, а то знаю я тебя.
И Миронов, суровый люберецкий Миронов, который забивал гвозди в колени должникам, подобострастно кивнул, почти поклонился. Лишь после помог Борису подняться.
* * *
Домик Миронова оказался скромным обиталищем, даже правильнее сказать «обителью» — этакой кельей. Назвать это полноценным жильём язык не поворачивался: скорее летняя кухня, обставленная нехитрой мебелью. Несмотря на то, что на дворе стояла цветущая весна, было довольно холодно. Саша с этим боролся, то и дело подкармливая дровами небольшую буржуйку в углу. Борису постелил на продавленной тахте, сам улегся на простецкий топчан. И ведь не скажешь, что человек с минфином один забор по даче делит. Марченко сам не заметил, как уснул. Он давно не спал так крепко, и когда его растормошили крепкие руки Заотца, подумалось, что только-только коснулся головой подушки, только-только закрыл глаза. Борис посмотрел на часы: половина четвёртого, проспал пять часов.
— Вставай. Пора. Вставай.
Он попытался подняться с кровати, но острая кинжальная боль пронзила брюхо: истерзанный желудок всё ещё бушевал после местной настойки. Борис достал из кармана олимпийки баночку с дорогими швейцарскими таблетками, наколупал себе несколько штук, но Заотец ударил по руке, выбив баночку и разметав драгоценные ампулы по доскам пола.
— Тебе это больше не нужно! Обидишь Вакомбози. Идём!
Заотец почти вытолкал Бориса на улицу. Снаружи их ждали два мулата, одетые в подрясники. Должно быть — старшие сыновья Заотца. Родитель сказал им что-то на своём языке, один из парней — с виду постарше, указал пальцем на полевые носилки.
— Это на случай, если по дороге плохо станет. У Чинеду с собой есть лекарственные снадобья, но уверен — они не понадобятся. Вакомбози сберегут. Ну, хватит болтать, пошли!
Правду ведь говорят: ночь темнее перед рассветом. Они шли вдоль пустого просёлка, и казалось, что тьма в эту пору какая-то особенно густая, будто смело соперничает со светом, грозясь побороть фонари.
С просёлка свернули в лес; Миронов зажёг керосинку. Естественное для каждого человека светолюбие сейчас работало в обратную сторону: в рыжих лучиках керосиновой лампы деревья отбрасывали хищные тени, казалось, будто чёрные кривые пальцы тянутся за путниками, будто мелькают за изогнутыми стволами осин гуттаперчевые фигуры.
Замаячила впереди рощица православных крестов и каменных памятников. Кладбище.
— Выбирай могилу, Борис. Через неё ты свяжешься с Нья. Выбирай сердцем.
Всё это стало напоминать какую-то дурацкую фантасмагорию: Вакомбози, кладбище, поиск «своей» могилы, эти мулатистые ребята с носилками. Скажи кто Борису года этак два назад, что он станет заниматься подобной чепухой, рассмеялся бы да пальцем у виска покрутил. А что остаётся, когда послезавтра мертвец уже ты сам? Хуже уже точно не будет. Как там — «без страха нет надежды»?
Борис петлял по старому сельскому кладбищу, разглядывая в свете керосинки фотоовалы на надгробиях: сплошь суровые, неулыбчивые русские лица. Какой должна быть она — «своя»? И тут на глаза попалась гранитная плита, а на фотографии щекастый такой, улыбчивый толстяк. На овале то ли белела царапина, то ли пухляш уселся перед фотоаппаратом, не убрав с лица сметану от съеденных вареников. «А ты, боров, поди, был не дурак потрескать!» — почти с завистью подумал Борис, — «Небось, желудок-то луженый, не то что мой!» И тут догадка пронзила мозг. Вот оно!
— Этот! — почти воскликнул Борис, сам не зная, чему радуется. — Его выбираю!
Из темноты бесшумно вышел Заотец. Он остановился возле поржавелой оградки и с деланным любопытством посмотрел на фотоовал.
— Ишь, какой Винни-Пух. Годится, — сказал он. — А теперь ешь.
— Не понял. Что — ешь?
— Глупый человек, землю кладбищенскую кушай, она сейчас твоё лекарство.
— Мужик, ты в себе? Не буду я…
— Мужики поле пашут, — отрезал Заотец, вздохнул тяжко, запричитал, — Глупый, глупый человек. Жить хочет, а кривляется! Ну, ты не серчай за помощь такую, сам помнишь — Вакомбози обидчивы. Саня, Чинеда, Абангу, вяжите его. Лечить будем.
— Без обид, Борян, — растерянно извинился Миронов. — Но реально так надо…
Два худых и жилистых, неожиданно сильных мулата скрутили руки, Миронов больно надавил на скулы, отчего рот раскрылся сам собой, как у карпа. Заотец не стал терять времени: зачерпнул горсть земли широкой своей ладонью и как есть сунул Борису в рот. Крепкие руки Миронова тут же заставили челюсти сомкнуться.
— Жуй, глотай! В твоих интересах, мзунгу!
