Предисловие переводчика.
Этот дневник, написанный изначально на немецком языке, был обнаружен в архивах одного из провинциальных краеведческих музеев Свердловской области. Не спрашивайте, как я туда попал и чего мне стоило его раздобыть, не являясь ни музейным работником, ни историком. Ладно, признаюсь, я его украл, но судя по тому, что за все прошедшие годы им никто ни разу не заинтересовался, вряд ли это станет большой потерей для владельцев. Сохранился он на удивление хорошо для документа, которому почти сто восемьдесят лет, однако некоторые фрагменты всё равно были утрачены. Автор дневника, некий Карл Альтмайер, был одним из немецких горных специалистов, работавших в то время на Урале. Публикую вольный перевод уцелевших отрывков и очень надеюсь, что этот текст — не более чем художественный вымысел плохо разбирающегося в наших реалиях иностранца с богатой фантазией, потому что в противном случае пришлось бы предположить существование весьма пугающих вещей. Особенно учитывая, что они могут быть прямо у нас под ногами.
Дневник Карла Альтмайера
18 мая 1846 г.
Сегодня прошёл ровно год с тех пор, как я прибыл в Екатеринбург. Отмечая это событие в одиночестве за бокалом великолепного рейнского Штайнбергера, живо вызвавшего во мне ностальгические чувства о покинутой родине, я принял решение вернуться к сочинению путевых заметок, что начал вести ещё по выезде из Вестфалии, но к своему стыду совсем забросил в последнее время, погрузившись в рутину. Работы поначалу и в самом деле было очень много, но сейчас я уже в достаточной степени привёл все дела в порядок, чтобы иметь возможность выделить свободные часы для ведения не только научных и бюрократических, но и личных записей. Кто знает, может быть, вернувшись домой, я напишу целую книгу о своём путешествии по мрачной, холодной и неприветливой, но полной удивительных вещей России, такой непонятной и в то же время чем-то неуловимо похожей на мои родные германские земли.
Я уже неплохо говорю по-русски, и здесь тоже довольно многие владеют немецкой речью, благо мои земляки начали селиться в этих краях ещё в начале прошлого столетия. У русских давно и активно развивается горная промышленность, но своих людей с нужным образованием им по-прежнему не хватает, поэтому они охотно берут на работу иноземцев и платят хорошие деньги. Мой наниматель, имени которого я упоминать не буду и назову просто герром Д., поскольку он очень богатый и влиятельный человек, имеющий, по слухам, связи с самим императором Николаем, назначил мне такое жалованье, что за несколько лет здесь я заработаю достаточно, чтобы безбедно жить до глубокой старости и спокойно заниматься собственными исследованиями, не беспокоясь о том, что завтра будет нечем платить за крышу над головой. Если, конечно, не позволять себе излишеств, но это мне не грозит, поскольку я, как истинный учёный, всегда был аскетичен в быту.
Впрочем, во время моего пребывания здесь об аскезе речи не идёт — герр Д. предоставил в моё полное распоряжение двухэтажный особняк с прислугой, показавшийся настоящим дворцом в сравнении с той каморкой, в которой мне приходилось ютиться в Дюссельдорфе. В нём я и живу, и работаю — вопреки ожиданиям, выезжать куда-либо приходится достаточно редко, в основном я просто изучаю образцы горных пород и составляю описи, не выходя из своего кабинета. Необходимость лично ехать к местам добычи руд, до которых порой нужно трястись в повозке добрых полтора десятка немецких миль или сотню здешних вёрст, а затем вместе с рабочими спускаться в тёмные душные штольни до сих пор возникала лишь несколько раз, к тому же это были действительно особые случаи, заслуживающие пристального внимания — по пустякам меня не беспокоят. В целом же ко мне здесь относятся как к важному начальству и называют барином, несмотря на то, что я не благородного сословия и по сути такой же наёмный служащий, как какой-нибудь мелкий чиновник в заводской управе. Поначалу я чувствовал себя довольно неловко из-за этого, но со временем привык, тем более что ответственности на мне лежит действительно немало и одна ошибка в моих расчётах может привести к огромным убыткам.
Сам город невелик, но стремительно разрастается и богатеет за счёт горного дела и металлургии. Он находится в военном управлении и в нём действуют суровые, едва ли не казарменные порядки, провинившихся публично порют и вешают на площади, повсюду солдаты, хотя никаких боевых столкновений в этих местах не было уже больше полувека и все окрестные народы давно являются подданными российской короны. Однако несмотря на это, люди здесь не бедствуют — даже крестьяне из близлежащих деревень ходят в кожаных сапогах, а не в той ужасной обуви из древесной коры, что носят в нищих губерниях центральной России, через которые мне доводилось проезжать по пути. Большинство жителей следует православному вероучению, но есть и магометане, и католики, и мои единоверцы-лютеране, а где-то в лесах на северо-востоке до сих пор ещё обитают дикари-язычники, которых зовут вогулами. Есть ещё так называемые раскольники или староверы — о них говорят неохотно, словно опасаясь чего-то, власти их тоже недолюбливают и даже преследуют, но в то же время ходят слухи, что самые богатые купеческие семейства — выходцы из их кругов, из таинственного села Шарта́ш, расположившегося на берегах одноимённого озера, где по словам одного офицера из здешнего гарнизона, с которым мне как-то доводилось иметь разговор, живут сплошь еретики и колдуны, исповедующие «незнамо какую шарташскую веру» (примечание переводчика: эта фраза была написана по-русски). В колдунов я не верю, но и того офицера, впрочем, тоже не виню — что поделать, людям свойственно бояться неизвестного.
Что ж, на этом сегодня, пожалуй, закончу, потому что вино уже ударило в голову и меня клонит в сон, а завтра предстоит ещё много дел. В будущем постараюсь делать записи чаще.
24 мая 1846 г.
Сегодня приезжал Савва Терентьев, екатеринбуржский купец, с которым мы приятельствуем вот уже несколько месяцев, сошедшись на почве общего интереса к древней истории. При знакомстве меня представили ему как минеролога, и мы поначалу лишь обменялись парой любезностей в рамках обыкновенной светской беседы, но узнав, что я обучался в университете в Баден-Вюртемберге и имею также историческое и археологическое образование, герр Терентьев проявил живейшее любопытство — как оказалось, он тоже чрезвычайно увлечён этими науками. С тех пор мы провели немало вечеров у камина то в моём, то в его доме, обсуждая причины поражения Карфагена в войне с Римом, сочинения Платона о мифической Атлантиде или мрачную египетскую Книгу Мёртвых, с переводом которой за авторством Карла Рихарда Лепсиуса я имел возможность ознакомиться перед самым моим отбытием в Россию. Савва свободно говорит по-немецки, является прекрасным собеседником, и единственное, что меня несколько печалит — это то, что он не разделяет моей любви к хорошим германским и французским винам, да и вообще совершенно не пьёт хмельных напитков, предпочитая местный чай с какими-то травами, отвратительными и горькими на мой вкус. Это удивительно для русского, но как говорится, каждому своё.
Вообще для человека, который зарабатывает на жизнь торговлей железом и пушниной, притом зарабатывает весьма успешно, он необычайно эрудирован в тех вещах, которые, казалось бы, не имеют ни малейшего отношения к его деятельности. Кроме того, он обладает обширной библиотекой на нескольких языках, включающей в себя в том числе и очень редкие даже в Европе издания — например, в коллекции Саввы есть экземпляр «Невыразимых Культов» профессора фон Юнцта, знаменитого исследователя первобытных религий, на лекции которого в Дюссельдорфе мне довелось побывать незадолго до его трагической гибели. Я сделал себе заметку когда-нибудь попросить у нового приятеля эту книгу, чтобы сделать с неё копию — тот мизерный тираж, которым она была напечатана, буквально сразу разошёлся по рукам многочисленных любителей тайных наук и раздобыть оригинал теперь уже вряд ли представляется возможным.
В сегодняшней беседе я посетовал Савве на то, что моя нынешняя работа над оценкой уральских руд на предмет выгодности их добычи оставляет слишком мало свободного времени для удовлетворения моей страсти к древностям, а также на то, что здесь, в этом глухом краю лесов, болот и каменоломен, археологу изучать совершенно нечего — разве что искать следы примитивных стоянок дикарей, где вряд ли обнаружится что-то интереснее кремневых наконечников стрел и грубых наскальных каракулей. Мой товарищ в ответ усмехнулся, прихлёбывая своё терпко пахнущее чайное варево, приготовлению которого уже успел обучить кухарку, и заявил, что история этих земель на самом деле куда глубже и старее, чем принято считать в учёных кругах. Он сказал, что в окрестностях реки Исеть, на которой построен Екатеринбург, и соседнего Шарташского озера, что среди здешних башкир до сих пор считается проклятым и запретным для посещения, жили люди и стояли городища задолго до того, как в Египте были возведены первые пирамиды. Причём люди эти, по его словам, отнюдь не были полудикими охотниками в шкурах, недалеко ушедшими в своём развитии от зверей, которых добывали — им, якобы, была ведома и металлургия, и изящные искусства, и даже астрономия, в изучении которой они преуспели, несмотря на отсутствие наблюдательных приборов, и знали далёкие звёзды не хуже, чем свою родную тайгу.
Я закономерно усомнился в его словах, не подкреплённых никакими вещественным источниками и идущих вразрез со всей европейской исторической наукой. У нас даже разыгралась небольшая перепалка, не перешедшая, к счастью, в серьёзную ссору, но так или иначе моё неверие задело Савву. Он клятвенно пообещал предоставить доказательства, увидев которые, я переменю своё мнение и признаю его правоту. На этом мы распрощались, обыкновенно спокойный и невозмутимый купец был крайне возбуждён и упрекал меня в косности взглядов, коей я никак не могу за собой признать. Остаётся лишь надеяться, что сей неприятный эпизод не помешает нашей дальнейшей дружбе, поскольку больше ни с кем здесь, кроме него, близких отношений у меня не сложилось и я очень ценю этого человека.
31 мая 1846 г.
От Саввы нет вестей уже неделю, и я начинаю тревожиться, что приятель и в самом деле держит на меня обиду. Однако сейчас не до беспокойных измышлений — утром прибыл гонец от герра Рогачёва, начальника Думчатой шахты, с новыми образцами руд и минералов прямиком из штолен. Мне следует как можно скорее изучить их и написать отчёт для герра Д., потому что эта шахта очень важна для него и в последнее время только она одна и занимает умы большинства его служащих.
И то сказать, Думчатая действительно очень перспективна и имеет все шансы в будущем превзойти даже сам Гумёшевский рудник. Я не буду вдаваться в подробности относительно составов пород, но скажу, что когда герр Д. ознакомился с моими предыдущими исследованиями по ней, то отдал распоряжение вложить в её разработку втрое больше средств, чем планировалось ранее. Есть только одна проблема — то, что интересует моего нанимателя, залегает очень глубоко в толще горы, и добраться туда не так-то просто. Рабочие прорубили тоннели уже так далеко вниз, что мне становится не по себе при мысли о том, какие чудовищные массивы камня нависают над их головами. Сам я спускался туда лишь однажды и прошёл относительно небольшой участок, но и этого хватило, чтобы не только понять умом, но и буквально всем нутром почувствовать, насколько это циклопическое подземное сооружение превосходит все другие шахты, где мне доводилось бывать, а повидал я их немало, что здесь, что в Европе.
