Здравствуйте. Хочу поделиться своей историей. У меня есть ребёнок, ему семь. Зовут Лёва. Он нормальный мальчик: любит динозавров, ненавидит кашу, боится темноты, как и все. На те выходные я взял его в загородный дом — отдохнуть, выспаться, печку затопить, сосны, воздух, все дела. Дом — родительский, деревня в сорока километрах от кольцевой, на полдороге к трассе. Зимой там тихо, людям делать нечего, только собаки да редкие соседи наездами.
В пятницу мы приехали поздно, уже темно. Снега почти не было — грязь, морозец держал корку. Припарковался прямо к крыльцу, скинул пакеты, чемодан, Лёва, как всегда, в дом ломился первым.
— У нас будет костёр? — спросил он, разуваясь и уже успев раскидать варежки.
— Костёр зимой — так себе идея, — ответил я. — Зато будет печка. И мультики, если интернет потянет.
— А ты обещал «страшную историю», — напомнил он, тыкая пальцем в мою куртку, будто там записка.
— Обещал «немного страшную», чтобы спалось лучше. И только если ты не будешь потом рыдать.
— Я не маленький.
На кухне пахло старым деревом, как всегда. Я проверил газ, открыл воду, запустил котёл. Пару минут послушал, как по батареям пошёл хриплый шум — точно как в прошлом году. Вынесли ковёр на крыльцо, отряхнули, Лёва уже шарился по комнатам. Я за ним:
— Туда не заходи, там кладовка, потом разберём.
— А что там?
— Хлам. Туда все вещи с квартир привозим.
— Ага, — сказал он, но дверь в кладовку приоткрыл всё равно — проверить, что действительно «хлам».
Вечером мы жарили сосиски на сковороде, смеялись над тем, как одна подпрыгнула и улетела на пол, Лёва упрашивал оставить её «потому что она смешная», я настоял выкинуть. Говорил по телефону с мамой — предупредил, что до воскресенья останемся. Интернет тут хуже, но всё же звонил. На ночь я уложил Лёву в дальнюю комнату, там потолок ниже и обои с корабликами — ещё моего детства. Дал ему фонарик, оставил приоткрытую дверь, привычный ритуал.
— Папа, расскажи страшную, — прошептал он, уже заворачиваясь. — Чуть-чуть.
— Про кого?
— Про Буку, — уверенно сказал он.
— Про кого?
— Ну… Бука. Бабушка рассказывала, что нельзя к окну после девяти подходить, а то придёт.
— Бабушка много чего рассказывала, — я усмехнулся. — Ладно. Бука приходит только к тем, кто не спит и капризничает. Он ненавидит, когда детей укладывают поздно. Но если ты уже спишь, он заглянет и уйдёт. Потому что ты ему неинтересен. Он любит тех, кто дразнится.
— А ты? — глаза блеснули. — Ты спать будешь?
— Я — точно. И ты — тоже. Спи. Если услышишь шорохи — это дом остывает. Дерево щёлкает. Не бойся. Это не монстр, это физика.
Он хихикнул, перевернулся на бок, уткнулся в ладонь. Я пошёл в зал, сделал себе чай, поставил на стол телефон, накинул плед, включил какой-то фильм на фоне — и уснул буквально на двадцатой минуте.
Разбудил меня Лёва. Стоял в дверях, в футболке, босиком, глаза мокрые.
— Пап…
— Что? — я уже поднялся. — Что случилось?
— Он там.
— Кто — «он»? — спросил я, ещё не проснувшись полностью.
— Не знаю. Сначала как будто кто-то прошёл рядом со стенкой с той стороны. Потом под кроватью! Мне страшно.
В темноте от этих слов стало как-то глупо. Я механически повторил:
— Это Бука. Он уйдёт, если ты уснёшь. Я правда говорю. Пойдём, я тебя уложу.