Борис, чувствуя, как крепкая хватка перекрыла кислород, послушно задвигал челюстями. Земля скрипела на зубах, попадались мелкие корешки и бог знает что ещё. Кажется, нёбо пощекотал червяк. Месиво было почти безвкусным, и Борис, спустя несколько мгновений, проглотил скользкую жижу.
Его отпустили, и он рухнул наземь — прямо на обильные остатки своего блюда. Сразу потянуло в сон, ноги сделались ватными. Желудок должен сейчас сходить с ума, пытаясь из последних сил переварить грубо заброшенное в него несъедобное кашло, но… ни боли, ни рези, ни обычной агонии — даже от чёртовых овсяных хлебцов — не было. Напротив, Борис чувствовал необъяснимое облегчение и навалившуюся сонную тяжесть.
— Мужики, я… не могу идти… — только и успел сказать Борис, и провалился куда-то в тёмную безмятежность.
— Хоть не зря носилки пёрли, — отозвался прыщавый мулат Абангу. — Давай, на раз-два...
* * *
Борису снился сон. Он снова был в общей спальне интерната, как сорок с лишним лет назад. Во тьме виднелись вздымающиеся одеяла и темнеющие на белых наволочках мальчишечьи головы. Под спиной скрипела панцирная сетка, в дальнем конце помещения стоял старый платяной шкаф, всегда запертый на ключ. Темное пятно, знакомое с самого детства, что тогда, что сейчас почему-то вызывало необъяснимую тревогу – в детдоме про шкаф рассказывали страшное: будто там запирали провинившихся – на ночь, две, три. Рассказывали, что несколько лет назад – до Бориного поступления в интернат — одного мальчика заперли в этот шкаф на четыре дня, и забыли его там, когда в детдоме травили тараканов. Всех увезли на целый день в горпарк, кроме него. Лёжа под тонким одеялом, маленький Боря дрожал, но не от холода, а от застывшего перед глазами никем не увиденного кошмара: как пацаненок воет и скребет ногтями лаковое покрытие шкафа, натужно кашляет, а его легкие заполняются ядовитой дрянью. Иногда Боре долгими ночами в детдоме казалось, что по ночам в шкафу кто-то продолжает скрестись. Скорее всего, это были те самые, пережившие локальный конец света тараканы, но перед зажмуренными глазами маленького Бори стояли крошащиеся ногти мертвеца, оставляющие длинные полосы на деревянной поверхности. Но на этот раз не было никакого шороха или шума: безапеляционно как пистолетный выстрел щёлкнул замочек шкафа. Обшарпанная бурая дверца со скрипом приотворилась, повеяло холодком. В просвете показалась тощая рука с длинными многосуставными пальцами. Борис — или, скорее, Боря, не глава Цветочной Империи, но щуплый мальчик-сирота, которого то и дело задирали старшаки, как и десятилетия назад, вцепился в край одеяла и не смел даже дышать. Хлопок! Дверцы шкафа разлетелись в стороны; изнутри лилась нездешняя, густая как кисель, тьма на фоне которой тощий силуэт был виден омерзительно-четко. Бледный, обтянутый кожей так, что та, казалось, порвется под напором стремящихся наружу ребер и тазовых костей. Существо ползло к Борису на четвереньках, медленно и осторожно, точно боялось переломиться — такое оно было болезненное и неестественно тонкое. Мальчик Боря моргал изо всех сил, до боли в веках, превращаясь то в Бориса в келье Миронова, то снова в Борю в общей спальне интерната, но уродливое нечто обитало в обеих реальностях и приближалось неумолимо, неотвратимо, как сам рак. В кошмарных, гротескных чертах кое-как удалось узнать одного из изображенных на стене храма демонов: Вакомбози Нья — воплощение Голода. Чёрт оказался куда страшнее, чем его намалевали: атрофировавшиеся или, наоборот, зачаточные глаза и нос провалились, съехали куда-то на лоб, освобождая место для главного — рта. Рот занимал всё лицо, представлял собой круглый бездонный зёв, по краям которого беспорядочно, точно могильные камни, белели кривые крупные зубы.
— Долг перед Христом, — шипело существо, не шевеля тонкими черными губами. — Дело чести. Нас обманули, нас обманули…
Борис дергался, пытался вскочить с кровати, звал храпящего напротив на топчане Сашку, звал сопящих в обе дырки товарищей-детдомовцев, но горло производило лишь сипение, точно голосовые связки забило землёй. Длинные пальцы свились клубком на одеяле и отбросили его в сторону, Нья склонился над животом Бориса и, сделав жадный вдох, вцепился. Он клацнул зубами, и вместе с клоком живота в пасть ему попало маленькое, похожее на недоношенный эмбрион нечто. Оно было перемазано грязью и жалобно скулило. Как лис полёвку, Нья подбросил уродца, широко раскрыл рот и проглотил.
— Ты будешь жить, мзунгу, а я тебе буду помогать. Я должен Христу, а ты теперь должен мне.