Передавая образцы, посланник рассказал мне в числе прочего и свежие новости из Думчатой. Западный тоннель ещё больше углубили, а в северо-восточном произошёл небольшой обвал — обошлось без погибших, но своды требуется укреплять, поэтому работы там временно прекращены. Кроме того, приключилась досадная неприятность с работниками-крепостными — двое из них впали в безумство и при выходе из штольни набросились на надзирателя. Судя по всему, они пребывали в состоянии глубокой истерии, потому как во время нападения выкрикивали бессвязные речи про некую горную хозяйку, которая якобы вышла прямо из скалы и велела им всем убираться. В итоге караульщик получил увечья, а бедолаг пришлось застрелить.
Я высказал предположение, что возможно, где-то в подземелье выделяются ядовитые газы, вдыхание которых и свело несчастных с ума. Если так, то это может создать существенные проблемы — необходимо выяснить, на каком участке работали погибшие, и провести там инспекцию. Скорее всего, герр Рогачёв и сам до этого додумался, но всё равно на всякий случай стоит упомянуть об этом в ближайшем отчёте, к работе над которым мне сейчас пора приступать.
4 июня 1846 г.
Савва наконец-то вновь нанёс мне визит, и я с облегчением удостоверился, что никаких разногласий между нами нет и случившаяся размолвка никак не повлияла на нашу дружбу. Однако купец не забыл об уговоре и представил моему вниманию поистине удивительные вещи. Оказалось, он платит крестьянам за то, чтобы они приносили ему необычные старинные предметы, если таковые им где-либо попадутся. В основном, конечно, неграмотные мужики притаскивают всякий бесполезных хлам или нарочно придумывают хитрые легенды о происхождении той или иной находки, чтобы продать её подороже — однажды, например, они пытались выдать ржавый обломок драгунской сабли за оружие самого Ермака. Но порой им попадается что-то по-настоящему любопытное, и часть своей коллекции именно таких редкостей Савва и привёз ко мне в дом.
В основном это были плоские бронзовые и медные фигурки величиной от двух до десяти дюймов — грубоватые, зачастую схематичные, но в то же время не лишённые определённого архаичного изящества. Методикой исполнения они напоминали золотые статуэтки скифов или наши германские украшения эпохи викингов, хотя и существенно отличались от них по стилю. Я вынужден был признать, что искусство древних уральских кузнецов и литейщиков оказалось куда выше ожидаемого уровня первобытных племён, и этим изделиям вполне могло бы найтись место в европейских музеях. Но вот те сюжеты, которые они изображали…
Искажённые непропорциональные силуэты полулюдей со звериными и птичьими головами, коих у них порой было сразу несколько, причём те не всегда находились на положенном месте, а могли вырастать, к примеру, из груди, или вторая голова росла прямо из первой. Жуткие гибриды, напоминающие одновременно медведей и гиппопотамов, если бы те имели рога как у буйволов, или же звероподобных ящеров с ногами и рыбьими плавниками, свернувшихся в кольцо и пожирающих собственные хвосты на манер греческого Уробороса. Наездники с бесстрастными жабьими личинами верхом на тех же ящерах, только теперь стоящих на четырёх конечностях и имеющих что-то наподобие слоновьих бивней. Сросшиеся близнецы с огромными гидроцефальными черепами и торчащими из грудной клетки рёбрами скелета. Много ещё ужасающих образов таили в себе эти фигуры, и чем дольше я в них всматривался, тем больше подмечал противоестественных деталей, словно бы тот давно умерший мастер забытой эпохи, что сотворил их, находился в тяжёлом лауданумовом бреду.
Разумеется, увидев перед собой свидетельства существования развитой культуры в таких местах, где, согласно единодушному мнению моих коллег-учёных, в древние времена бродили лишь волки да лисицы, я не мог не задуматься о том, кто являлся создателем этих вещей, когда жили эти люди, как они выглядели и на каком языке говорили. В ответ на обрушенный мною на Савву град вопросов приятель поведал мне легенду, исстари бытующую в здешних краях. Согласно ей, давным-давно, задолго до появления на Урале не только русских, но и всех других ныне здравствующих народностей, в этих землях жило некое племя, которое называли «чудью» или «ди́вьими людьми». Это был могучий народ, они владели искусством колдовства, могли становиться невидимыми, путешествовать по небу и под землёй, а ещё обладали несметным богатством, потому что им были ведомы все недра гор и скрывающееся в них золото. Но потом, когда пришли московиты и принесли с собой православную веру, эти дивьи люди убоялись креста и предпочли не вступать в противоборство с чужаками, а скрылись от них в глубинах гор — с помощью чародейства открыли в камне врата и после затворили их за собой, навеки уйдя во мрак подземелий, где обитают и сейчас. И только оставшиеся после них железки с чудны́ми личинами, которые время от времени находят среди скал, и по сей день напоминают о том, что когда-то это таинственное племя правило всеми окрестностями на сотни вёрст вокруг.
Всё это, конечно, звучит как красивая сказка, но ведь и в античных мифах повсюду волшебство и вмешательство олимпийских богов, а между тем мы знаем, что многие из них основаны на реальных исторических событиях — может быть, и здесь народная память сохранила таким образом крупицы знаний о далёком прошлом. Кто знает, какие открытия удалось бы сделать, снарядив сюда полноценную археологическую экспедицию!
На прощание Савва подарил мне один из своих наименее устрашающих экспонатов — бронзовую фигурку птицы, отдалённо напоминающую перевёрнутую германскую руну Альгиз. У неё широкая плоская голова с крючковатым клювом, тень от которого в неровном свете канделябров падает так, что кажется, будто существо улыбается зловещей глумливой ухмылкой. Ниже идут узкие опущенные крылья, изогнутые дугой, с выступающими то ли перьями, то ли когтями, потом столь же узкое вытянутое по вертикали тело и лопатообразный хвост с продольными насечками. Купец сказал, что эта птица вместе с несколькими другими похожими была найдена в окрестностях Шарташа, в месте, где груды огромных приплюснутых камней сложены друг на друга пирамидами, образуя очертания скальной крепости. Там, по его словам, у дивьих людей было святилище, где они молились своим нечестивым божествам и приносили им жертвы, а среди шарташских староверов до сих пор ходит поверье, что именно у этих скал язычники и ушли в землю много столетий назад.
Я запру фигурку в ящик своего стола подальше от любопытных глаз, чтобы среди суеверных слуг не поползли слухи, будто я чернокнижник или франкмасон. Того, что я немец, им и так уже достаточно, чтобы сочинять обо мне всяческие небылицы, так что не стоит давать этим русским дополнительную пищу для домыслов.
11 июня 1846 г.
Вот уже несколько ночей плохо сплю, просыпаюсь от каждого шороха. Мне думается, что виной всему моё богатое воображение и то впечатление, которое произвела на меня коллекция Саввы, потому что во сне мне постоянно видятся кошмары с участием образов, запечатлённых в его железных идолах. Меня преследуют рогатые человеколоси и трёхголовые великаны в остроконечных шапках, с неба на меня пикируют огромные коршуны и филины с медными клювами, когтями и почему-то эрегированными фаллосами величиною с хорошую булаву, а за ноги кусают склизкие чешуйчатые ящеры. И главная над ними — черноволосая женщина в платье цвета малахита и с золотой маской вместо лица, в утробе которой каким-то непостижимым образом сквозь одежду и плоть видно нерождённое дитя, а у того в утробе — ещё одно.
Перед сном я вынимаю из ящика подаренную мне птичью фигурку и подолгу рассматриваю её, осторожно касаясь кончиками пальцев шероховатых граней бронзового оперения. Она будто гипнотизирует меня, и несмотря на всю простоту и примитивность её облика, в ней есть что-то, что заставляет чувствовать какую-то мистическую дрожь, будто я больше не цивилизованный человек и выходец из передовых научных кругов Европы, а дикий туземец, в экзальтированном трепете взирающий на изображение своего племенного тотема, ожидая от него вознаграждения или кары. Подобные ощущения я испытывал разве только в египетском собрании короля Фридриха-Вильгельма в Монбижу́, глядя на жуткие мумии, извлечённые из-под сводов тысячелетних пирамид.
Пожалуй, сегодня пошлю приставленного ко мне в услужение крепостного Пахома за здешним доктором — хоть я и не уверен в качестве медицины в этом горном городе, но может быть, он даст мне хоть какие-то пилюли от инсомнии, потому что работы прибавляется, а в таком беспокойном состоянии я чрезвычайно тревожусь совершить промах в расчётах и подвести моего патрона. Гонец при своём предыдущем визите намекнул, что возможно, меня вскоре вновь вызовут лично проинспектировать Думчатую шахту, а это долгая дорога и не менее долгий спуск в тёмные подземные катакомбы, поминутно грозящие обрушением сводов или выходом опасных испарений, подобных тем, что недавно свели с ума злосчастных рудокопов, поэтому нужно быть в хорошей форме.
24 июня 1846 г.
Два часа назад я вернулся из поездки в Думчатую и пребываю в чрезвычайном смятении. Мне необходимо успокоиться и привести свой мечущийся разум в порядок, и в этом, я надеюсь, мне поможет подробное изложение на бумаге событий прошедших дней, а также чарка-другая крепкой русской водки, за которой я отправил Пахома в трактир, потому что привычного рейнского вина, подозреваю, для этого будет недостаточно. Покуда он ходит, начну записывать.
Итак, в прошлую субботу ко мне явился гонец и передал срочное послание от герра Рогачёва. В нём сообщалось, что мне надлежит немедля прибыть в Годовое, где располагается Думчатая шахта, и встретиться там с герром Д. лично. Больше никаких подробностей начальник рудника не привёл, но и так было ясно, что произошло нечто важное, раз сам владелец изрядной доли уральских горных месторождений намеревается собственной персоной посетить одно из них.
Я был заранее готов к тому, что такое распоряжение мне в скором времени поступит, поэтому мои вещи были уже собраны, и не откладывая дела в долгий ящик, я немедля приказал заложить повозку, взяв с собой Пахома в качестве кучера. Ехали долго, с ночёвкой на постоялом дворе, потому что из-за размытых дождями дорог колёса местами едва ли не по ось утопали в грязи и лошади тащились с черепашьей скоростью, так что на месте мы оказались лишь в воскресенье.
На руднике меня уже ожидал Рогачёв с двумя помощниками. Он выглядел крайне взволнованным и даже начал заикаться, что было весьма странно наблюдать у этого жёсткого и властного мужчины, железной рукой держащего в повиновении сотни работников, многие из которых являются каторжниками и отъявленными разбойниками. Попытавшись было вкратце ввести меня в суть дела, он постоянно путался и перескакивал с темы на тему, а потом вдруг почему-то принялся выспрашивать, разбираюсь ли я, как учёный человек, во всякого рода «поганом бесовстве и чертовщине». Недоумевая, чем вызван внезапный интерес к таким вещам, я ответил, что не имею богословского образования и по этим вопросам скорее следовало бы обратиться к священнику, а сейчас лучше вернуться к разговору о шахте, но в этот момент наша беседа была прервана прибытием герра Д., который явился в сопровождении не просто нескольких слуг, а целого отряда казаков, вооружённых саблями и пистолями, и тут же распорядился без промедления начинать спуск. Всё, что я успел понять из сбивчивых речей собеседника — это то, что рабочие обнаружили внизу нечто необыкновенное, и мне необходимо изучить их находку на месте.