Мы пошли в его комнату. Я включил ночник, наклонился — под кроватью пусто. Ничего необычного. Снял с него крошечные носки, которые он по дороге где-то снял, натянул обратно. Уложил. Посидел рядом, пока дыхание не выровнялось. Встал тихо, выдохнул, уже почти вышел — и краем глаза увидел, как шевельнулась занавеска. Вроде бы сквозняк. Но окно закрыто. Я подступил. Отдёрнул. За окном — темно, крыльцо и кусок нашего автомобиля в лунной полосе. Ничего. Только на стеклопакете изнутри, внизу, под самым подоконником два полукруга, как если кто-то приложил пальцы к стеклу и провёл вниз. Лёгкие, запотели и тут же исчезли. Я подумал тогда: «конденсат», и ушёл.
Утром было как всегда. Каша с вареньем, кофе, мультики, снег слежался, небо серое. Сосед пришёл спросить, всё ли нормально, потому что у нас лампочки мигали — да, у них тоже. Мы походили по участку, Лёва нацепил найденные в сарае короткие лыжи, сделал три шага, упал и обиделся. Я его развеселил мандаринами и обещанием слепить вечером снеговика «хотя бы по пояс». Всё было нормально, обычные выходные.
Ночью повторилось. Только хуже. Сначала он пришёл ко мне в одиннадцать — просто потому что «в комнате что-то скрипит». Я опять отшутился, отнёс обратно. Потом в час услышал, как он плачет. Не кричит, а тихо, «в подушку». Я пришёл, сел на край, спросил:
— Ну что там?
— Он дышит. Сначала возле шкафа. А потом вот тут, — и Лёва показал под кровать с дальней стороны.
Я гладил ему волосы и говорил то же самое: «Это Бука, он уйдёт, если ты уснёшь». И пока говорил, услышал в стене длинный, как будто провод кто-то протянул, звук. Не мышь, не домовая суматоха — тянущее «с-с-с», как если целлофан медленно сгибают. Я прямо почувствовал, как внутри поднялось раздражение: «Дом старый, ты сам знаешь, что вода по трубам долго ходит». Встал, пошёл к шкафу. Дверца приоткрыта. Я уверен, я её закрывал. Внутри на нижней полке — коробка с игрушками, мои старые машинки, деревянный конструктор. И сверху, на кромке полки, как пылью кто-то написал. Я поднёс фонарик и увидел три короткие полосы, как когти провели. Пыль настоящая. Я дунул — полосы остались.
Я решил, что это уже перебор. Замок на двери в комнату закрыл, ключ вынул. Вынес стул, прислонил к ручке изнутри — старый дедовский способ, когда сквозняки шарахают. Убедил себя, что это для Лёвы — «ритуал безопасности». Он уснул. Я ушёл. Зачем-то в зале оставил включённым радио — тихий фон, чтобы не вслушиваться в шорохи. Заснул на диване, не снимая носки.
В три опять проснулся. Не от Лёвы. От того, что радио перестало шуметь. Стало молчать. Но не выключилось. И в нём вдруг щёлкнуло, как контакт замкнуло, и с кухни донёсся звук, будто кто-то когтем провёл по эмали. Я такого звука ещё не слышал — шершавое «кряк», и всё. Я встал, взял с комода фонарик. Кухня пустая. На столе — мой кружка, тарелка, нож. На подоконнике — яблоко, которое Лёва не доел. На нём отпечаток, как если его брали влажными пальцами. И в мякоти маленькая дуга, как зубы, только слишком ровно. Я ладонью протёр, сказал «мыши». Хотя мыши яблоки не трогают так. И вообще, мышей мы не видели. Я схватился за эту мысль, как за поручень: «мыши». Положил яблоко в мусор. Вернулся в зал. Радио само собой зазвучало снова, чуть громче, чем было. Уменьшил громкость. Сел. И услышал, как за дверью в коридоре прошло что-то. Не человек. Не шаги. Лёгкое, как если кто-то протащил тряпку по полу. Я встал, убавил радио до нуля, так легче слушать. Прошёл по коридору. У двери в Лёвину комнату стоял стул. Стоял так, как я поставил. А под нижним зазором — полоска темноты шире, чем должна быть. Как будто там, с той стороны, что-то сидит близко к двери. Я ощутил, как у меня внутри всё сжалось. Я подошёл ближе, глядя на полоску под дверью, а как только вставил ключ в замочную скважину — темнота под дверью мигом рассеялась, словно её и не было. Я медленно открыл замок, заглянув внутрь. Ничего. Только Лёва беспокойно ворочался в кровати. Я решил немного подождать тут, пока сам себе не надоем. Спустя пять минут вернулся в зал. Включил свет сразу — общий, настольную лампу, ёлочную гирлянду прошлогоднюю, всё. Так и заснул под светом, как в детстве.