Оцепенение спало, точно кончилось действие наркоза, введённого для операции. Борис вскрикнул и отбросил в сторону мокрое одеяло, принялся судорожно ощупывать живот. Убедившись, что живот — волосяная дорожка, дырка пупка, висячий «фартук», оставшийся от сгоревшего за время болезни жира — в порядке, сел в кровати. Тяжелым своим дыханием разбудил Сашку.
— Сон страшный приснился? Можешь не отвечать, я знаю, что приснился. Всем снятся, — Миронов запалил масляную лампу, пожелтел в ее свете как восковой, — Хочешь знать, что со мной было? Я каждый день катался по полу от боли. Когда вот так свернёшься клубком — она становилась терпимой. Я на морфий подсел, Борь, сечёшь? Я уже к той стороне готовился, но Заотец не позволил... Меня выбрал Вакомбози Угоньва, Болезнь. Во сне мы встретились с ним в старой квартире моей мачехи. Само по себе уже кошмар. Никому не рассказывал, но мы-то с тобой теперь братья, — Миронов усмехнулся, — по счастью, так что… Эта сука заставляла меня вылизывать унитаз, если я вдруг промахивался или не убирал за собой. Такой вот зашквар с самого детства. Вакомбози Угоньва вылез оттуда, из этого сраного унитаза, прикинь! Сначала он был совсем мелкий, как ну, с кошку размером. Он вылез из унитаза и раздувался, раздувался, раздувался, пока не заполнил собой всю комнату. И хохотал, сука, он так хохотал, что я думал, оглохну. Я утонул в этом жире, в его гнилом мясе, он принял меня в себя... До сих пор помню этот горько-солёный привкус… Не буду тебе говорить, что произошло там, внутри. Лишнее это. Но! — Миронов поднял палец, — Как видишь, я живее всех живых, и ты… Ты теперь тоже будешь жить, Борян. Блин, это, с днем рождения тебя. Ну, вторым.
В «келью» неожиданно, без стука, вошла девушка. Мулатка, одетая в простенький ситцевый сарафан, с убранными в пучок волосами. На прикроватную тумбу она поставила поднос с крынкой молока и половинкой ржаного каравая.
Борис почувствовал какой-то зверский, инфернальный голод. Отломав себе внушительный кусок, запихнул его в рот. Тщательно, как учили врачи, пережевал хлеб в мягкую кашицу и сглотнул, привычно ожидая приступа боли, но… Ничего. Откусив на пробу ещё и ещё, он умял половину каравая почти за минуту, глотал, не жуя, и запивал это парным, свежим молоком прямо из горла. По подбородку и груди текло, но он не обращал внимания, наслаждался — впервые за долгое время — наслаждался едой. Наконец, проглотив последний кусок, Борис сыто икнул, прикрыл рот, осоловело поглядел на Сашку и вдруг хлопнул себя по лбу.
— Блин, братан, извини, я чего-то в одну крысу всё схомячил…
Миронов замахал руками:
— Перестань. Тебе сейчас больше надо.
Лишь сейчас Марченко заметил, что мулатка никуда не ушла — так и стояла в углу комнаты, наблюдая, как полуголый мужик жрёт и пьёт в три горла. Борис смутился.
— Вас отец ждёт вечером на молитву, — сказала девушка тихим мышиным голоском. — Постарайтесь не опаздывать, он этого не любит.
* * *
Вечером в храме было людно. Сельчане натаскали столов и табуреток, устроили настоящий пир: столы буквально ломились от разномастной закуски, но главным козырем оставалась всё та же кровяная настойка. Борис мельком посмотрел на изображение Вакомбози Нья на фреске. Казалось, будто бы тот прибавил в весе и теперь немного повернулся в его, Бориса, сторону.
— Садись за стол, брат! Ешь, пей, сегодня ты победил пустоту. Твой праздник — наш праздник.
Заотец сел во главе стола, а Бориса посадил по левую руку от себя. Рядом с Заотцом приземлилась старшая из его жён, мощная русская баба с пудовыми грудями.
— Помолимся, жёны и дети мои. Кому-то я здесь отец, кому-то Заотец, но все мы едины перед Христом-богом и Вакомбози.
Заотец прочистил горло и поднял рюмку.
— Эньйи Вакомбози Вакуу! — выкрикнул он и немедленно выпил.
— Эи Вакомбози аку! — промямлил Борис вместе со всеми, опрокинув в себя рюмку.
— Лео тунаомба рехема зако!
— Лео тунаомба рехема зако!
— Туна кака мпуя!
— Туна кака мпуя!
— Йе-йе ни вету милеле!
— Йе-йе ни вету милеле!
После каждого возгласа полагалось выпить, но местное пойло было настолько крепким, что даже плотная жирная закуска не помогала — Борис опьянел в одно мгновение. Его повело, самогон просился наружу, что не укрылось от глаз Заотца. Он поднялся из-за стола и взял Бориса под локоток.
— Всё как и положено! Пойдём к Нья, напои его, — прогремел Заотец, крепкий сукин сын: он даже не захмелел. — Идём-идём.
