Почему же мы так далеки от богов? Может, потому, что спрашиваем?
Хулио Кортасар
* * *
Сочными гогеновскими мазками солнце стелется по растрескавшемуся кирпичу, плавит асфальт. Ленивое жужжание мух. Ленивое урчание блестящих машин. Ленивое вращение воспаленных глаз… Маслянистой пленкой на изможденных, оплывших, обгоревших лицах выступает пот. Люди не серые – то лишь нытье жалких неудачников. Люди яркие, как полыхающие в ночи факелы, – такие, какими им заповедала быть мать-реклама. Индивидуальность, столь превозносимая миллионами – теми самыми олухами, не имеющими ни малейшего представления о том, что конкретно они превозносят. А в головах сплошь пузыри вселенных. А во взглядах – пузыри архаичного вакуума.
И вот такая Индивидуальность плетется по утопающим в жаре улочкам, оставляя на размякшем асфальте отпечатки подошв…
Воздух же на вкус как прокисшее молоко. Ноздри расширяются, втягивая насыщенный аромат разложения вперемешку с приторной вонью цветов. В траве – деструкция материи. Целая экосистема из падальщиков, копошащихся в склизкой каше гниющих внутренностей. Шерсть свалялась, ребра торчат сквозь лопнувшую кожу, а впалые глазницы с высохшей пеной глаз мечтательно устремлены в синеву небес. Цветы распускаются, привлекая солнечных пчел. Тлен собирает вокруг себя рой серебристых мух.
Индивидуальность принюхивается, морщится:
– Бля, чем это так шмонит?
– Бесконечностью.
В выпученных зенках искрится непонимание. На пухлых губах скапливаются бисерины пота. А щеки обвисло-круглые, румяно-пятнистые, со следами оспы; сама же кожа лица шершаво-прыщавая, сальная-сальная и в тон слипшимся волосам ярко-морковного цвета. Аккомпанементом всей этой быдло-пасторали звучит скулеж: из сумки испуганно таращится гордость садистов над естеством. Мутант ласково зовется «тойтерьер».
– Мне б пивасика, – облизывается Индивидуальность.
– Ясное дело.
– Че? – Она недоуменно глядит на меня, хмурится, готовая закатить скандал.
Вот он – апогей идейного совмещения произведений Тулуз-Лотрека и Босха: не в меру упитанный вампир, грезящий о продолговатых цилиндрических формах, будь то горлышко бутылки либо эрегированный член. Я знаю, что душными летними днями такие вампиры вовсю заливаются пивом, а по ночам меланхолично, с ленцой, высасывают солоноватую мутную жидкость – суть генная информация, спирали ДНК. В сперме ведь их предостаточно…
– Да нет, ничего.
– Как звать-то тебя?
– Вендиго! И когда-то я шастал по дремучим лесам Винландии, пугая тамошние народы своими воплями. А теперь вот меня приручили, усмирили, закабалили… Теперь вот утратили веру в меня. Обозвали языческим божеством…
В ответ наплевательское:
– Хых, занятно.
У нее подмышками два темных пятна, а ногти на руках все изгрызены. На запястье чернеет грубая татуировка в виде шипастой розы, а на груди поблескивает серебряный крестик – символ истощения и мученической смерти, о которых ей ничего не известно, но в которые она почему-то верит.
Верит ли?
Такая вот она – современная Индивидуальность, спроецированная модой и общественным мнением. Очередное конвейерное производство, где на выходе слишком уж много брака: экземплярам не хватает винтиков в голове, чтобы осознать ни первое, ни второе, ни третье. И с каждым днем их все больше. В итоге аскеза и сила духа, дарившие миру мудрецов и святых, подменена атрофией. Правда, недостаток мозгов с лихвой компенсируется самомнением, заблуждения поддерживаются агрессивностью. В данном случае Индивидуальность уже раздулась от собственной важности, как и от литров выпитого пива и высосанной спермы. Натуральная пава с бульдожьей мордой.
– Так че там насчет пивасика?
Измятые влажные купюры перемещаются из рук в руки. Грязная мелочь глухо позвякивает, липнет к ладоням. И фальшивой прохладой дышит урчащий холодильник. И пузырьки играют внутри бутылки, в то время как пальцы нервно теребят замусоленный край некогда розовой футболки. «ДОНТ ТАЧ!» – скукожилась надпись меж необъятных грудей.
Выкидыш же селекционеров трясется от страха, размазывая жидкое дерьмо по днищу китайско-дизайнерской сумки. Тойтерьер знает, кто я такой.
– Спасибо. И это… ты б убрал ту кошку. Уж больно она воняет!
Встретившись с Индивидуальностью взглядом, я пожираю ее никчемную душонку, тщательно пережевываю, сплевывая черную горькую мякоть…
Не произнося ни слова, шагаю к газону и поднимаю уже порядком затвердевшую, а вместе с тем буквально расползающуюся на куски падаль. Реакция на это проявляется в остолбенелом молчании, в увеличивающихся кляксах зрачков, в бутылке, выскальзывающей из пальцев… Хлоп! – и обтекаемая стеклянная форма разлетается на осколки, золотится россыпью янтарных капель. А тем временем извивающиеся личинки валятся на цветы и на оплавленный зноем асфальт; с одного бока дохлятина вся объедена. Гниющее мясо будто бы движется само по себе: иллюзия стремящейся к бытию материи, фантомная реинкарнация, прах, симулирующий жажду обращения в жизнь. Душистый запах наполняет вязкую июльскую жару, густо окутывая местность.