Мы двигались вереницей, погружаясь всё глубже в густой беспросветный мрак запутанного лабиринта тесных подземных тоннелей. Рукотворные штольни здесь перемежались с сетью природных пещер, относительно расчищенных и укреплённых, но всё равно резко контрастирующих с теми участками, что были прорублены людьми. Пещеры эти выхода на поверхность не имели, они были обнаружены уже в ходе разработки шахты и с тех пор активно использовались — именно благодаря им Думчатую удалось расширить до таких огромных размеров. Впереди шёл заметно напуганный чем-то проводник из числа рудокопов, следом за ним — Рогачёв с подчинёнными и нашим общим начальником, мне же досталось место среди казаков. Я недоумевал, для чего герру Д. понадобилось такое количество охраны — конечно, персона его положения имеет все основания опасаться покушения на свою жизнь, но здесь, в недрах горы, беспокоиться стоило бы скорее о внезапном обрушении породы, нежели о подкарауливающем за поворотом душегубе с кинжалом. Кроме того, огнестрельное оружие в штольнях представляло для нас самих не меньшую опасность, чем для потенциальных недоброжелателей, ведь одного выстрела вполне могло бы быть достаточно, чтобы спровоцировать сотрясение и похоронить всю нашу экспедицию под кучей камней.
Дрожащие отблески огня на щербатых стенах рисовали фантасмагорические картины переплетающихся в дьявольской пляске теней, которым мой возбуждённый разум придавал облик ветхозаветных демонов, истязающих грешников в Геене, и заставлял думать, будто мы спускаемся прямо в Преисподнюю, чтобы добровольно отдать свои несчастные души в безраздельную власть врага рода человеческого. Казаки, судя по всему, испытывали те же чувства — они поминутно осеняли себя крестными знамениями и шептали молитвы, ничуть не стесняясь прослыть малодушными среди своих побратимов. Воистину, нет ничего удивительного в том, что наши предки ощущали суеверный трепет перед подземельями и населяли их лишённые солнечного света пределы зловещими гномами и ко́больдами, алчными до людской крови — ведь если даже мне, потомственному германскому специалисту по горному делу, знающему свойства минералов как свои пять пальцев и со студенческой скамьи посещавшему пещеры и рудники, здесь до сих пор мерещится Господь знает что, то стоит ли говорить о простом неграмотном народе прошлых эпох?
Перед тем, как продолжить повествование, мне необходимо сделать перерыв и собраться с мыслями, тем более что как раз вернулся мой посыльный с целым штофом водки. Пахом предложил мне заодно и отужинать, посулив свежеиспечённого сладкого хлеба по старой деревенской рецептуре, но я отказался и отослал его восвояси — думать о трапезе сейчас совершенно нет желания, мне хочется лишь поскорее опьянеть, чтобы хоть немного успокоить нервы, так что ваше здоровье, meine Herren.
Но возвращаюсь к рассказу. Когда провожатый неожиданно остановился и молча указал дрожащими пальцами куда-то перед собой, мы как раз пробирались через особенно узкий ход, пробитый, видимо, совсем недавно. Ход этот вывел нас в огромную подземную залу естественного происхождения, стены и потолок которой терялись глубоко в непроглядной тьме. Герр Рогачёв подтвердил, что это действительно природная каверна и обнаружили её всего неделю назад совершенно случайно, поэтому никаких работ здесь ещё не проводилось. То, что являлось целью нашего похода, по его словам, находилось в дальнем конце зала.
Тем временем наш проводник, уже откровенно трясущийся от страха, вдруг издал сиплый вопль и попытался было кинуться назад в тоннель, из которого мы вышли. Побег ему наверняка бы удался, если бы не казаки, живо подхватившие мужика под локти. Начальник шахты прикрикнул на него, пообещав всыпать плетей, но похоже, не особенно удивился поведению рудокопа. Мне же это показалось странным — что могло так испугать опытного горняка, проведшего в забоях много лет? Уж точно не темнота подземелий, в которой он наверняка ориентировался не хуже, чем крот в своей норе, и не обычные опасности штолен вроде обвалов и газов — если бы было известно об угрозе чего-то подобно, то самого владельца, разумеется, Рогачёв сюда бы не повёл и сам бы не пошёл. Я вспомнил, что по пути мы почти не встречали других копателей, и вообще шахта казалась будто вымершей, хотя насколько мне известно, обычно работа в Думчатой не останавливается ни днём, ни ночью. В очередной раз пришлось задуматься о том, почему с нами идёт столько вооружённых людей.
Дальше двигаться стало тяжелее — эту пещеру никто не расчищал, и весь пол здесь был усыпан обломками камней самой разнообразной величины, иные с кулак, а иные едва ли не в половину деревенской избы. К потолку поднимались сталагмиты причудливой формы, имеющие порой пугающее сходство с застывшими, словно соляные столпы Содома, человеческими фигурами. Проводник, который теперь шёл в окружении тесно обступивших его охранников, имел вид такой, будто вот-вот упадёт в обморок, но дорогу среди скальных глыб всё же находил исправно, хотя и не очень уверенно, то и дело останавливаясь и раздумывая над направлением, а может, просто пытаясь таким образом отсрочить прибытие к цели. В мою голову внезапно закралась предательская мысль, что если наши факелы вдруг погаснут, то мы ни за что не отыщем путь обратно и будем плутать по этому лабиринту до тех пор, пока не обезумеем от голода и жажды и не начнём жрать друг друга, подобно диким зверям.
Наконец впереди показалась противоположная стена пещерной залы. Вся наша процессия разом остановилась перед ней, изумлённо задрав головы и разинув рты, будто Гензель и Гретель, увидевшие в лесной чаще пряничную избушку ведьмы. Я непроизвольно выругался на родном языке, казаки тоже сыпали отборной матерщиной, перемежая её воззваниями к Христу и Богородице, и даже герр Д. не удержался от бранного восклицания. Рудокоп и вовсе опустился на колени, закрыл лицо руками и что-то нечленораздельно подвывал, но до него теперь уже никому не было дела. Относительное спокойствие сохранили только уже бывавшие здесь Рогачёв с помощниками, но и они выглядели заметно взволнованными.
Вся стена, на сколько хватало глаз, состояла из чистейшего малахита. Его было столько, что этого количества хватило бы, наверное, на полную отделку Версальского дворца и ещё бы осталось, и это только снаружи, а сколько ещё залегает в глубине горы, и вовсе не поддавалось воображению. Без сомнения, эта пещера стоила баснословное состояние, но вовсе не это обстоятельство ввергло меня и моих спутников в прострацию, граничащую с почти религиозным ужасом — в конце концов, Урал и без того славится подземными богатствами, и находкой нового месторождения здесь сложно кого-то удивить. Нет, причина нашего оцепенения крылась совсем в ином. Стена была рукотворной.
Поверхность мшисто-зелёного камня была гладко отшлифована и всю её сверху донизу покрывала затейливая резьба, мастерство которой не уступало работам лучших немецких ювелиров. Чёткие ромбовидные узоры, складывающиеся в многогранные геометрические структуры, которые, казалось, имеют больше измерений, чем это возможно в нашем мире, чередовались с витиеватыми орнаментами, напоминающими что-то среднее между сетью древесных корней и изогнутыми щупальцами морских октопусов. Орнаменты эти сплетались с многочисленными антропоморфными и зооморфными фигурами, плавно перетекая в них, словно те прорастали из узоров на манер грибов. О, я сразу узнал эти фигуры, эти жуткие химеры с людскими телами и головами лосей, этих чудовищных скелетоподобных птиц, трёхликих гигантов и покрытых шерстью звероящеров с мамонтовыми бивнями! Именно их изображали бронзовые кумиры из собрания Саввы, но в сравнении с картинами, открывшимися передо мной на исполинской малахитовой стене в недрах Думчатой шахты, те казались теперь грубыми поделками ребёнка, откопавшего во дворе отцовского дома глину и решившего слепить из неё себе пару игрушек. Эти же образы были выполнены куда более искусно, они смотрелись живыми, будто ещё миг — и зашевелятся они, выйдут из камня и предстанут передо мной во плоти.
Первым из нас опомнился герр Д., который, по-видимому, уже был ознакомлен с подробным отчётом о находке и заранее представлял, что должен увидеть. Он подошёл ко мне и осведомился насчёт моего мнения как знатока древностей, но к своему стыду я вынужден был признать, что не имею ни малейшего представления, с чем мы столкнулись. Савву решил не упоминать — кто знает, как скажется на его репутации честного христианского купца то обстоятельство, что он коллекционирует языческих идолов, и сказал лишь, что резьба на стене имеет некоторое сходство с «чудскими железками», которые мне доводилось где-то видеть. Это моего нанимателя не впечатлило, и он распорядился, чтобы я остался в пещере и детально её исследовал, выделив мне в сопровождение троих казаков.
Смешавшись, я хотел было возразить, что не имею при себе ни надлежащего снаряжения, ни инструментов для подобных изысканий, и нужное оборудование следовало бы выписать из Петербурга, а то и из Берлина, но не успел вымолвить ни слова — в темноте за нашими спинами вдруг раздался непонятный шум. Звук был такой, будто по скале проскребли чем-то металлическим, а следом посыпалась мелкая каменная крошка и послышалось шипение, напоминающее звук выдуваемого из кузнечных мехов воздуха. Всполошившиеся казаки мигом выхватили сабли, однако рубить было некого — источник шума находился где-то за пределами освещённого факелами круга. Следом раздались новые звуки — мелкий дробный топот, сопровождающийся сухим шуршанием, словно невидимый во мраке пришелец бежал и при этом волок что-то за собой по полу. Вдалеке на границе света и тьмы на миг промелькнула и тут же исчезла какая-то приземистая тень, а знакомый шорох послышался уже совсем с другой стороны.
— Она идёт! Она идёт! — истошно завопил скорчившийся перед резным монолитом проводник, про которого к тому времени уже все забыли, — Помилуй, хозяйка!
С этими словами он вскочил на ноги и прежде, чем кто-либо успел его остановить, зайцем бросился в черноту пещеры, вмиг скрывшись из виду.
— Стой, собака! — закричал ему вслед Рогачёв и грязно выругался, но было уже поздно. Несколько секунд до нас ещё доносился торопливый перестук шагов беглеца, а затем спёртый воздух подземелья огласился вдруг влажными чавкающими шлепками глухих ударов и совершенно не человеческим, но и не звериным многоголосым воем, в котором потонул последний захлёбывающийся всхлип несчастного безумца, добровольно отправившегося на верную смерть.
В этот момент стоявший рядом со мной казак, не сдержав напряжения, схватился за пистолет и наугад пальнул в ту сторону, куда убежал рудокоп. Оглушительный выстрел, многократно отразившийся эхом от стен, в закрытом пространстве ударил по ушам так, что казалось, был произведён не из лёгкого ручного оружия, а как минимум из осадной мортиры. В голове зазвенело, я зашатался, будто пьяный, кляня неразумного стрелка на чём свет стоит и не слыша собственного голоса. С потолка, к счастью, на нас ничего не повалилось, видимо, своды подземного зала были достаточно прочными и выдержали акустическую волну, но для того, чтобы прийти в себя, всё равно требовалось время, которого у нас не было, покуда где-то рядом бродит неведомая кровожадная тварь.