Борис, борясь с желанием просто упасть и распластаться на полу, открыл глаза. Они оказались в алтарной части, куда долетало лишь эхо всеобщего веселья. Как заправской ОМОНовец, Заотец нагнул Бориса над чем-то, похожим на уродливую куклу. По спине пробежала дрожь: перед ним был изуродованный, с раскрытой на анатомически недоступную человеку ширину челюстью, череп. Слишком маленький. Детский? Обезьяний? Череп венчал фигурку, собранную из разнообразных костей, украшенных перьями, ленточками и разноцветной бумагой — алтарь Вакомбози Нья. Сквозь пелену алкогольного морока казалось, что Нья улыбается и подмигивает. Бориса вывернуло прямо в распахнутую пасть, но к своему удивлению он обнаружил, что тошнит его чистой водкой — без кровяных примесей и пищи. Запахло спиртом и желудочным соком, пожелтевшая от времени кость тут же впитала алкоголь.
— Нья принял только выпивку, а еду и кровь оставил тебе, чтобы ты поправлялся. Ты будешь жить, мзунгу. Теперь точно будешь, но путь к выздоровлению еще долог. Ты готов идти до конца?
— Да… — ответил Борис и снова сблевал водкой.
* * *
Заотец послал за Борисом с утра. У деревенских, наверное, был какой-то способ очищать самогон, потому что голова не болела совершенно. Провожать к Заотцу пришёл уже знакомый Абангу; паренёк крутил в руках кость какого-то животного и постоянно шептал что-то под нос.
Заотец встретил Бориса на пороге храма и увёл в помещение, которое он называл кабинетом: небольшой закуток без окон, увешанный самописными иконами. Здесь имелся стол с компьютером, архивный шкаф и несколько стульев. Борису вдруг почудилось, что за ним наблюдают, он обернулся и увидел на стене икону с ухмыляющимся Нья.
— Итак, Борис, мы плату всегда берём после того, как Вакомбози соглашаются помочь, чтобы без обмана. Но ты учти — деньгами не берём, деньги от дьявола. Плата — только живым товаром.
«Человеческие жертвоприношения» — пронеслось в голове. Но деловая хватка возобладала над паникой:
— Чего и сколько?
— Хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарий, — расплылся в улыбке Заотец.
— Чё-ё-ё? — протянул Борис.
— Шучу. Нья любит свиней. Они похожи на него самого — такие же ненасытные. Четыреста голов, думаю, должно хватить. Добудешь?
— Покумекаю что-нибудь. Чай, не санкционные сыры. Думаю, завтра-послезавтра вопрос решится. Разве что доставку сюда оформить...
— Ты мужик находчивый, нас же ты нашел, — с лёгким нажимом сказал Заотец. Борис кивнул, — Ну и добро, сынок. Приятно общаться с деловым человеком. Но только это — нормальные свиньи, не вьетнамские коротышки. Русские или литовские белые, мясосальные, понял?
— Понял, понял.
* * *
В кои-то веки пригодился старый знакомый на мясокомбинате. Четыреста голов везли на нескольких тентованных фурах, и уже к вечеру свинарники Клещей пополнились новыми жильцами. Заотец был доволен.
— Что дальше? — спросил Борис. — Как долго лечиться ещё?
— Когда ты умереть должен был? Сколько тебе доктор сказал?
— Что-то около трёх месяцев.
— Значит, три месяца будешь жить здесь и делать то, что я тебе скажу. Ослушаешься — мало того, что болезнь может вернуться, так ещё и Нья обидится, что не дал ему доделать работу.
— А что он… сильно обидчивый?
— Лучше не выяснять. Потерпи три месяца, сынок, потом хоть на все четыре стороны.
Борис угрюмо кивнул.
* * *
Минули несколько недель тревожной и странной жизни в деревне Клещи. Борис чувствовал себя лучше; ещё совсем недавно он больше напоминал скелет, а теперь же на кости наросло немного мясца, а местами даже жиру.
К странностям Борис старался относиться философски. В конце концов, если они спасают тебе жизнь, то странности ли это?
Раз в несколько дней он ходил на кладбище к той самой, «своей» могиле. Он разговаривал с покойником, оставлял ему гостинец перед тем, как зачерпнуть горсть земли и прожевать. Ночами во снах к нему приходил Вакомбози Нья. Всё та же интернатовская спальня, всё тот же платяной шкаф. Нья делал маленькие дырочки своими длинными и тонкими пальцами, чтобы вылущить из живота Бориса мелких чёрных человечков. Наверное, это были новые, нарождающиеся микроопухоли или метастазы — Борис не разбирался. Одно он ощущал чётко — жуткая тварь из снов вполне реальна, и как реально и чудесное, хотя и малоприятное, исцеление. Но ведь пилюли и должны быть горькими, верно?
* * *
Однажды от Бориса потребовали поучаствовать в ритуале. Он отмораживался, но Заотец настоял: иначе, Вакомбози могут обидится. Вакомбози вообще на поверку оказались весьма обидчивыми созданиями, уж для библейских-то тварей – им не нравилось и то, и это. Бориса окружило какое-то дикое количество правил, действующих, собственно, только для него: не оставлять еды на тарелке, не отказываться от выпивки, не принимать дорогущие экспериментальные лекарства, не мямли на общей молитве... Временами начинало казаться, что это не Нья, а сам Борис возвращает какой-то долг Христу, но желание исцеления, желание выжить гасили возмущение.