Утром Лёва был вялый. Сказал, что ему снилось, будто кто-то стучит пальцем по стеклу снаружи. Я промолчал. День прошёл как в замедленном действии. Вроде всё нормально: мы гуляли, лепили этого идиотского «снеговика по пояс», который вышел как грязный комок, пили какао. Но меня не отпускало ощущение, что здесь что-то не так. Вечером я позвонил маме, спросил — что это за истории она Лёве рассказывала? Она удивилась.
— Про кого?
— Ну, как он сказал… про Буку.
— Боже, — сказала мама, — я такое не рассказываю. Это бабка твоя любила, когда надо было ложиться спать ты бродил по комнате и любил залезать на подоконник. «Не подходи к окну вечером, а то придёт». Я ей говорила, что так нельзя. Ты же потом спать не мог. Помнишь?
— Нет.
— Ещё бы. Ты маленький был.
Ночью я не выдержал и поставил в Лёвиной комнате радионяню с включённой записью. Я поставил на тумбочку, так, чтобы было видно окно и кровать, но не в упор, чтобы не пугать. Лёва был против:
— Не надо. Он так не уйдёт.
— Это кто «он»?
— Он.
— Это Бука?
Лёва замолчал и опустил глаза.
— Если мы его запишем, — сказал я, — я пойму, что это за звук, и исправлю. Может, шторы цепляются или батарея.
Я включил запись, поставил на авиарежим, чтобы никто не звонил. Уложил Лёву, как обычно, рассказал «историю» про то, как любой монстр уходит, если ты закрываешь глаза и дышишь в ладони пять раз. Он дышал. Я сидел рядом и считал его вдохи. Потом вышел.
В два сорок я проснулся от того, что телефон в зале коротко пиликнул — уведомление. Я взял его, взглянул: «зафиксировано движение». Открыл запись. Сначала долгое, пустое видео. Спит ребёнок, если честно, ничего необычного. Потом — быстро, как между миганиями, занавеска вдруг вздулась, хотя окно закрыто. И что-то, что не попадает в фокус, «присело» на край кровати. Даже не так — будто плотность воздуха в этом месте стала другой. Лёва перевернулся на спину. Его волосы слегка приподнялись, как от лёгкого электричества. В комнате никаких «чёрных силуэтов» не видно. Только тень, которая появляется там, где её не должно быть. И ещё звук, очень тихий: как если ногтем ведут по картону. Один раз. И потом ещё. Ровно. Таймер записи поставил метку. И всё. Затем камеру будто чуть наклонило — как если кто-то прошёл мимо, задел стол. Жаль, что в таких местах приложение снимает короткими кусками. Когда я попытался увеличить, всё распалось в пиксели. Дверная ручка ненадолго повернулась вниз. На долю секунды опустилась, как будто кто-то надавил изнутри. Хотя я её подпирал стулом. Я бросился к комнате, отодвинув стул и открыл дверь, простояв так ещё добрые пять минут. Ничего.
Я сидел с этим видео минут десять, просто смотрел, перематывал, убеждал себя, что это «игры света». Потом пошёл и снял телефон, потому что мысль, что «оно» понимает, что я снимаю, меня выворачивала. Лёва спал. У него на щеке была грязная полоска. Пальцем стер — не стерлось сразу. Как будто земля. Откуда? У нас чисто. Я протёр ещё раз. Полоска ушла. Потом понюхал пальцы, пахло ржавой монетой, металлом.
Дальше всё поехало быстро. День — как будто налитый водой. Батареи вдруг разом остывали, как будто кто-то закрывал краны, хотя я стоял у котла — ничего не делал. Из-под двери в кладовку тянуло холодом, на стене в коридоре возле выключателя появились полоски, будто меловой линией кто-то провёл туда-сюда. Я тер — оставались белые крошки под ногтями. На потолке кухни в одном месте темнело пятно, как от воды, хотя крыша сухая. Я сам, как идиот, лазил на чердак с фонарём и счётчиком, потому что решил, что это из-за плохой изоляции, искал капли — там сухо, доски тёплые, а у входа на чердак кто-то шуршал, и это «кто-то» не крыса. Я слушал и понимал, что один там не останусь.