Охранники, превозмогая контузию и не пытаясь более стрелять, выстроились в полукруг с обнажёнными клинками и размахивали перед собою факелами в тщетных попытках осветить чуть больше пространства. Побледневший герр Д. тоже вытащил из-за пояса узкую, украшенную блестящими каменьями шпагу, которая изрядно дрожала в его пухлой руке, остальные же, включая меня, были безоружны и могли надеяться лишь на защиту спутников. Но прошла минута, другая, а на нас никто не нападал. Звон в ушах постепенно проходил, слух восстанавливался, мы уже слышали тяжёлое дыхание друг друга и треск огня, однако пещера молчала, не подавая больше никаких признаков жизни, лишь где-то в отдалении мерно били о камень падающие с недосягаемой высоты водяные капли.
Перекинувшись парой фраз, мы приняли решение немедленно возвращаться, не тратя сил ни на выяснение природы неведомого существа, ни на поиск тела погибшего, в чём не было никаких сомнений, рабочего. Командование теперь взял на себя один из казаков, по-видимому, их старший — кажется, по-русски он назывался атаманом. Тщательно высвечивая факелом пол под ногами, он с пытался отыскать оставленные нашим отрядом на пути сюда следы — других ориентиров не имелось, поскольку кроме покойного проводника, дороги сквозь огромную залу никто не знал. Высматривать отпечатки подошв на камнях, конечно, не самое благодарное дело, но тем не менее с помощью Рогачёва, который бывал здесь дважды и запомнил некоторые подробности дороги, ему всё же удавалось что-то находить и мы постепенно продвигались вперёд, поминутно озираясь и готовясь к худшему. Другие казаки прикрывали процессию с флангов, держа оружие наперевес, но до самого входа в тоннель, ведущий назад в шахту, нас ни разу никто не побеспокоил.
Когда мы уже входили в узкую штольню, казавшуюся после пережитого у малахитовой стены едва ли не самым безопасным местом на земле, позади вдруг раздался противный гнусавый хохот, тут же подхваченный множеством незримых голосов самых разных тембров, от детского писка до гулкого мужского баса. Среди них выделялся один, перекрывающий все прочие — девичий, насмешливый и даже будто слегка кокетливый, раз за разом повторяющий одно и то же какое-то шелестящее, хихикающее и напоминающее младенческий лепет слово:
— Сихиртя́! Сихиртя́! Сихиртя́!
Оно до сих пор отдаётся сухим змеиным шипением в моей голове.
Из шахты мы выбрались без происшествий, за всю дорогу не перемолвившись друг с другом ни единой фразой. На поверхности всё ещё мертвенно-бледный герр Д. сказал, что я свободен и могу возвращаться к своей обычной работе до особых распоряжений, а за Рогачёвым он вскоре пришлёт экипаж, чтобы обсудить дальнейшие действия. На этом мы распрощались, я отправился в обратный путь, и вот теперь пишу это, изведя уже изрядно чернил и на треть опустошив свой штоф без всякой закуски — никогда бы не подумал, что буду пить, как русские. Всё это ещё предстоит обдумать на свежую голову, сейчас же я слишком устал и хочу лечь отдыхать. Надеюсь, хотя бы водка поможет мне забыться и уснуть без сновидений.
3 июля 1846 г.
После возвращения из шахты стал спать ещё хуже — стоит лишь на минуту сомкнуть глаза, как тут же пробуждаюсь от очередного кошмара. Я осунулся, похудел, часто забываю бриться и выгляжу, наверное, как заправский городской пьяница, хотя к водке с того раз больше не прикасался — похмелье, встретившее меня утром, было столь тяжёлым, что я не раз пожалел о своём рождении на свет. Хуже всего то, что из-за недосыпания галлюцинации начали преследовать меня и наяву — я то и дело вижу мелькающие на периферии зрения тени, слышу тихие шепчущие голоса, а обычные предметы домашнего обихода в вечерней полутьме принимают обличия чего-то ужасного. Думаю, нет нужды упоминать, что это за обличия — их я видел и на фигурках Саввы, и на малахитовой стене, их же встречаю и в своих ночных гипнагогических видениях.
Из-за отвратительного самочувствия я наконец-то решил обратиться к медикам, и сегодня меня навещал доктор Бергер, тоже немец по происхождению, но родившийся и выросший здесь. Он выслушал мои жалобы и заключил, что причина моего недомогания — в застое крови. Герр Бергер пообещал регулярно наносить мне визиты и делать кровопускание, а также рекомендовал принимать на ночь лауданум, которого имеет большие запасы — очень надеюсь, что это, по его словам, чудодейственное лекарство мне поможет.
Из Думчатой тем временем пока нет никаких вестей, и я не могу перестать размышлять о произошедшем там. Что это было — коллективная истерия, вызванная ядовитыми газами, чей-то жестокий розыгрыш — например, тех же рудокопов, затаивших зуб на начальство, или мы действительно столкнулись с неведомыми существами, обитавшими в подземных пустотах с доисторических времён? Я ведь своими глазами видел те дьявольские изображения глубоко в недрах горы, где до нас не ступала нога человека, слышал завывания в пещере и душераздирающие крики умиравшего рабочего. Как тут не вспомнить крестьянские небылицы о дивьих людях, ушедших в землю и якобы скрывающихся там до сих пор… Но что за люди могут столетиями жить под землёй?
12 июля 1846 г.
Моё состояние ухудшается. Всё чаще испытываю слабость и головокружение, по ночам мои крики будят прислугу, а на рассудок время от времени находит состояние помутнения, когда я с трудом осознаю, где нахожусь и с кем разговариваю. Хоть лауданум и помогает провалиться в забытье, но с ним я больше не просыпаюсь, когда вижу кошмары, а страдаю от них всю ночь, находясь в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, и такой полусон совершенно не несёт отдыха — утром чувствую себя ещё более уставшим, чем накануне. Не нахожу смысла продолжать принимать его. Доктор Бергер только разводит руками.
На то, чтобы написать эти несколько строк, у меня ушёл почти час — трудно подбирать слова, чувствую, что мой ум становится слабее. Порой даже приходится напоминать себе, что меня по-прежнему зовут Карл Йозеф Альтмайер, мне тридцать пять лет и я родом из Дюссельдорфа, потому что действительно боюсь однажды забыть даже это. Хорошо лишь то, что сейчас у меня почти нет работы — я бы не справился.
17 июля 1846 г.
Впервые за долгое время смог наконец отдохнуть, проспав без сновидений почти целые сутки. Ощущаю себя гораздо лучше и испытываю зверский аппетит, попросил кухарку изжарить мне большой кусок мяса и теперь буквально считаю минуты до того, как он будет готов — это при том, что в прежние дни запихнуть себе в глотку даже ломоть хлеба казалось трудной задачей. Похоже, я и в самом деле почти здоров, хоть и немного слаб, но благодарить за чудесное исцеление следует не доктора, а прослышавшего о моей беде Савву и его таинственного знакомца.
Позавчера вечером, когда я, по своему обыкновению, пребывал в состоянии глубокой апатии и за весь день даже почти не поднимался с постели, отлучаясь лишь в уборную и тревожась в ожидании очередного изматывающего полусна-полуяви, купец без предупреждения явился ко мне в дом в сопровождении некоего вогула в странного вида разукрашенных узорами одеяниях и с большим мешком за плечами. Вогул этот, представившийся Бахтияром и довольно сносно говоривший по-русски, был родом откуда-то с севера, из местности с труднопроизносимым названием Янкылма, и ненадолго прибыл в Екатеринбург по торговым делам. Он заявил, что является лекарем и может исцелить мой недуг, а Савва подтвердил, что сам лично уже обращался к его услугам ранее и приезжий знахарь действительно разбирается в своём ремесле. В другой ситуации я, конечно, ни за что не стал бы доверяться туземной медицине, но сейчас мне было уже настолько всё равно, что я лишь махнул рукой — делайте, мол, что хотите.
Бахтияр настоял на том, чтобы лечение было начато немедленно. Он велел завесить окна тёмной тканью, принести кипятка, а после всем удалиться — и прислуге, и моему приятелю. Оставшись со мной наедине, вогул вытащил из своего мешка несколько маленьких узелков с какими-то порошками, отсыпал из каждого понемногу в глиняную чашку и залил горячей водой, а потом поджёг пучок едко пахнущей сухой травы и забормотал что-то на своём языке, окуривая дымом комнату и нелепо приплясывая при этом. Несмотря на отвратительное самочувствие, я не смог сдержать скептическую улыбку — видел бы меня сейчас профессор фон Штернберг и другие университетские преподаватели! Я, образованный германский минеролог и археолог просвещённого девятнадцатого века, сын известного учёного, лично знакомый с выдающимися научными светилами Европы, всерьёз участвую в дикарских ритуалах в надежде на исцеление — того и гляди, сам оденусь в шкуры и начну молиться языческим богам. Смех, да и только.
Знахарь тем временем закончил жечь траву, вернулся ко мне и протянул руку. В его пальцах был зажат скрюченный белесый корень неизвестного растения размером с гороховый стручок, своей странной формой напоминавший фигурку птицы с круто изогнутыми крыльями. Я непроизвольно вздрогнул, вспомнив о том, что похожая фигурка, только бронзовая, лежит в ящике моего стола и именно с неё начались мои кошмары.
— Ешь, — сказал он, вложив корешок мне в ладонь, а затем поднёс исходящую паром чашку с заварившимся снадобьем, — Этим запей и жди. Поможет. Спать и не спать будешь, ку́лей видеть будешь, но они не тронут. Завтра здоровый проснёшься.
Я повиновался, рассудив, что отступать всё равно уже поздно. Корень был твёрдым, горьким и противно скрипел на зубах, а варево отдавало грибами и болотной тиной, но я выпил всё до дна. Бахтияр, удостоверившись, что посуда опустела, оставил меня лежать в постели, а сам уселся прямо на пол и извлёк из своей бездонной котомки что-то, показавшееся мне в полумраке распиленным напополам поленом — присмотревшись, я разглядел, что на деле этот кусок древесины был музыкальным инструментом на манер неимоверно грубой лютни или русских гуслей с несколькими толстыми струнами. Вслед за ним из мешка на свет появились ещё несколько дощечек, из которых вогул соорудил нечто вроде пьедестала и усадил на него безликую, также деревянную куклу в одеждах из лоскутов ткани и меха. Кукла, по-видимому сделанная на шарнирах, благодаря чему её сочленения могли свободно двигаться, застыла в такой же позе, что и её хозяин, подогнув под себя тонкие ножки и низко опустив скрытую крохотной берестяной маской личину. В доме воцарилась гробовая тишина, пропали даже доносившиеся прежде с улицы редкие скрипы тележных колёс и крики запоздалых извозчиков, а тусклые отблески пасмурного вечера, скудно проникавшие сквозь занавески, казалось, ещё больше померкли, словно неожиданно наступила глубокая полночь.