Разгоралась уже вовсю весна, зацвели душистые травы, запели птицы. Посреди зелёного поля стояли три виселицы. Сельчане за ноги подвесили живых свиней. Видно, животных так оставили некоторое время назад — они не визжали и не трепыхались, лишь похрюкивали жалобно.
— Смотри за ними и повторяй. Это несложно, — Заотец ободряюще похлопал Бориса по плечу. — Привык к остальному, привыкнешь к этому.
Первыми шли дети и жёны Заотца: они радостно напевали что-то на суахили, некоторые из детей помладше маячили туда-сюда со стальными пиалами в руках. Люди принялись рвать живых свиней зубами. Они вгрызались в бело-розовые, грязные тела, с силой сжимая челюсти, отрывая от туш маленькие кусочки. Подбегали дети, подставляли свои пиалы; взрослые сплёвывали ошмётки, а дети пытались собирать бегущую по свиным бокам кровь. Подходили новые люди, кровавый ритуал повторялся снова. Пришла очередь Бориса. Сельчане подбадривали его, кто-то весело свистел. Сделав пару глубоких вдохов, Борис приблизился к свинье. Животное пыталось тяпнуть его за ногу, но мешала изолента — морду щедро обмотали. Ничего общего с церковью и православием у этого ритуала не было — от него веяло дикостью древнего, всеобщего континента; прачеловеческой жестокостью и первобытной простотой, когда единственной дихотомией было сожрать или быть сожранным. Почему-то подумалось, что раньше — на заре зарождения цивилизации — в качестве жертвы использовали не свиней. Борис зажмурился, прогнал лишние мысли и, придерживая руками тушу, укусил за бок. Кожа была грубой и жёсткой, пришлось изо всех сил двигать челюстями, чтобы дорогая швейцарская керамика сделала своё дело. В рот брызнуло солёным, заскользили по языку противные кусочки. Когда Борис размежил веки, он увидел ласково улыбающегося мальчишку-мулата.
— Дядя, ты сюда плюй, я поймаю!
Борис сделал, что просили. Его взгляд зашарил по толпе, ища Заотца. Тот стоял возле уазика «Буханки» и кем-то шумно руководил. Редкие в здешних местах белые мужики катили наружу алюминиевые фляги. Судя по натуженному кряхтению, полные.
— А, Борис. Помоги нам, сейчас пополнять запасы настойки будем. Та-а-ак, давай, ставим сюда.
Не нужно было спрашивать — что за настойка, Борис и сам всё понял.
— Ты, наверное, думаешь, что мы тут самогонщики-живодеры, — спросил Заотец, поймав одичавший взгляд Бориса, — Ты пойми, это не просто алкоголь. Чтобы молиться Вакомбози, нужна особая настойка. Эта настояна не на крови и плоти, она настояна на страданиях. Страданиях одного для многих. Она помогает нам говорить на духовном языке Христа и помогает Вакомбози через нас искупить свои грехи.
— Но Иисус страдал добровольно, а эти...
— Иисус не выбирал свою судьбу. Эти свиньи — тоже. Знаешь, Борис, почему свиньи в Библии считаются нечистым животным?
Марченко помотал головой, предположил:
— Грязь любят?
— Вы положительно меня веселите. Нет, Борис. Свиньи неспособны впустить в себя Господа, но способны впустить Сатану. Помните Гадаринских свиней? Спаситель изгнал демонов из крестьянина и вселил их в свиней. Считается, что эти свиньи утонули в озере, но какой здравомыслящий демон так легко отдаст тело — пускай даже и такое. Они разбежались, и после — совокуплялись друг с другом и с другими свиньями. С тех пор Христос и не велел народам израилевым есть свинины: в них могла течь кровь демонов.
— Тогда почему их едите вы? Тем более, сырыми? — от ощущения застрявших меж зубами волокон подташнивало.
— Мы их не едим, как ты заметил. Мы их очищаем, освобождаем, даруем право на искупление. Тем более, демоны уже побеждены. Побеждены не абы кем, а самим Христом. И, касаясь этих нечистых тварей, пожирая кладбищенскую землю мы опосредованно касаемся Вакомбози и прочих поверженных демонов, а через них, как бы через третьи руки — самого Спасителя.
Борис тяжело выпустил воздух через ноздри. Стоило потерпеть. Оно всё того стоило.
— Извините, батюшка, не моё это всё, эти опосредованные касания. Скоро домой?
— Не твоё… Все вы поначалу кочевряжитесь, а потом как понимаете, где она, благодать — сами тянетесь. Вон, гляди, Сашка Миронов тоже не понимал, а теперь жена его приезжает силком забирать. Он тут как на курорте. Но… хозяин-барин. Хочешь уехать — уедешь. Ты мне скажи, Нья к тебе ещё по ночам приходит?