Днём в комнате Лёвы мы играли в динозавров, расставляли трек для машинок. На полке, где кораблики, я наконец заметил чётко: на пыли вдоль кромки — отпечатки, как кто-то поставил там четыре пальца и слез. Между отмеченными ямками расстояние больше, чем у детской ладони. Я мысленно измерил — как у взрослого, но пальцы узкие, длинные. Я пошёл за тряпкой, чтобы всё это стереть, вернулся — след уже был смазан. Как если бы кто-то провёл ладонью сверху. Я замер с тряпкой и по-настоящему впервые понял, что я не контролирую ничего.
Вечером Лёва стал капризничать. Уже без игры. Просто сказал:
— Пап, поехали домой.
— Завтра, — сказал я. — Я устал. Темно, дорога скользкая.
— Он не даёт спать.
— Кто «он»?
Лёва зажмурился.
— Не скажу. Если скажу, то он больше не уйдет.
— Кто тебе так сказал?
— Он.
Я уронил ложку на стол. Она громко стукнула о дерево. Этот звук поставил точку. Я понял, что мы и правда уедем. Но не ночью.
Ночью я поставил стул к ручке так, что дверь не откроешь. Ночник — поярче. в коридоре включил свет, чтоб оттуда чуть пробивало. Сам долго не мог уснуть, слушал. Дом дышал — нормальный процесс после солнечного дня. Иногда щёлкал металл в батареях. Всё как всегда. Я уже почти провалился в сон, когда услышал звук, который с тех пор слышу даже в шуме вентиляции. Тихое-тяжёлое, как если по линолеуму тащат мокрую тряпку. И — пауза. И кругом по периметру дома — снова. Как будто кто-то изнутри обходит стены. Я встал, пробрался в коридор и встал у Лёвой комнаты. Там тихо. Этот звук теперь был снаружи, будто по фасаду кто-то проводил ладонью. Я почувствовал на щеках, что холодно, как когда открываешь морозилку. И за дверью, прямо у щели внизу, мелькнула тень — не фигура, просто отсутствие света. И полоска света из коридора на секунду погасла, как если снаружи что-то прижалось к полу. Я медленно вернулся в зал. Трясся. Слышал своё сердце как барабан.
К четырём Лёва пришёл сам. Босиком. Я увидел его с порога и опёрся ладонями о стол, чтобы не кинуться. Он дрожал мелкой дрожью и сказал:
— Он у меня под кроватью. Он сказал, что если я спать буду, он уйдёт, но он не ушёл.
— Пойдём, возьмём вещи и…
— Нет! — Лёва затряс головой. — Туда нельзя.
Я взял его на руки и понял, какой он горячий. Зубы постукивали не от холода — от температуры. Я принял решение — сейчас. Одел его прямо так, в пижаме под куртку. Вцепил шапку, шарф. Сам схватил ключи, бумажник, телефон. В коридоре потянулся за ботинками — и в этот момент в дальнем конце коридора, у кладовки, что-то открылось. Там была дверь, и она шевельнулась внутрь, как будто оттуда кто-то выдавил воздух. Запахнуло сыростью и чем-то старым, сладким. Я сделал шаг туда и увидел пленку света из проёма, хотя лампочка там не горит. Как будто инородный свет пришёл с другой стороны. Лёва закричал мне в ухо таким голосом, который я никогда ещё не слышал: тонко, без воздуха. Я рванул его к выходу. Дверь на крыльцо открылась, как обычно, ничего мистического — но воздух был густым. Я толкнул Лёву на коврик, сунул в ботинки, сам впрыгнул в свои, куртку наполовину, капюшон наобум. И тогда в прихожей, на полу, прямо у порога, увидел отпечатки. Как мокрыми пальцами провели по коврику. Шесть. Пальцы длинные. Я всё это отметил одним взглядом и выпрыгнул на улицу.