Некоторое время ничего не происходило, и меня действительно начало клонить в сон, то ли от знахарского варева, то ли просто от моей непроходящей усталости. Но вдруг колдун пошевелился, его пальцы задели струны, извлекая гулкую низкую ноту, а вместе с ним шевельнулась и кукла — она приподняла голову и повела ею вбок, как живая, будто осматриваясь по сторонам и выискивая что-то. В первый миг я подумал, что мне померещилось, даже попытался проморгаться и протёр глаза, но нет — инструмент издал новый звук, теперь более звонкий, и за ним опять последовало движение деревянной фигурки, на сей раз она дрыгнула рукой и слегка привстала на полусогнутых конечностях. Ещё удар, и ещё — вогул заиграл монотонную заунывную мелодию, сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее, а кукла вскочила на ноги и пустилась в пляс, высоко подпрыгивая и совершая замысловатые пируэты, словно заправский танцор. Прямо передо мной неживое обрело жизнь — от противоестественности происходящего я впал в глубокий ступор, будучи не в силах произнести ни слова, и лишь наблюдал за происходящим действом, ни на мгновение не отрывая взгляда.
Бахтияр запел хриплым гортанным голосом, и я вдруг осознал, что каким-то необъяснимым путём понимаю незнакомые вогульские слова. Он пел о начале времён, о чужом могучем боге, что сотворил эту землю и на заре эпох вырезал из лиственницы тела первых предшественников людей, остроголовых гигантов, что зовутся ме́нквами. Пел о небесной золотой богине, матери всего живого, которая полюбила хозяина загробного царства — тёмного Куль-О́тыра, за что была сброшена с неба своим разгневанным супругом и теперь обитает под землёй среди мертвецов. Пел о бесчисленных сонмищах невидимых глазу существ, населявших эти древние горы задолго до человека и по сей день оставшихся их хранителями, ревностно оберегающими свои владения от чужаков. Песня завораживала, каждый звук отдавался в моём одурманенном разуме новой картиной с мириадами деталей, от чего я забывал, кем являюсь и где нахожусь, а вспоминать об этом не хотелось, потому что это было совершенно не важным на фоне открывающихся моему взору запредельных пространств. Моё тело бодрствовало, но сознание унеслось в такие пучины, куда ни разу не проникало даже в тех беспокойных опиумных грёзах, в которые меня завело лечение у доктора Бергера.
А потом я воочию увидел их. Они вышли прямо из стен моей спальни, точно такие же, как в сновидениях, только на сей раз облачённые в плоть. Женщина в золотой маске тоже была среди них — теперь я знал, кто она, и в благоговении склонился перед всесильной хозяйкой подземного мира. Повинуясь её кивку, духи обступили меня и выхватили кривые бронзовые ножи. Один из них, с птичьим клювом вместо лица, ухмыльнулся и всадил острое лезвие прямо мне в шею, а остальные в мгновение ока отсекли мои руки, ноги и голову, сняли кожу и разрубили моё тело на мелкие кусочки, однако даже будучи превращённым в кровавую кашу, я тем не менее продолжал видеть, слышать и чувствовать. Боль, которую мне пришлось испытать в этот момент, в нормальном состоянии должна была бы показаться совершенно невыносимой, но сейчас воспринималась просто как обычное ощущение, нейтральное по своей природе и отчасти даже приятное.
Колдун между тем ни на миг не прекращал играть. Под аккомпанемент бренчания струн чудовища притащили откуда-то огромный медный котёл, развели под ним огонь, разломав на дрова стол и стулья, покидали туда то, что осталось от моего тела и принялись варить, завывая и хохоча на разные голоса. Стоявшая поодаль золотая богиня в малахитовом платье бесстрастно наблюдала за этим, и в какой-то момент я заметил, что металлические губы её личины дрогнули, расплывшись в улыбке. Гримасничающие и кривляющиеся слуги горной хозяйки тем временем один за другим вылавливали из кипящего бульона побелевшие куски моего мяса и тут же пожирали их, глотая вместе с костями, а потом с тошнотворными звуками срыгивали полупереваренную массу в общую кучу и испражнялись туда же, сопровождая всё это криками и звериным рёвом.
Когда котёл опустел, а гора исторгнутых останков, бывших когда-то Карлом Альтмайером, достигла внушительной величины, дьяволы погрузили туда свои руки или то, что было у них вместо рук, и взялись раскатывать и переминать сочащуюся желчью субстанцию. Они живо вылепили из неё скелет, сердце, печень и прочие внутренние органы, покрыли всё это узлами мышц, обмазали слоем кожи, и через несколько минут моё тело, расчленённое и съеденное ранее, было полностью воссоздано во всех деталях, включая даже волосы и одежду. Мои слипшиеся веки дрогнули, глаза широко распахнулись, и я обнаружил себя лежащим в своей кровати в целости и сохранности — ни кровожадных вогульских духов, ни их повелительницы больше не было, был лишь Бахтияр, который безмолвно укладывал свои чародейские принадлежности обратно в мешок, не обращая на меня никакого внимания, а где-то в дверях маячили встревоженные лица Саввы и Пахома. А потом в голове потемнело и я уснул так крепко, как не спал, кажется, ни разу за всю свою жизнь.
20 июля 1846 г.
Перечитал свои предыдущие записи и в очередной раз поразился тому, насколько хрупок человеческий разум. Дурманящее зелье вогульского знахаря, о составе которого не хочется даже думать, едва не свело меня с ума, почти заставив поверить в реальность явившихся мне фантомов — хотя, пожалуй, точнее было бы сказать, что в тот момент я действительно в них верил всей душой, да и потом, когда описывал произошедшее и ещё пару дней после, пребывал в весьма спутанном сознании, с трудом отличая действительность от фантазии. Думаю, мне несказанно повезло, что я не отравился и не умер от такого варварского лечения, однако должен признать, что оно действительно помогло — с тех пор я вот уже которую ночь сплю мёртвым сном и никакие видения мне больше не являются, а если и являются, то воспринимаются как обычные сны, не вызывающие никакой тревоги и выветривающиеся из головы вскоре после пробуждения. Мои физические и умственные силы быстро восстанавливаются, и в целом я ощущаю какое-то безмятежное невозмутимое спокойствие, которое, кажется, ничто не может поколебать. Единственное, что меня терзает — это постоянное чувство голода, утолить которое удаётся лишь свежим мясом, притом непременно недожаренным, с кровью внутри. Навещавший меня вчера доктор Бергер, которого я изрядно удивил свои чудесным исцелением, немного помявшись, предположил, что возможно, он перестарался с кровопусканием и теперь мой организм таким образом компенсирует потерю одного из жизненных соков, стремясь восстановить их равновесие. Впрочем, я не держу на него обиды — главное, что моё здоровье теперь приходит в должное состояние.
Савва больше не навещал меня, а сам я, чувствуя себя ещё недостаточно окрепшим, чтобы совершать поездки, отправил к нему посыльного с заверениями о моём хорошем самочувствии и мешочком монет для оплаты услуг лекаря, хоть тот и ни словом не обмолвился об этом. Гонец, однако, привёз деньги обратно и сообщил, что мой приятель отбыл по срочным делам на несколько дней. Что ж, буду дожидаться его возвращения, чтобы лично выразить благодарность, а пока постараюсь вернуться к работе — рутинных дел за время моей хандры накопилось немало.
26 июля 1846 г.
Впервые за месяц пришли вести из Думчатой шахты, и они тревожные — работы полностью встали, потому что рудокопы отказались спускаться в штольни и подняли бунт. Каким-то образом каторжникам, которых среди копателей было большинство, удалось избавиться от кандалов и наброситься на стражу, а обычные горняки, не замеченные ранее ни в какой склонности к неповиновению, примкнули к разбойникам и остервенело кидались с кайлами наперевес под нагайки и пули надзирателей. Погибло множество людей, а сам Рогачёв, на свою беду явившийся в это время с проверкой, пропал без вести — возможно, был похищен в качестве заложника. Части бунтовщиков удалось прорваться и скрыться в лесах на севере, при этом с ними ушли и некоторые из казаков герра Д., перешедшие на сторону восставших, а посланная вслед погоня вернулась ни с чем. Выжившие охранники божились, что видели среди нападавших чужаков — низкорослых, очень бледных мужчин и якобы даже женщин с белыми глазами, одетых в кольчуги и вооружённых допотопными дедовскими мечами и секирами. Ни захватить, ни убить кого-либо из них не удалось.
Похоже, забытые боги этих проклятых гор и в самом деле меня берегут — ведь если бы не мой недуг, то в шахте в момент нападения вполне мог бы находиться и я. Покинуть родину и проделать путь в много сотен миль ради того, чтобы мне проломил голову киркой какой-то русский оборванец — да уж, незавидная была бы судьба. Что ж, у моего нанимателя в ближайшее время явно прибавится забот, а мне остаётся лишь помолиться за упокой душ несчастных убиенных. Вот только кому молиться — я уже и сам не знаю. Властен ли вообще Господь над мрачными землями Урала и его не менее мрачным народом?
30 июля 1846 г.
Сегодня решил нанести визит Савве, который по моим расчётам должен был уже возвратиться. Однако приятель всё ещё был в отъезде, и мне довелось побеседовать лишь с его сыном Фёдором, молодым человеком лет восемнадцати. Тот выглядел обеспокоенно, поскольку тоже ожидал отца несколькими днями ранее. По его словам, Савва отправился навестить родню в село Шарташ, которое находится совсем недалеко от города и путь туда лёгок, а задерживаться там планировал не более чем на четыре дня. При этом он отложил все свои дела и поручил их приказчикам, а сам так спешил, что даже не стал закладывать повозку, а поехал верхом, что делал очень редко, так как страдал болями в пояснице.
Беспокойство юноши передалось и мне, ибо прошло уже куда больше четырёх дней. Мы договорились, что если купец не вернётся до завтрашнего вечера, то послезавтра утром Фёдор заедет ко мне и мы вдвоём отправимся на поиски, благо дорога была ему известна. На прощание молодой человек вручил мне некий свёрток, который, как он сказал, отец велел передать в случае моего визита. Озадаченный, я направился назад к себе, раздумывая о том, почему Савва ни разу не упоминал о наличии у него родственников в староверческом Шарташе. Он что же, тоже родом из этих раскольников, слывущих здесь колдунами?
Дома я первым делом развернул посылку от приятеля. Это оказалась книга — те самые «Невыразимые Культы» барона Фридриха Вильгельма фон Юнцта, увесистый том в кожаном переплёте с выгравированными на нём символами, отдалённо напоминающими арабское письмо. Ближе к концу меж страниц была заложена тряпичная закладка с вышитыми инициалами самого владельца: С. Т., Савва Терентьев — видимо, на том месте он закончил читать. Странно, я не помню, чтобы просил купца одолжить мне редкий фолиант — кажется, только собирался это сделать при удобном случае, хотя не исключаю, что мог упомянуть о своём желании в одной из наших бесед и запамятовать. Так или иначе, пока что уберу книгу в ящик письменного стола, туда же, где до сих пор лежит бронзовая птичья фигурка, а завтра займусь чтением, которое, надеюсь, поможет мне скрасить тревожное ожидание вестей от Фёдора.
* * *
Примечание переводчика: дальше идут, по-видимому, выписки из упомянутой книги, сделанные чрезвычайно неровным почерком. Часть текста была замазана чернилами, а несколько страниц вырвано, поэтому расшифровать удалось лишь немногое. Вот сохранившиеся фрагменты.
