Я не сразу поняла, когда всё началось. Наверное, не в ту ночь, когда увидела её в окне. И не тогда, когда Тимофей начал рисовать женщин без лиц. Всё пошло под откос задолго до этого, только я — как всегда — не хотела видеть. Потому что видеть — значит признать. А признать — значит остаться один на один с тем, что от тебя не отстанет.
Мы с сыном жили в Заволжске. Это такой город на тридцать тысяч душ, затерянный между рекой, лесом и вечным дымом. Комбинат — градообразующий, воздух — серый, как влажная вата. Люди здесь не живут — они тянутся. Вяло, вязко, без попытки вырваться. Жильё у нас было своё, двухкомнатная хрущёвка на третьем этаже. Моя мама её ещё приватизировала, царствие небесное. С работы до дома — пятнадцать минут пешком. Я фармацевт в аптеке «Лекарь», работаю посменно. Сын — Тимофей — учится в спецклассе при школе №5. Вернее, учился, пока всё не разнесло к чёртовой матери.
Ему пятнадцать. На учёте с восьми. Диагноз — пограничное расстройство, «деструктивное поведение», «элементы аутизма», вся эта писанина. На деле — либо плачет без остановки, либо молчит неделями. Резкие переходы, страх темноты, фобии, привычка рвать ногти до крови. Иногда нападает. Иногда просто смотрит. Такой... взгляд, как у человека, который слушает кого-то, кого ты не слышишь.
Всё держалось на мне. Отец Тимофея ушёл, когда сыну было шесть. Он не бил и не пил, просто исчез. Сказал: «Я не могу с этим жить». Я тоже не могла, но осталась. Потому что кто, если не я?
Первые годы были мучительными, но я справлялась. Частные психологи, неврологи, таблетки. Из дома он выходил только со мной. На улице — шум, лица, стеклянные витрины — всё его пугало. Он держался за мою руку, как за спасательный круг. А потом — как будто отпустил. Начал говорить сам с собой. Рисовать — раньше любил природу, потом только женщин. Всегда в белом, всегда без глаз. Сначала я думала, это я — волосы у них были, как у меня. Но потом поняла — нет. Не я. Кто-то другой.
Я стала просыпаться среди ночи от тишины. Да-да, не от шума, а от тишины. Настолько плотной, будто мир выключили. В такие моменты всё — даже храп соседей — замирало. Словно реальность делала паузу.
Однажды я встала и пошла на кухню попить воды. И — замерла. Во дворе, прямо под фонарём, стояла женщина. В белом. Высокая, худая, неестественно прямая. Лицо скрыто тенью. Я подумала: бомжиха? наркоманка? или просто у меня крыша едет?
Я моргнула — её не стало.
На следующий день Тимофей спросил:
— Мам, а если она придёт — можно я открою?
— Кто?
— Ну… та, что в белом. Она сказала, я ей нравлюсь. Ей со мной спокойно.
Я почувствовала, как между лопаток ползёт ледяной ком.
Ещё через день он разбудил меня в три ночи. Тихо встал у кровати и шепнул:
— Мам, она сегодня за тобой придёт. Ты ей обещала ткань.
— Какую ещё ткань, Тим?
— Белую. Помнишь? Простыню, как у бабушки была. Она просила.
Он ушёл обратно в комнату и уснул. А я ещё долго стояла на кухне, глядя в окно. И видела — её. Стоит у мусорных баков. Не двигается. Только чуть склоняет голову, будто слушает.
Через неделю сын перестал говорить. Совсем. Не в протест, не в истерике — а как будто «отключился». Просто сидел на полу в своей комнате, водил пальцем по линолеуму и шептал беззвучно. Я приводила врачей, вызывала психиатра. Диагноз: «кататония». Сказали — может пройти, может остаться. Нужна клиника. Лечение.
Но я знала, что это не болезнь.
Я попыталась избавиться от рисунков. Сожгла пачку его тетрадей. Он смотрел, как я это делаю — без звука, с каким-то отсутствием в глазах. Ни одной слезинки. Как будто в нём уже ничего не осталось.
На следующий день он сам пошёл на чердак. Я нашла его там, сидящего у старого сундука. В руках он держал… косынку. Белую, с выцветшими цветочками. Пахло от неё землёй и сыростью. Он поглаживал её пальцами, как кота.
— Мама… — сказал он наконец, — она сказала, ты её обманула.
— Я никого не обманывала, Тимофей.
— Обещала ткань… и не дала. Теперь, сказала, я — плата.
Я повесила косу над дверью. Старая, ржавая, с чердака. Не знаю зачем. Так в книгах писали — чтобы она не вошла. Я заколачивала окна на ночь. Ставила миску с солью на подоконник. Всё, что могла найти в народных советах.
В ту ночь я проснулась от пения. Тихого, протяжного. Не совсем женского, не совсем человеческого. Как будто шёл дождь, а из него кто-то лепил слова. Я посмотрела в коридор — Тим стоял напротив зеркала.
Но в отражении его не было.
Там стояла она.
Женщина в белом. С закрытыми глазами. И в отражении — она улыбалась.