– Дарю.
Какое-то мгновение кошка парит – свободно, даже по-своему грациозно, – оставляя за собой шлейф из падальщиков и шматков плоти. Затем смачный шлепок о толстый живот. Необъятные груди колышутся. Слизь мертвечины въедается в ткань, желтовато-коричневое пятно легко затмевает выцветшую розовость футболки. А дальше – пронзительный визг, визг, визг. Пучеглазая собачья башка исчезает в сумке. Тойтерьер носом ныряет в собственное дерьмо… Кошки, видать, испугался…
– Да ты… Ты! Су-ка-а!..
Тишина.
Озеро играется в великое зерцало мира. Настороженная рыба таится где-то в глубинах, а обомлевшие от солнца стрекозы позируют на листьях рогоза. Совершенная идея формы, остановившаяся в развитии. Но…
Увы, миру не нужно совершенство. Пусть оно и дальше остается всего лишь идеей. Иначе скучно. Не к чему больше стремиться. Итогом-приговором явится очередная рекламная кампания: «А вы уже стали совершенством? Нет?! Тогда приходите к нам!» Штампуемые на станках пузыри вселенных суть пузыри архаичного вакуума. Другими словами, ширпотреб. Пустота с ярлыком индивидуальности. Индивидуальность с лейблом на жирной заднице. Официальная торговая марка. All rights reserved. И все это под заремиксованную песню Луи Армстронга «What a Wonderful World».
Здесь же идиллия, спокойствие, избавление… Здесь можно закрыть глаза и, погрузившись в воспоминания, попытаться утолить голод: предрассветный туман на поляне, шелест ветра в листве и будоражащий ноздри хвойный аромат, хруст веток под ногами и…
– Э, братух, пивка бухнуть хошь?
Пшик… шипение… мимолетный блеск в воздухе и крышка стремительно исчезает на дне…
Мигом позже яростно стискивается тонкая шея, ногти скребут грязную кожу, пробуравливаются в гортань… А беспомощные руки жертвы, словно плети, болтаются, болтаются, болтаются… Царапают землю. Рвут траву. Глаза же навыкате… Брызги слез… И склеры уже не белые – сосуды в них налились красным, вздулись, местами полопались… Постепенно все лицо багровеет, синеет… Хрипение… Ногтями больших пальцев пропарывается кадык, горло раздирается на куски… Хлещет теплая и маслянистая вязкость, толчками жизнь устремляется прочь… Вспышки в агонизирующем сознании, быстро сгущающийся мрак… Тело вздрагивает – раз, другой, третий… Слышится легкий свист, пузырится алая пена…
Алая? Нет, то натуральная пивная пена! Коктейль для очередного вампира. Тоже спирали ДНК. Минимизированный вариант вселенной – снова, снова и снова. Так культура оборачивается культуральным синдромом…
– Ну так че насчет пивка?
Шелушащиеся губы растягиваются в никотиново-кариозный оскал. Темные полосы засохшего пота и впитавшейся в него пыли на оплывшей, почерневшей от загара роже. Ладони все в нетрудовых мозолях, ведь похоть – извечная спутница…
…моей непутевой жизни.
– Ты что-то сказал?
Кипящим мазутом тьма заливает пространство вокруг. За давно не мытыми окнами надрывная трескотня сверчков, шорохи.
– Где мы?
– Как где? В Новом Орлеане!
– Или в Ярославле?
– Какая разница?
Плесень неспешно поглощает стены, вгрызается в мебель. Свинцовый привкус во рту, пульсация в висках. Только что Божество взалкало крови, пресытилось, отдыхает теперь…
– Как я здесь оказался?
– Сам пришел. В поисках лучшей жизни.
– Но почему?
– Твои леса вырубают, отныне там правят иные боги.
– Нет! Я буду драться! Я буду рвать их зубами, съем их сердца…
– Успокойся. Тебе не справиться с ними. Глобализация, экономика, маркетинг – они очень сильны. А ты – всего-навсего легенда.
– Ну а ты?
– А я – всего-навсего женщина, которая хочет, чтоб ты перестал витать в облаках. Будь как все! Обычный нормальный мужчина средних лет.
– Обычный?
– Ага. И тогда я сделаю тебе приятно.
Горячая ищущая ладонь рыщет по телу, тянется книзу живота. Никакой реакции, лишь сонное равнодушие в июле. Ноющая боль в ногах, смрад копошащихся человеческих тел.
– Ну что, сделать приятно?
– Да.