…их называют здесь по-разному: чудь белоглазая, старые люди, дивьи люди, но настоящее их имя — Сихиртя, сохранившееся до наших дней лишь в наречиях первобытных племён Севера, что обитают в безжизненной ледяной тундре и поклоняются зловещему Нга, богу мертвецов. Согласно старинным преданиям, до сих пор живущим среди уральских народов, многие тысячи лет назад они пришли на эту землю из-за моря и возвели в горах свои храмы, где возносили молитвы нечестивым божествам и приносили им человеческие жертвы. Руины циклопических алтарей этих храмов, выложенных из огромных каменных плит, до сих пор ещё возвышаются над уральскими лесами, принимаемые необразованными крестьянами за дикие скалы. Одно из таких мест, где моей экспедиции довелось побывать, расположено у священного для Сихиртя озера Сор-То, которое сейчас зовётся Шарташ, другое же, именуемое у русских Чёртовым Городищем — в нескольких милях к северо-западу оттуда, посреди глухой чащобы.
…ушли в землю, где обитают и по сей день — испещрённые каменными пустотами древние горы оставили им достаточно места, чтобы построить себе новые жилища взамен тех, что были покинуты ими на поверхности. Изредка они выходят наружу — как правило, по ночам и лишь для того, чтобы похищать спящих беспечным сном мужчин и женщин для каких-то своих целей. Им ведомы все подземные пути и переходы, как природные, так и созданные руками человека, все шахты и тоннели, в изобилии разрастающиеся под новыми горными городами вроде этого Екатеринбурга, поэтому появиться они могут где угодно, и множество загадочных исчезновений обывателей, которые не могут раскрыть здешние власти — это их рук дело. Притом у них есть немало пособников среди горожан и селян, тоже посвящённых в их тайны и их дьявольскую веру.
…культ этот поклоняется множеству духов, имеющих чудовищный получеловеческий-полузвериный облик, но главная над ними — Золотая Богиня с тысячью имён, пришедшая с далёких звёзд и обретшая своё новое пристанище глубоко в недрах земли ещё в те времена, когда в помине не было людей и по суше бродили лишь первородные гиганты вышиной с вековую сосну. Отголоски того культа сохранились в верованиях вогулов, которые укрывают в своих лесах её статую из чистого золота, сотворённую древними мастерами на заре человечества, однако и задолго до них в Рифеях уже молились ей. Молятся и теперь, в тайных святилищах глубоко в пещерах, куда никогда не проникают отблески ненавистного подземным обитателям солнечного света. Иные из рудокопов, работающих в принадлежащих русским дворянам шахтах как рабы, давно уже отринули христианскую веру и почитают Золотую Богиню под именами Горной Хозяйки и Малахитницы в надежде, что она дарует им освобождение.
…посвящение в таинства культа производится путём рассекания — неофиту являются демоны, которые разрывают его тело на мелкие части и пожирают их, а затем извергают из себя и собирают заново, уже в новом качестве. Такие посвящённые навеки избавляются от недугов и хворей, обретают нечеловеческие силы, способность видеть невидимое и понимать недоступное людскому разуму, а некоторые даже получают возможность достичь бессмертия подобно самим Сихиртя, хоть за это и приходится заплатить высокую цену.
…ежели ты собираешься призвать слуг Золотой Богини, то тебе надлежит дождаться ночи лунного затмения. Спустись в любое подземелье, по возможности наиболее глубокое, и начерти на камне жертвенной кровью её печать, а затем произнеси следующие слова…
* * *
Примечание переводчика: дальнейший текст, предположительно содержавший подробности описанного фон Юнцтом ритуала, был тщательно вымаран, а за ним следовали вырванные страницы. Сохранилось лишь несколько листов в конце дневника, представлявших из себя последнюю запись автора.
8 августа 1846 г.
Моя история подходит к завершению. В течение ближайших часов я постараюсь подробно изложить на бумаге все события предыдущих дней, а затем запечатаю свои заметки в конверт вместе с прочими документами и отдам Пахому, чтобы тот отослал их семейству Альтмайер в Дюссельдорф — пусть мой отец, который, надеюсь, ещё жив и здоров, а также мои дорогие сёстры Магда и Астрид узнают, что со мной в действительности произошло, а не мучаются в неведении и не считают меня без вести пропавшим. Рискованно, конечно, полагаться на крепостного, но у меня нет времени искать более надёжного посыльного, поэтому я щедро заплачу ему сверх стоимости расходов и напишу адрес — хоть он и неграмотен, но в почтовой конторе должны разобраться. Остаётся лишь надеяться, что мой теперь уже бывший слуга справится и ничего не перепутает, а посылка не затеряется по дороге, как это часто бывает в России, и благополучно дойдёт до адресата.
Итак, Савва не вернулся ни на следующий день, ни через день. За это время я успел изучить переданную купцом для меня книгу, и она изрядно прибавила мне беспокойства. Я, конечно, знал, что профессор фон Юнцт был заядлым путешественником и в своих археологических экспедициях объездил едва ли половину земного шара, но даже не предполагал, что ему довелось побывать здесь, на Урале, и столь подробно исследовать древние легенды тех самых мест, в которых я провёл вот уже больше года, не догадываясь о том, какие зловещие тайны они хранят. Более того, барон в деталях описал в своём труде те вещи, о которых я здесь не только слышал из третьих уст или мельком видел краем глаза, но и воочию наблюдал в своих видениях, не зная о них заранее. Такое доказательство истинности моих галлюцинаций буквально столкнуло в пропасть мою и без того изрядно пошатнувшуюся веру в незыблемость подчиняющейся физическим законам действительности, хотя, казалось бы, падать дальше ей было уже некуда.
Однако насущные дела не оставляли времени на раздумья. Пропавшего приятеля требовалось искать, и в назначенный час ранним утром в мой дом явился решительно настроенный Фёдор. Он приехал верхом и привёл также вторую лошадь для меня, а к тому же собрал нам изрядно припасов в дорогу и даже вооружился двумя отличного качества пистолетами, один из которых тоже предназначался мне. Я не очень хороший стрелок, однако с оружием за поясом всё равно сразу почувствовал себя увереннее и похвалил молодого человека за предусмотрительность. Тот лишь махнул рукой и сказал, что в торговых поездках с отцом им случалось бывать в самых разных передрягах и ему уже доводилось стрелять в людей, так что хоть путь предстоит и недолгий, но предосторожности в любом случае не помешают.
Выехали незадолго до полудня. Мой спутник, несмотря на всю свойственную юности браваду, заметно нервничал, и похоже, что причиной его тревоги являлось не только одно лишь беспокойство за судьбу родителя. О Шарташе он говорил неохотно, будто это и не его родственники жили на берегах соседнего озера — заметно было, что семейной любви к ним он не испытывает и видеться с ними ему не очень-то хочется. На мои расспросы Фёдор отвечал односложно, а при упоминании староверов и вовсе замолчал, пустив коня бодрой рысью и ускакав далеко вперёд, так что мне пришлось его нагонять. Единственное, что удалось выяснить по дороге — то, что всё семейство Терентьевых, включая моего товарища, и в самом деле происходит из этого села. Основатель их рода, ссыльный раскольник Терентий, от которого и пошла фамилия, поселился там много поколений назад, задолго до того, как неподалёку был заложен город. Сам же Савва перебрался в Екатеринбург в юном возрасте, а сын его родился уже там.
Через некоторое время укатанные тележными колёсами и заваленные конским навозом улицы остался позади, и перед нами раскинулись обширные болотистые пустоши восточных окраин, перемежающиеся молодыми сосновыми и берёзовыми рощами, что поднимались то там, то здесь на месте вырубленной когда-то тайги. Где-то впереди возвышалась кромка нетронутого леса, обступающего южную оконечность озёрных берегов — мой провожатый настоял на том, чтобы мы поехали через него, избегая прямой дороги, несмотря на то, что ради этого нужно было сделать изрядный крюк. Мне это показалось странным, поскольку к селу вёл накатанный тракт, выглядящий активно используемым и совершенно безопасным, и по нему мы добрались бы до места в считанные полчаса вместо того, чтобы петлять по кустам, но спорить я не стал, рассудив, что Фёдору, как местному жителю, лучше знать, что делать.
Пробираться через лес оказалось непросто — дорог здесь не было, и похоже, что это место, несмотря на близость к городу с одной стороны и селу с другой, мало кто посещал. Нам не встретилось по пути ни людей, ни каких-либо следов их присутствия. Местность меж тем вскоре начала подниматься в гору, и через некоторое время расступившиеся деревья открыли нашему взору скопище внушительной величины каменных плит из необработанного гранита, которые какая-то неведомая сила уложила одну на другую так, что все вместе они возвышались над макушками сосен и не уступали масштабами основательному средневековому замку. Плоские вершины этого сооружения позволили бы разместить на себе целую толпу народа, если бы кому-то захотелось туда подняться, а стены во многих местах густо покрывали ломаные линии неведомых дикарских узоров, нанесённых кроваво-красной охрой и до сих пор ещё хорошо различимых, несмотря на то, что со времён их создания прошли, должно быть, сотни, если не тысячи лет. Судя по всему, это был один из тех древних алтарей, о которых писал фон Юнцт — возможно, даже именно тот, что упоминал и Савва, когда говорил о месте находки своих бронзовых идолов.
Будучи историком, я не мог просто так проехать мимо, и уже хотел было задержаться, чтобы детально рассмотреть эти удивительные находки, однако Фёдор, и без того поминутно осенявший себя крестным знамением, резко воспротивился, утверждая, что в этом бесовском месте нельзя останавливаться. Я и сам понимал, что у нас впереди важное дело и мой друг может быть в опасности, так что вынужден был согласиться и продолжить путь. Оглянувшись напоследок перед тем, как загадочные скалы окончательно скрылись из виду, я заметил краем глаза, как с их верхушки сорвалась и скрылась за горизонтом необычайно крупная и уродливая птица, напоминающая огромную летучую мышь. Её резкий пронзительный клёкот, огласивший хмурое небо, не был похож на голоса ни одного из известных мне видов пернатых.
Тем временем полоса нехоженого леса была довольно узкой — вскоре мы покинули чащу, выбравшись на открытое пространство, где предполагалось двигаться дальше по озёрному берегу, и здесь меня ждало разочарование. Озера как такового не было — вместо обширной водной глади, что представлялась в моей голове, перед нами раскинулось поросшее рогозом и багульником болото, над которым местами возвышались молодые деревца, а среди них невозмутимо бродило небольшое стадо домашних коз, ловко перепрыгивающих с кочки на кочку и щиплющих сочную траву, нисколько не опасаясь провалиться и утонуть. Лишь где-то вдалеке, за сплошной стеной камышовых зарослей, тускло поблескивала открытая вода, подступиться к которой не было ни малейшей возможности. Фёдор, видя моё недоумение, пояснил, что Шарташ осушили ещё во времена его детства, чтобы избежать подтопления окрестных шахт, однако план потерпел крах — рудники всё равно продолжило заливать из подземных источников, а бывшее озеро превратилось в непроходимую топь.