— Приходит каждый раз, как побуду на кладбище. Последний раз просто пришёл и сидел молча. Не потрошил меня, как это обычно случалось, а просто сидел и молчал. Если честно, это даже страшнее.
— Ты не бойся. Это значит, что поправляешься. Вакомбози — помощники, добрые духи… Ну, вынужденные быть добрыми. Ты, вот что, сегодня ещё разок на кладбище сходи. Если Нья во снах больше не придёт, значит, твои могильные ужины закончатся. Останутся только молитвы да труд на свежем воздухе. Глядишь, и пораньше тебя домой отпустим.
— Спасибо, Заотец!
— Да я-то что? Благодари Вакомбози!
* * *
Вечером Борис собрал с собой гостинцы: немного печенья, недорогих конфет, перелил во фляжку чистого самогона без местных чудодейственных примесей. С закатом он вышел из дома и неторопливо побрёл в сторону кладбища.
Добравшись до места, он аккуратно разложил новое угощение, старое уже куда-то делось.
— Ну что, Ярослав Денисович, ждёшь? Мне теперь пьянствовать можно, но водку эту кровавую я так и не полюбил, а обычную — почему нет?
Борис поставил на землю две железные рюмки, разлил.
— Ну, будем? За тебя — не чокаясь.
Борис не успел даже крякнуть после того, как выпил, в кармане завибрировал мобильник. Звонила жена.
— Да, Марина, привет. Мне сейчас немного неудо…
— Боря, они забрали нашего мальчика! — в голосе звенела паника.
— Что?.. Как?
— Я не знаю-не знаю... Они дали Женечке трубку, один раз... Они тебя ждут, им ты нужен.
— Кто — ждут? Где ждут?
— Не знаю, номер скрыт, перезвонить не получается. Боря, Боренька, наш мальчик...
— А ну не реви! Всё, еду…
Борис вскочил на ноги, застыл на месте — куда бежать, кому звонить? Ночь на дворе. Где водителя взять? К черту! Попутку поймает, под колеса бросится! Ему уже ничего не страшно. Напоследок захотелось развеять этот холодный туман, разлившийся по легким после звонка, перекинуться словом хоть с кем-то, но рядом был лишь Ярослав Денисович и незримый, вездесущий Вакомбози Нья.
— Извините, Ярослав Денисович. Жена, — дурашливо откланялся Борис. Легче не стало. Толстяк с овальной фотографии смотрел не то с немым укором, не то с гастрономическим вожделением, точно Борис — особенно вкусный, смазанный сметаной вареник.
* * *
Борис вызвал такси. В такую глушь ожидаемо никто не хотел ехать, тем более на ночь глядя. Тем не менее — один из водителей согласился везти до Калуги. Там Борис за бешеные деньги взял машину в аренду и поехал домой.
По телефону жена рассказала, что Семёнов, один из директоров Цветочной империи, якобы перешёл дорогу не тем людям. Семёнов очень быстро исчез, а вот спросить решили с главного. Борис позвонил секретарю, и тот подтвердил, что Семёнов пропал с радаров плотно и с концами.
Ближе к ночи Борис был дома. Перешагнув порог, он прижал к себе жену, зарылся носом в её волосы. Как же он скучал, как он ждал этой встречи! Но не при таких обстоятельствах. Он сжимал пальцами плотный, заплетенный на затылке, пучок с проседью, обнимал дрожащие от рыданий плечи, шептал:
— Тихо-тихо-тихо. Всё будет хорошо. Всё будет...
Уже за полночь на номер жены позвонил неизвестный. Борис взял трубку.
— Ну и кто тут у нас?
— А! Марченко. Мы тебе на московский звонили, ты недоступен. Вот, пришлось супругу твою беспокоить.
— Да вы бы номер оставили, я б перезвонил, а то шифроваться... Чего хотели-то, хлопцы?
— Цифровые технологии, Марченко, меры предосторожности. Да привет тебе передать хотели. Деньги за сына раздобудешь?
— Допустим.
— Семёнов твой нас кинул. Взял деньги на аренду новых магазинов в центре и на партию товара, твоим именем прикрывался, договор с синей печатью оставил: всё как полагается. А потом свалил с деньгами. Нам сначала лапшу вешали, что ты от рака помер, а ты, как оказалось, живее всех живых. Ну что, бабки будешь отдавать?
— Так всё дело в бабле? Сколько?
— Деловой человек, уважаю. Деревянные, семнадцать лямов наличными. Сможешь?
— Не вопрос. Когда и где?
— Заброшенный склад на Павелецкой, там рядом станция междугородних автобусов. Я тебе на мыло сейчас скину геолокацию. Встречаемся в одиннадцать вечера завтра. И лучше к ментам не суйся и жопой не крути, а то сынка твоего на балык пустим.
* * *
Ни в одном из банковских отделений не было необходимой суммы наличными, пришлось объехать девять, чтобы набрать семнадцать миллионов. Борис хотел припрячь старых знакомых из бандитского прошлого, но все они были либо мертвы, либо слишком дорожили своим законным статусом. Ничего: и один в поле воин, если речь идёт о семье. Деньги не проблема, но отчего-то казалось, что вопрос не в них. Или не только в них.