А на уме сказки Брэдбери. Там лето иное – оно цветастое, волшебное! С другой стороны – обыденность, повседневность… Порой даже детство не защищено от подобного. Эта замшелая истина так и выпячивает на чумазой физиономии, отражается в озорном взгляде хитрющих глаз, сквозит в улыбке, полной молочных зубов. «Мой брат побьет твоего!» – «А моему брату лет больше, чем твоему!» – «Ребят… а мой брат вчера погиб на войне…» – «Ха! Значит, он никого уже не побьет! Ты жалкий лузер! Гони сюда свои игрушки!»
После была драка, стыд, вкус крови на языке…
Вздох, полный разочарования, сметает посторонние мысли.
– Что-то ты не реагируешь. Настолько устал?
Пламенно-обжигающее – июльское? – дыхание над самым ухом. Щекой ощущается щекочущее касание волос. А вот дешевенький парфюм уже выветрился, обнажив отталкивающее естество смертной плоти.
– Хочу, чтоб было приятно.
– Без проблем.
– Ты ж мое талантище…
– All rights reserved!
Тишина давит на уши. Божество жаждет поклонений и новых жертв – только это приятно, ничего кроме. Или оно жаждет упокоения? Где-то там… в космосе… шагнуть в пространство, насладиться предвечной прохладой…
Куда уходят забытые боги?
Может, они торгуют пивом в палатках да терпят упреки от некрасивых человеческих женщин?
– Ну ты совсем никакой!
А может, я просто схожу с ума?
Тот мальчик, который любил Брэдбери и ненавидел жару, – что с ним стало? Он вырос, усмирил свою буйную фантазию, заглушил тоску по чистоте. Много еще чего научился делать. Но вот заставить распрямиться опавший член он не в силах.
– Сейчас, обожди минутку… Попробую вспомнить какую-нибудь симпатичную одноклассницу.
И вновь тишина, тишина, а затем…
– Да ты… Ты! Су-ка-а!..
…лишь пискотня бездушных приборов да сосредоточенность на растративших душу лицах. Абсолютная ночь не имеет ничего общего с пачкотней Ван Гога, но величия в ней ничуть не меньше, чем в картинах Николая Рериха.
Шибальба, иду к тебе запретными тропами!
– Наш мир пал! Что делать?!
– Радоваться.
– Вконец рехнулся? Понимаешь, что никого не осталось?
– И это прекрасно.
Завывания призраков в коридорах не что иное, как глумящееся эхо. Прорезиненные подошвы мягко касаются пола. Автоматические двери, гул мощного двигателя. И звезды… звезды, звезды, звезды! Ослепительный вопль сверхновой тонет в минутах бессмысленного ожидания… Шипение сжатого воздуха…
– Ты что задумал?
– Выйду, проветрюсь…
– Но там… Куда без скафандра?!
– Да какая, к черту, разница!
Испуг в глазах и… снова индивидуальность. Но вот форма иная. Ужас прекрасен хотя бы тем, что ему противоестественна, даже противна фальшь. Ужас нельзя сделать товарной маркой, и поэтому он чист, как слеза удавленного младенца, он совершенен: нет той рекламы, что смогла бы отобразить все его восхитительные качества.
Значит ли это, что именно в ужасе можно укрыться от разрастающейся цивилизации людей?
Никакой декомпрессии: люк поддается со свистом – удар, взрыв! – и пронизанная мертвыми бликами темень – суть материнское лоно, а то и утроба – вбирает в себя…
В венах кипит, а глаза замерзают, усыпанные мириадами звезд… Нечем дышать… Нечем…
Прохладно. Хорошо.
Больше не чувствую тела. Ничего больше не чувствую…
– Чем это так шмонит?
– Извините?
– Пивасика мне дай. И это… оно хоть охлажденное?
– Минутку.
Влажные мятые купюры… Густые желтые краски, заливающие всю окружающую реальность… Воздух такой, словно его выдоили из дохлой коровы… Удушливые пары миазмов в головах прохожих, и все это на фоне жары, жары, жары…
Всего-навсего мои мысли. Мысли изгнанного бога-людоеда. Великий Вендиго, уподобься Уроборосу, – короче, жри сам себя, тупой мудак!
Шипение откупориваемой бутылки; пробка, брошенная на асфальт… И руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Воображение рисует цепкие когтистые пальцы – безжалостно стискивающие, разрывающие, изгоняющие жизнь… Воображение рисует кровь, бьющую фонтаном, и глаза навыкате…
Мой разум будто застрял в липкой паутине того, что именуют погодной аномалией. Оранжевые блямбы назревающего психоза, там-сям наляпанные на температурной карте страны.
Нет, мне не нужны ваши заросшие жиром сердца, меня тошнит от ваших протухших душ. Все, чего я хочу – чтоб вас не было.
Не было!
Не…
Громогласная отрыжка Индивидуальности сотрясает мир. Дальше все будто сжимается в единую точку невозврата – и гниющая плоть в траве, и трусливо-нагловатый взгляд тойтерьера из сумки, и дряблая ярко-красная от загара рука, трущая пухлые губы, смахивающая капли пота…
– Спасибо, – вновь рыгает Индивидуальность. – И это… ты б убрал ту кошку. Уж больно она воняет!
Встретившись с ней взглядом, я улыбаюсь…