Мы двинулись вдоль края трясины на север, направляя коней по узким тропинкам средь зарослей ивняка и устало отмахиваясь от назойливого гнуса, которого здесь было немеряно. По мере приближения к селу мой спутник всё тревожнее озирался по сторонам и всё чаще крестился, не отвечая более на попытки поддержать беседу. Его беспокойство начало передаваться и мне — нависающие над головой тяжёлые свинцовые тучи в сочетании с затхлой вонью гниющих водорослей и близостью заброшенного языческого капища создавали весьма мрачную атмосферу, поэтому я испытал облегчение, когда впереди наконец показались первые изгороди и бревенчатые срубы изб, знаменующие приближение конца нашего путешествия. Теперь оставалось лишь отыскать Савву.
Шарташское село и впрямь существенно отличался от большинства русских деревень, которые мне доводилось посещать — сразу было видно, что здесь живут отнюдь не забитые нищие крестьяне, дрожащие от страха перед господской плетью. Судя по добротности и даже вычурности домов, выстроенных зачастую в два этажа, украшенных резными ставнями и обнесённых высокими сплошными заборами, тут вообще не слыхали, что такое оброк и барщина. Не было вокруг и привычных полей, засеянных овсом и рожью — с одной стороны к селу подступал лес, с другой болото. Где-то стучал кузнечный молот, скрипела пила, ветер доносил характерный запах кожевенных мастерских — видимо, местные жители занимались ремёслами и торговлей вместо чернового труда на земле, и при том занимались весьма успешно, хорошо зарабатывая на этом.
Однако внешнее богатство строений резко контрастировало со странной пустотой сельских улиц. За всю дорогу нам не встретилось ни единой телеги с возницей, ни единой коровы, ни даже собаки, лишь где-то вдалеке время от времени мелькали людские фигуры, при нашем приближении тут же скрывающиеся из виду. Только однажды мимо проковылял с ног до головы закутанный в чёрное тряпьё согбенный старик, похожий на монаха, который даже не повернул головы в нашу сторону.
Вскоре Фёдор придержал коня, указав рукой на один из домов, стоявший на отшибе:
— Вот оно, фамильное гнездо Терентьевых. Век бы его не видеть, прости господи… — сказал он и сплюнул на землю.
Я уже не удивлялся нелюбви молодого человека к родне, а вот само жилище впечатлило меня изрядно, выделяясь даже на фоне своих внушительных соседей. Оно напоминало скорее небольшую крепость, нежели деревенскую избу — монументальные стены из неохватных лиственничных брёвен, узкие окна-бойницы, крытый двор, а вместо изгороди настоящий тын из заострённых кольев в полтора человеческих роста, через который, казалось, не пролезет и кошка. Высотой всё сооружение превосходило иные купеческие хоромы в Екатеринбурге.
Встречать нас никто не вышел, да и вообще с подворья не доносилось ни звука, словно оно было давно покинуто своими обитателями. Спешившись, мы привязали лошадей и почти минуту неуверенно простояли перед массивными воротами, не решаясь ни постучаться, ни окликнуть хозяев — я молчаливо предоставил сделать это Фёдору на правах родственника, а он не особенно торопился встречаться с дядьями. Наконец всё же собравшись с духом, юноша ухватился за тяжёлое медное кольцо на двери и что есть силы громыхнул им по доскам несколько раз. Никакой реакции с другой стороны по-прежнему не последовало, однако ворота, оказавшиеся незапертыми, заскрипели и гостеприимно приоткрылись, впуская нас внутрь.
Мой спутник шагнул первым, я последовал за ним, держась немного позади. Полутёмный из-за укрывавших его навесов двор был почти пуст, не считая поленницы дров, колоды с воткнутым в неё топором и какого-то старого деревянного хлама, сваленного кучей в углу. К самому дому вела вымощенная булыжником дорожка, по краям которой в изобилии разрослась давно не кошенная трава. Наши окрики всё так же остались без ответа, однако стоило нам пройти по этой дорожке несколько шагов и приблизиться к крыльцу, как вдруг за спиной раздался громкий металлический лязг и скрежет — ворота, прежде распахнутые, кто-то захлопнул снаружи и теперь, судя по всему, поспешно запирал их на замок, отрезая нам путь к отступлению. Я резко обернулся, потянувшись было к оружию, но в этот момент мне в затылок упёрлось холодное дуло пистолета.
— Не советую противиться, господин Альтмайер, — послышался прямо над ухом голос Фёдора, — Мой пистоль заряжен, а ваш — нет. Поверьте, я отнюдь не по своей воле заманил вас в ловушку, но я не мог их ослушаться. Тем более мне не хочется в вас стрелять, но если вы побежите, выбора у меня не будет.
Прямо в стене дома отворилась неприметная дверь, разглядеть которую в потёмках было решительно невозможно. Моему взору предстали двое мужчин с факелами в руках, один из которых был одет во что-то вроде неимоверно грязного с пороховыми подпалинами мундира, а другой и вовсе в какое-то разодранное нищенское рубище. Их лица показались мне знакомыми, и приглядевшись, я понял, что не ошибся — первый встречался мне среди охранников герра Д., сопровождавших нас в Думчатой шахте, вторым же был тот самый рудокоп, что служил тогда проводником, пропавший в пещере и считавшийся погибшим, но теперь стоящий передо мной живым и здоровым, глумливо скалясь щербатой гнилозубой ухмылкой. Внезапная догадка словно окатила меня ушатом ледяной воды — в Шарташском селе укрылись бежавшие бунтовщики!
В мгновение ока казак ловко скрутил мои руки за спиной, а его сообщник заткнул мне рот кляпом и натянул на голову пыльный мешок, из которого сыпалась смердящая плесенью труха, тут же набившаяся в нос и глаза. Не произнеся ни слова, разбойники подхватили меня под локти с двух сторон и поволокли в избу. Деваться было некуда, оставалось лишь торопливо переставлять ноги, чтобы не упасть сослепу, мычать ругательства сквозь тряпку да мысленно проклинать себя за глупость, а Фёдора за вероломство, попутно размышляя о том, для чего нужно было разыгрывать такую сложную махинацию ради поимки далеко не богатого чужеземного учёного. Разве что они хотели получить за меня выкуп с моего работодателя — выглядел такой план весьма авантюрно, но других объяснений на ум не приходило. По крайней мере, убивать меня прямо сейчас, похоже, не собирались.
В доме, судя по гомону толпы и кислому запаху немытых тел, было многолюдно, со всех сторон доносились грубые шутки в мой адрес и одобрительные возгласы в адрес моих молчаливых конвоиров — похоже, здесь действительно собралась вся ватага. Но вели меня не к ним — рядом что-то заскрипело и гулко ударилось об пол, по-видимому, крышка люка, ведущего в погреб, и именно туда меня, как куль с зерном, спустили по шаткой лестнице, с которой, будучи связанным, я едва не сверзился, но был подхвачен за шиворот чьей-то рукой и поставлен на ноги. Я решил, что тут, в сырой яме, предназначенной для хранения припасов, мне и предстоит теперь сидеть в качестве пленника, но ошибался — в спину грубо пихнули кулаком:
— Шагай давай, немец. Далече ещё. Да башку нагибай, лоб расшибёшь.
Земляной пол под ногами сменился твёрдым камнем — из подполья уходил извилистый подземный ход, тянущийся куда-то вглубь. Потолок тоннеля был низким, словно тот предназначался для детей или карликов, пару раз я и в самом деле ощутимо приложился головой, благо толстый мешок немного смягчил удары. Шли медленно, то и дело поворачивая и меняя направление — похоже, что под Шарташом располагался целый лабиринт, надёжно укрытый от посторонних глаз и известный лишь немногим. В одном месте остановились, охранники усадили меня на камень, предупредив «не чудить» и для убедительности ощутимо кольнув ножом в бок, а сами долго шептались между собой вполголоса. Разбирать их странный окающий выговор получалось плохо, да я особо и не старался поначалу, однако в разговоре внезапно промелькнуло знакомое имя.
— Старшой с Бахтияром балакал, — сипло выдохнул один из разбойников, — Выведет он нас. Сперва под горой пойдём — чудские проведут, у них везде ходы понаделаны, а дальше уж лесом да болотами, там не догонят.
— На север, стало быть? — отозвался его собеседник, — Долгая дорога…
— На север, — подтвердил первый, — Колдун бает, мол, есть место, Янкылма зовётся — туда даже вогулы не ходят, а сыскари и подавно не сунутся. Зверя, птицы в тайге немеряно, ягода, грибы, рыба в реке — чего ещё надо? Построим деревеньку, сами по себе будем жить, без барских прихвостней. Жён возьмём, семьи заведём… Устал я, Акимка, стар уже спину гнуть.
— Ты ж, Демьян, казаком был, вольным человеком, перед кем ты там спину гнул, — хмыкнул Акимка, — Служил бы себе и служил, а всё ж с нами подался. Это я в штольне света белого не видел, мне терять нечего, а ты-то куда?
— Тьфу на тебя, — сплюнул Демьян, — А то сам не знаешь. Она позвала… Да и у нас жизнь не мёд с сахаром давно уж стала под таким-то начальством. Хорош лясы точить, за этим лучше следи, кабы не удрал, а то купчина с нас шкуру спустит.
Говоруны умолкли, а где-то вдалеке меж тем послышались неторопливые шаги, отдающиеся глухим эхом от каменных стен пещеры. Невидимый пришелец, приблизившись, что-то спросил у моих спутников на неизвестном мне наречии, состоящем из таких звуков, которые, казалось, не может издавать человеческая глотка — они напоминали скорее что-то среднее между птичьим клёкотом и шипением змеи. Бунтовщики путано отвечали ему на том же языке, который явно сами понимали с трудом, и было заметно, что они испытывают явный трепет перед чужаком. Тот, однако, остался удовлетворён их словами и вскоре удалился, а меня повели дальше по тоннелям.
Как бы это ни было удивительно для человека, оказавшегося в заложниках у беглых каторжников, за всё время похода я почти не испытывал страха за свою жизнь, будучи скорее обозлённым и раздосадованным, нежели напуганным. Куда больше меня беспокоила нехватка воздуха — дышать через тряпку в затхлом подземелье было весьма непросто. Но когда в ноздри вдруг проник свежий ветер, принёсший с собой запахи дождя и хвои, а дорога пошла под наклоном вверх, знаменуя скорый выход наружу, чему теоретически следовало бы обрадоваться — вот тогда липкий озноб пробежал по моей спине, ибо каким-то шестым чувством я понял, что именно сейчас и будет решаться моя судьба.
— Вы почто ему мешок на голову натянули, ироды? — послышался рядом знакомый голос, едва только мы выбрались на поверхность, — Снимите быстро! И руки развяжите!
— Так это, Савва Лукич… Не утёк бы, вон какой бо́йкой, — недовольно отозвался кто-то из конвоиров, однако мешок с меня всё же споро стащили. Выпихнув языком опостылевший кляп, я проморгался от забившей глаза пыли, дважды чихнул, жадно вдохнул полные лёгкие влажного лесного воздуха и огляделся по сторонам.