Вся кутерьма с наличными заняла не особенно много времени, но домой возвращаться не хотелось. Чтобы переждать до вечера, Борис снял на сутки квартиру недалеко от Павелецкой. Бессонная ночь и истощённые нервы забрали остатки сил; стоило лечь на диван, как тут же сморило.
Снился Борису всё тот же интернат, всё тот же платяной шкаф у дальней стены, всё та же звенящая тишина. Но на этот раз вместо знакомой уже и почти привычной атмосферы тягучего ночного кошмара воздух был наполнен электричеством, исступленным напряжением. Что-то было не так, ощущалась некая неправильность — что-то серое покрывало все поверхности в изученной до каждой трещинки в половице комнате. Пуховая перина лежала на полу, на кроватях, на шкафу, даже на головах сопящих мальчишек. Пыль? Нет, снег! Лишь сейчас Борис понял, что дрожит от холода. Окно было выбито, и вьюга игралась с краем одеяла, желая оставить мальчика Борю без последней защиты. Приглядевшись к остальным сиротам, мальчик Боря понял, что одеяла не вздымаются – мальчишки не дышат. Из-под одного торчали скрюченные, покрытые инеем, детские ручонки. Испуганно сморгнув, Борис вновь очутился в арендованной квартире на Павелецкой, но температура не изменилась. Хуже того — чёртов платяной шкаф перекочевал вместе с ним, загородив собой единственный выход из комнаты. Щелкнул замок, створки распахнулись, выплевывая Вакомбози Нья на пол, омываемого потоками желудочного сока. Шкаф вытолкнул его, словно секьюрити из бара загулявшего пьянчужку, словно утроба отвергала недоношенный плод. Старый знакомый Бориса теперь выглядел каким-то помятым, будто избитым. Местами кости-таки прорвали кожу и торчали наружу из бескровных язв как роговые наросты. В последние дни Борису казалось, что он немного попривык к своему «терапевту», но теперь выстроенную в сознании стену спокойствия снесло ледяным ветром и желчным потоком желудочного сока. Осознание — тяжелое как молот — оглушило, вдавило в подушку: это не добрый доктор Айболит, это поверженное хтоническое чудовище, само воплощение людских страданий, топчущее Землю с тех пор, как… когда? Мучал ли он Голодом еще Адама? Или динозавров? Или существовал всегда, как незыблемая сила Вселенной, пока не был приручен самим Саваофом? А насколько крепок поводок? Уродливая пасть пульсировала — алчная, ненасытная. Вакомбози явно не был рад свиданию.
— Не даёшь мне покаяться! — шипел демон. — Ты мне должен, мзунгу, а я должен Христу! Не даёшь дело до конца довести. Так я сам доведу, за тебя!
Нья одним взмахом суставчатого пальца распорол Борису живот. Тот хотел взвыть от боли и ужаса, но как всегда, в моменты визитов Нья, издал лишь едва слышный сип. Живот открылся, как расстегай, выдавив сизые кишки всем присутствующим на обозрение. Вакомбози впился в них ногтями, раздвинул в стороны, и вполз ужом в багровую утробу, а уж там, изнутри, сложил брюшную стенку, словно створки окна закрыл.
Борис с криком проснулся и трясущимися руками ощупал живот: ничего. Он посмотрел на часы: девять часов вечера. Оставалось ещё два часа до встречи. Жутко хотелось есть, впервые за очень долгое время. Организм буквально взбесился: рот наполнился слюной, желудок вхолостую гонял свои соки, хотелось прикусить язык до крови, чтобы хотя бы почувствовать вкус — настолько он был голоден. Поблизости оказалась какая-то бургерная, и Борис едва нагуглив адрес, уже бежал чуть ли не вприпрыжку в филиал американского фастфуда, чего не делал в своей жизни вообще никогда — в советское время не было, а после развала СССР уже наметились первые проблемы с желудком. Жадно откусывая от чизбургера и запивая ледяной газировкой, Борис понял вдруг, что не насыщается. Он заказал себе ещё несколько бургеров и целую гору картошки, съел. Снова нет сытости. Заказал ещё; и опять будто бы пустой желудок.
Я приглядываю за тобой, мзунгу, — прошипело в голове. Теперь я сам за тебя.
Вот теперь стало по-настоящему страшно. Недели чудовищного лечения не оставили тени страха, даже вести о похищении сына воспринялись как-то спокойно. Но сама мысль о том, что он, Борис, победил смерть и теперь древний демон, задолжавший Христу, сможет завладеть его телом, обнуляла ценность этой борьбы. Всего месяц назад Борис попрощался сам с собой, но теперь отчаянно хотелось жить. Хотя бы ради сына…
Под ошалевшие взгляды сотрудников Борис покинул бургерную. Не в тему вспомнился фильм «Трасса 60». «Пожалуй, стоило собрать ставки» — подумалось. На часах половина одиннадцатого: скоро встреча с похитителями. Борис неторопливо зашагал к автовокзалу, дошёл до условленного места — покосившегося флигеля заброшенной котельной. Он отшвырнул в сторону дверь, не держащуюся на петлях, и шагнул в пыльную пустоту. Внутри уже ждали. Во флигеле, небрежно поигрывая пистолетом с глушителем, стоял незнакомый человек в чёрном спортивном костюме. Абсолютно стерильная внешность: средний рост, средняя комплекция, лицо с незапоминающимися чертами — «никакое». — Где мой сын? — спросил Борис, борясь с дрожью в голосе.