Утром сын исчез. В квартире его не было. Я искала по всему двору, обходила школу, соседние дома. Звонила в полицию — пропал ребёнок. Но он вернулся сам. Сам открыл дверь и тихо сказал:
— Я был с ней. У неё внутри тихо. У тебя — шумно. Я устал от шума.
Я хотела обнять его, но он отшатнулся.
— У тебя внутри уже ничего нет, — сказал он. — Она забрала.
Потом началась тишина. Не обычная. Звенящая. Я не слышала холодильника. Шумов от дороги. Скрипа кровати. Как будто кто-то отключал звук жизни. А потом — пошли шорохи. Из углов. Из труб. Из зеркала.
Однажды я вошла в ванную — и вода в раковине двигалась против гравитации. Вверх. К потолку. Я заорала. Ударила по крану — всё исчезло. Но из зеркала — капало.
На стекле проступила надпись:
«ты её видела»
Я пыталась уехать. Села в автобус, доехала до вокзала. Купила билет. И вдруг — в вагоне напротив сидит она. В белом. Лицо не видно. Только руки. А на коленях — белая простыня.
Я вышла. Сдала билет. Вернулась домой.
Сын снова молчал. Но теперь — с улыбкой. Как будто уже не он.
На следующую ночь он исчез навсегда.
Просто исчез. Пустая кровать. Без записки. Без улик. Окна закрыты. Дверь заперта изнутри. Я звонила в полицию — снова. Они приехали, посмотрели, покивали. Записали заявление. Обещали искать.
Но в их глазах — пустота.
Как будто они уже знали: искать некого.
Я осталась одна.
И стала ждать.
Каждую ночь — стою у окна. В белом.
С полотенцем на голове. Иногда просто в простыне.
Я стою — и жду.
Соседи теперь на меня косо смотрят. Кто-то крестится. Кто-то говорит, мол, «эта с девятого — чокнулась, с ума сошла после сына». А я просто смотрю в темноту. Где однажды стояла она.
Иногда, знаешь, вижу, как дети бегают во дворе — и один из них оборачивается, смотрит на меня и улыбается.
У него мои глаза.
И в руке — кусочек белой ткани.
Я больше не работаю. В аптеке сказали: «Берите неоплачиваемый». Я кивнула. Всё равно денег ни на что не хватает. Кормлюсь гречкой и чаем, иногда приносят старушки из подъезда — сочувствуют. Иногда ворчат: мол, что ты всё выглядываешь, кого сторожишь, страшно детям.
Я улыбаюсь. Я не им сторожу.
В квартире теперь живёт тишина. Не гробовая — другая. Мягкая, тягучая, как если бы стены дышали вместе со мной. Занавески иногда сами колышутся. Под ванной шуршат, как будто кошка. Только кошки у меня нет. Телевизор включается на пару секунд и показывает только белый шум. А потом — один кадр. Женщина. Лес. Глаза закрыты.
Когда приходит ночь, я снова вижу её. Она уже ближе. Не во дворе. Не между домами. Она стоит прямо у подъезда. Или под окнами первого этажа. Не двигается. Лицо — то ли тканью, то ли волосами. Плачет? Или улыбается? Трудно понять.
Однажды я слышала, как кто-то дышит под ковром. Я приподняла угол — пусто. Только тихий след, как будто что-то проползло. С тех пор ковры сняла, пол вымыла солью. Соль превратилась в серые комки.
Тимофей больше не снится. Только ощущается — будто в соседней комнате кто-то есть. Не топает, не говорит. Просто — присутствует. Воздух тяжелее, свет в коридоре дрожит. Я не хожу туда без лампы.
А потом была та ночь.
Я проснулась — и зеркало в коридоре было чёрным. Не мутным, не запотевшим. Чёрным, как вода в колодце. И в этой чёрноте — я стояла. Только не я. Волосы длиннее. Кожа бледнее. Улыбка… не моя. А на плечах — белая ткань. Простыня. Та самая. Та, что я обещала ей. Она держала её в руках.
Я подошла. Вгляделась. И в отражении — белая баба открыла глаза.
Я заорала. Разбила зеркало. Остатки стекла — по полу, по рукам, кровь капает. А за спиной — тишина, будто кто-то ушёл.
Я не знаю, зачем всё это тебе рассказываю.
Может, просто чтобы кто-то знал. Чтобы не забыли.
Я ошиблась. Я не отдала ткань вовремя.
Теперь я жду.
Стою в белом у окна. Каждый вечер. С простынёй на плечах.
Иногда, если долго всматриваешься в темноту, можно увидеть движение среди деревьев.
Что-то высокое. Стройное. С закрытыми глазами.
Если она постучит — я отдам.
Скажу: «Вот. Прости, что задержалась».
Может, тогда вернёт сына.
Может — возьмёт меня вместо него.
А может… я уже она?
Не смотри в окно, если чувствуешь запах сырости и пепла.
Если видишь женщину в белом — не отвечай. Не разговаривай. Не обещай.
Особенно — не давай ткань. А если дал…
Жди.
Она вернётся.