В тусклых лучах кроваво-красной луны, неуверенно пробивающихся сквозь поредевшие тучи — и когда только успела наступить ночь? — надо мной возвышалась величественная каменная гряда, в коей я сразу признал то допотопное святилище, мимо которого мы с Фёдором проезжали сегодня днём, только в этот раз вид на него открывался с обратной стороны. Вокруг горело множество костров, около которых бездвижными статуями застыли люди в чёрных монашеских одеяниях, мужчины и женщины, старые и молодые. Мой взгляд задержался на лицах некоторых из них — пепельно-бледных даже в отблесках огня, ростом не выше ребёнка лет двенадцати, с волосами цвета свежевыпавшего снега и абсолютно белыми зрачками глаз. Но не они больше всего привлекли моё внимание, а тот, кто стоял прямо передо мной. Задавленная было страхом злость тут же вернулась, стоило мне только увидеть его.
— Так ты, значит, заодно с этими ворами, Савва? — прошипел я и тут же закашлялся от набившейся в глотку пыли, — Так-то ты встречаешь друга, явившегося тебя выручать? Что вам от меня нужно? Кто вы такие? Староверы?
— Эти люди — не воры, — покачал головой купец, — На рудники их просто продали, как скот, большинство из них не совершили проступка тяжелее оскорбления какого-нибудь жирного барина. Они молились Горной Хозяйке, и она ответила на их воззвания, теперь они свободны. Что же до нас — нет, мы не из тех, кто крестится двумя перстами вместо трёх и почитает дедовские иконы вместо новых, нам нет дела до церковных дрязг. Однако же в одном ты прав, друг Карл — наша вера старая, очень старая… Ты ведь учёный, ты сам хотел раскрыть давно забытые тайны нашей земли — сегодня у тебя есть такая возможность.
— Стало быть, твой сынок угрожал мне пистолетом, а твои подручные приволокли меня сюда связанным ради лекции по истории? — усмехнулся я, — А без этого никак нельзя было обойтись?
— Не держи зла на Фёдора, — с некоторым оттенком грусти произнёс Савва, глядя куда-то в сторону, — Это я послал его. Он ещё молод, разум его запутан, ему ещё многое предстоит понять. Однако же скажи мне, Карл — в ту ночь, когда Бахтияр лечил тебя от кошмаров, рассекали ли твоё тело на части и собирали ли его заново? Покинули ли тебя после этого все хвори, и не хочется ли теперь временами поесть сырого мяса?
Я вздрогнул, почувствовав себя так, будто наползающий с болот холодный ночной туман проник мне под кожу и вмиг сковал инеем все внутренности. Ни одной живой душе я не рассказывал о своих видениях, а дневник мой был надёжно заперт под замок и никто не мог его прочесть. Откуда же он узнал?
— Вот то-то и оно, — продолжал меж тем собеседник, заметив мою реакцию, — Так духи посвящают великих шаманов… А ещё тех, кто отмечен самой Хозяйкой, чтобы лично служить ей под землёй. Мы лишь исполнили её волю, приведя тебя к её алтарю. Мало кому достаётся такая честь — последним, говорят, был какой-то горный мастер Данила, что по её зову ушёл в землю, подобно дивьим людям, и стал одним из них, а было это почти сотню лет назад. А до этого, ещё при царе Петре, её благословение получил мой прапрадед Терентий, который так же, как и ты, искал знаний, и сами Сихиртя открыли ему их. Сейчас он подойдёт поприветствовать тебя — прояви к нему должное почтение.
Не успел я задуматься о том, каким образом меня собирается приветствовать тот, кто родился два века назад и давно уже должен лежать в могиле, как откуда-то слева послышался рокочущий скрежет камня о камень. Одна из скальных плит, стоявшая вертикально в отличие от прочих, медленно отъехала в сторону, обнажая ещё один проход, ведущий куда-то вглубь — кажется, этими тоннелями здесь и в самом деле была пронизана буквально вся земля. Разом вспыхнули десятки факелов, вкупе с кострами осветивших окружающее пространство не хуже, чем солнце, и в их танцующих всполохах из горы вышел родоначальник семейства Терентьевых.
Огромная лосиная голова с лопатообразными рогами настолько неуместно смотрелась на человеческих плечах, при каждом шаге мотаясь из стороны в сторону, что казалось, будто она вот-вот оторвётся и покатится кубарем с пригорка, цепляясь ветвистыми отростками за кусты и деревья. Поначалу я решил было, что это лишь маска-личина наподобие тех, что носят на праздники русские ряженые или наши немецкие шу́ддиги, однако когда чудовище приблизилось, я разглядел стекающую из пасти пузырящуюся слюну, бешено вращающиеся в орбитах глаза с чёрным горизонтальным зрачком и грубые стежки ниток, скрепляющих звериную шкуру прямо с кожей её носителя — отрубленная голова была просто-напросто пришита к телу, но каким-то противоестественным образом оставалась живой. Мало того — из обнажённой груди этого существа вырастали контуры старческого лица с крючковатым носом, глубокими морщинами и беспрестанно шевелящимися губами, за которыми мелькал ряд крупных жёлтых зубов. На руках же оно несло связанного мужчину в изодранных лохмотьях, крепко прижимая его к себе, словно страстный любовник обожаемую пассию. Тело пленника было сплошь покрыто ссадинами и пятнами запёкшейся крови, по лицу его проходил свежий глубокий шрам от виска до подбородка, правый глаз вытек и покрылся влажной алой коростой, но тем не менее несчастный ещё дышал. С ужасом я признал в нём захваченного бунтовщиками Рогачёва.
Подойдя ко мне вплотную, человеколось сбросил свою ношу на камни, от чего та лишь застонала, по-видимому не будучи уже в силах даже кричать, ткнул в меня костлявым пальцем и заговорил на два голоса, с видимым трудом выплёвывая скомканные неразборчивые слова одновременно из звериной пасти и человеческого рта на груди:
— Ты. Наш. Ты причаститься плоть сейчас. Тогда Хозяйка принимать. Хозяйка получать слуга. Ты бессмертие.
— Делай, как он говорит, — прошептал Савва, склонившийся в благоговейном поклоне вместе с большинством присутствующих — стоять остались лишь белоглазые, лица которых не выражали абсолютно никаких чувств, словно были высечены из мрамора, — Ты должен съесть живое мясо, чтобы завершить посвящение. Просто откуси кусок, и всё.
— Должен… Что? — через силу выдохнул я, окончательно теряя понимание происходящего. Мой разум, и без того расшатанный, а теперь окончательно выбитый из колеи богохульными речами не эфемерной, не привидевшейся в грёзах, а абсолютно материальной твари, которой просто не могло существовать на земле, отказывался принимать действительность, проваливаясь куда-то в свои собственные спасительные глубины. Я вдруг почему-то ясно и отчётливо вспомнил далёкое детство, когда моя мать, ещё живая и здоровая, не унесённая чёрной оспой, звала меня, заигравшегося во дворе, на ужин.
— Carl! Carl! Geh essen! Ich habe eine Schweinshaxe gekocht! — послышался в голове её давно забытый голос. Перед моим затуманенным взором возник наш старый дом в предместьях Дюссельдорфа, ушей коснулось далёкое пение петуха, чириканье воробьёв и перекрикивания сестёр, предававшихся своим девичьим развлечениям в цветущем яблоневом саду за оградой. В ноздри проникли запахи свежескошенной молодой травы и распускающихся лепестков, а с ними и манящий аромат только что испечённой матерью свиной рульки, покрытой аппетитной золотистой корочкой, посыпанной свежей зеленью, шкворчащей и истекающей жиром, так и зовущей поскорее вонзить в неё зубы без оглядки на приличия. И я с готовностью нырнул в эти неуместные воспоминания, желая проснуться там, вырваться из долгого кошмарного сновидения об этих бесконечно чуждых всему человеческому горах, населённых лишь дьяволами, и больше никогда не засыпать.
— Мы. Ждать. Хозяйка. Ждать. — проговорил рядом кто-то на чужом, но отчего-то понятном языке. Кажется, на русском… Откуда я знаю русский, мне же всего десять лет, я никогда не покидал Вестфалию? Или это вогульский? Впрочем, не важно, ведь меня действительно ждут в моём родном доме, ждёт его хозяйка, моя мать, Йо́ли-То́рум-Щань… Разве её зовут так? Я не помню… Но в любом случае она приготовила для меня праздничное блюдо, я должен прийти на ужин, должен причаститься золотом с малахитовой приправой, золотой плотью, золотым светом, золотым огнём! Со́рни Пос, Со́рни Най! Ам со́рум па́тум хум!
Свиная рулька визжала, когда я жевал её — наверное, была очень свежей.
* * *
Примечание переводчика: на этом запись обрывается, следующие страницы также вырваны, кроме самой последней, на которой можно прочесть ещё несколько абзацев, записанных предположительно в тот же день.
* * *
Сейчас, после возвращения с Шарташа, мною владеет глубокий душевный покой, мой разум подобен глади озёрной воды в безветренную погоду, чист и неподвижен. Находясь под покровительством Хозяйки и ощущая Её присутствие во всём окружающем, я смотрю на мир совсем другими глазами, и мне одна за одной открываются всё новые и новые скрытые от человеческого взора вещи. Воистину, Сихиртя были великими мудрецами, коль скоро в своём изучении сути природы они смогли преодолеть последнюю границу и познать тайну самой смерти, равно неприступную и для античных философов, и для средневековых схоластов, и для современного научного сообщества.
Наивные легенды неграмотных крестьян гласят, что дивьи люди скрылись в пещерах из страха перед приходом православной веры и прячутся там по сей день, не решаясь выйти на поверхность. Разумеется, это чушь — никто из людей не смог бы веками выживать под землёй, и уж конечно тут ни при чём учение библейских пророков, подобных младенцам рядом с теми, чей род ведётся со времён молодости самых старых гор. Они не просто ушли в землю — они ушли в царство мертвецов, и не бестелесными духами, а во плоти, поэтому кромки между жизнью и смертью для них более не существует, мир перестал разделяться на живое и мёртвое, ибо они вечно живы и вечно мертвы. И я сам, чьё сердце не бьётся уже несколько недель, после ночи рассекания, кто совершил накануне своё первое подлинное причастие — сейчас постепенно начинаю ощущать, каково это.
Конечно, у моего нового состояния есть некоторые неудобства, вроде необходимости питаться живой плотью и кровью или искусственно внесённых изменений в строение тела — моя внешность теперь отличается от прежней, поэтому приходится постоянно носить монашескую рясу, которая оказалась очень удобной для сокрытия своего облика. Она уже начинает вызывать подозрения у слуг, но так или иначе надолго задерживаться в городе мне не придётся. Всё это представляется мелочью по сравнению с тем, какие перспективы открываются для меня как для исследователя, всегда стремившегося к чистой натурфилософии — ведь я больше не ограничен продолжительностью людского века, в моём распоряжении сотни, тысячи лет, моими коллегами будут величайшие умы древности, а учителями — сами боги.
Теперь же я отправляюсь в Думчатую шахту. Она до сих пор закрыта после бунта, но я сумею отвести глаза охране и проникнуть внутрь. Хотелось бы избежать лишних жертв, но в крайнем случае прорвусь силой, ведь убить меня всё равно нельзя. Я спущусь к чудской малахитовой стене, отыщу в ней потайную дверь, отворю её с помощью серебряного ключа, вручённого мне Терентием, и навеки уйду во владения бессмертных Сихиртя, где наконец-то воочию увижу ту, что до сих пор являлась мне лишь в видениях. Не тревожьтесь за меня — отблески Её золотого лика освещают мой путь. Сегодня Хозяйка будет приветствовать нового горного мастера.
© Mrtvesvit 2025