— Тебя предупреждали насчёт ментов? Не дай бог наши засекут хвост!
— Где мой сын?
— Все будет, не мороси. Бабло принес?
Борис нервно тряхнул сумкой с наличными и немедленно почувствовал, как к его затылку приставили что-то холодное.
— Привет, пап!
Борис, не веря своим ушам, сделал шаг и развернулся. Перед ним стоял Женя, Марченко-младший, наследный принц Цветочной Империи собственной персоной. В вытянутой руке парень неумело держал Тульский-Токарев. Судя по расширенным зрачкам, он был сильно обдолбан; по лицу его гуляла глуповатая ухмылка.
— А ты ничего, окреп. Я-то думал, дядь Саша с сектантами какими связался, агитатором заделался, а они… Сильно! Надо будет адресок спросить, на всякий...
— Женька, ты чего? — душа у Бориса сейчас скукожилась в маленький шарик и покатилась куда-то вниз. — Сынок… Я ж всю жизнь только для тебя… Всё это — для тебя… Зачем?
— Не обессудь, бать. Ты тут сам виноват. Я-то думал, ты крякнешь со дня на день, и я буду богатенький наследник-Буратино. Как Ричи Рич в фильме, помнишь? — сын шмыгнул носом, от нездоровой эйфории обкусанные губы подрагивали, — А ты все дивиденды на матушку записал, мне даже палец не засунуть. Вот и решил по-тихому хапануть своего. С Семёновым опять же удобно получалось: он как раз в Израиль на ПМЖо навострился, на него и всех собак бы повесили. Но ты вишь, живучий оказался, пришлось вот этот театр разыгрывать. Ты бы всё равно умер, да? Зачем тебе это всё? В гробу карманов нет, хе-хе! А я бы на Гоа рванул, пацанов бы взял. Ты знаешь, что на Гоа шлюхи стоят дешевле, чем бензин? Я буду строить башни из шлюх и прыгать в сугробы кокаина! Целые башни из шлюх!
Рука сына дрожала — не от страха, от предвкушения того, что должно было произойти через три, две, одну секунду...
Теперь я сам за тебя, мзунгу!
Бах! Бориса словно бы отбросило взрывом, мир разлетелся мириадами искр, застрекотал, как будто со всех сторон наступали полчища сверчков. Когда Марченко-старший пришёл в себя, он обнаружил, что сидит в тёмной комнате — в неком нарочито-пустом псевдопространстве, и через прозрачную стену своего узилища наблюдал странную и страшная картину в духе испанского художника Гойи. Отрывая целые куски от еще живого, шевелящегося и орущего тела, Борис ел собственного сына. Где-то на периферии раздался крик, послышались приглушённые выстрелы, похожие на хлопки шампанского.
Борис был пленником, заточённым в собственной голове. Он обернулся и увидел Нья. Его безглазая башка с ртом на весь череп чавкала в воздухе, руки споро двигались, словно разрывали что-то невидимое; демон в точности повторял то, что происходит за окном. На зубах растворялся знакомый, солоноватый привкус – точь-в-точь как у подвешенной за ноги свиньи; металлокерамика работала на совесть, куски мяса застревали между молярами, а кадык ходил ходуном – Борис судорожно сглатывал снова и снова. Наконец, когда крики затихли, а багровое влажное шевеление в гигантском окне застыло. Нья перестал чавкать и кривляться; теперь его безглазая башка «смотрела» на Бориса.
— Долг перед Христом, мзунгу. Теперь я сам за тебя.
* * *
Марина беспокоилась: ни муж, ни сын не отвечали на звонки. В головном офисе Цветочной империи тоже не знали, где пропадает их босс. Борис позвонил сам лишь на следующий день.
— Боря, ты где? Что случилось? Я две ночи не спала? Как Женя?
— Осади, мать. Влез Женя по самые уши, еле отмазал. Он теперь пару-тройку лет в Словакии пересидит от греха подальше. Ты не переживай, с ним нормально все. Как надо.
— Хорошо, да, хорошо, — машинально отвечала Марина, переваривая информацию. Она вроде бы и обрадовалась, но материнское сердце чуяло неладное. — А ты сам где? С тобой всё в порядке?
— Так я в Клещи вернулся — долечиваться. Мне тут ещё несколько месяцев куковать, так что приезжай, если хочешь. И это, Марина, ты у знакомых поспрашивай: может, помощь кому нужна? Здесь всё вылечат, Вакомбози любого на ноги поставят. Долг у нас… Перед Христом.
Соавтор: Александр Дедов