На дворе было темно и тихо. Фонарь у соседей моргал, как всегда, но свет его был мутный. Воздух плотный, как будто туман поднялся с земли, но мы видели всё нормально. Я открыл машину, усадил Лёву на заднее сиденье, пристегнул. Закрыл дверь. Сел за руль. Ключ провернул — щёлкнуло, приборка загорелась, стартер скрипнул и всё. Я выругался, не в голос, но так, что стало стыдно. Ещё раз — ноль. В этот момент на лобовом стекле изнутри выступил круг, как если кто-то к нему поднёс лице и выдохнул. Я вжался в спинку. Круг исчез. Появился на стороне, где была голова водителя, то есть — моей. И медленно, медленно пополз вниз, как ладонью. Я видел, как влага расширяется, как отпечаток спускается к ручке двери. Я сделал третью попытку завести — стартер скрипнул чуть бодрее и встал. Я орал «давай-давай-давай» в пустоту. Где-то позади хлопнула дверца — я дёрнулся, глянул в зеркало. В заднем стекле было темнее, чем должно быть. Лёва сидел весь покрытый кровью, с широко раскрытыми глазами и открытым ртом глядел прямо мне в глаза через зеркало. Я вскрикнул, посмотрев на него напрямую, но с ним было всё в порядке. Немного напуган, но не более.
— Папа, — сказал Лёва сзади. — Он сел.
— Сиди. Не смотри. Смотри на меня, — я повернулся наполовину, чтобы он видел моё лицо. — Смотри сюда и дыши глубоко.
Я вжал ключ ещё раз, газанул. На четвёртой попытке двигатель подхватил, кашлянул, загудел неровно. Я воткнул передачу, выжал сцепление до пола. Машина дёрнулась и покатилась. Я не смотрел ни по зеркалам, ни по сторонам, только на просвет между столбами. За воротами, когда мы выехали на грунтовку, что-то стукнуло по багажнику — не сильно, как рукой. Один раз. Потом второй — выше. Лёва вскрикнул, а потом затих, шепча «не смотрю, не смотрю». Я ехал как на экзамене, руки деревянные, голова пустая. Перед поворотом на асфальт машина на секунду заглохла на нейтралке — я поймал, прокрутил стартер — завелась. И когда я наконец увидел высветившуюся линию трассы, у меня в глазах потемнело от облегчения.
Мы вылетели на шоссе. Фонари — нормальные, жёлтые, с бликами на мокром асфальте. Машин мало. Я переключил печку на максимум, оглянулся: Лёва в кресле с закрытыми глазами, дышит часто. Я трогал его отчётливо — жар. Я сказал вслух:
— Всё. Всё. Мы едем домой.
Знаете, что самое страшное? Самое страшное — когда «оно» не привязано к дому. На пятом километре я поймал себя за тем, что в машине пахнет так же, как в той кладовке — сладко-сыро. Я выключил печку, включил холодный воздух, открыл окно на пару сантиметров, глотнул. Запах не ушёл. На следующем светофоре кто-то провёл пальцем изнутри по заднему стеклу, по той запотевшей полосе, которая там из-за нас с Лёвкой. Провёл один раз — сверху вниз. Я увидел эту дорожку в зеркале и чуть не вылетел в кювет. На следующем километре — ещё раз. И потом — тишина. Свет по стеклу лег нормально, запах ушёл. Осталось только вытьё шин и треск пластика в дверях.
Дома мы сразу к врачу — температура, стресс. Диагноз — вирусная, «перевозбудился». Про сон — «у детей такое бывает». Я молчал. Что я скажу? «Мы от кого-то бежали»? Я хотел выбросить всё это из головы, найти бытовые объяснения, обвинить себя в том, что не выспался, что накрутился. Но вечером того дня, когда я открыл телефон, я увидел новое уведомление «Обнаружено движение» от радионяни. Я точно её выключал. Нажал на иконку и обомлел — комната Лёвы, уже в квартире, съёмка с книжного шкафа, направлена на его кровать. Я пулей залетел в его комнату. Ничего. Вновь открыл телефон и понял, что никакого уведомления нет. Приложение показывает, что радионяня выключена.
Ночью Лёва уже не плачет. Его просто иногда будят звуки в батареях. Он приходит ко мне, мы молчим, я глажу его волосы. О «Б…» мы не говорим вслух. Он иногда спрашивает:
— А если оно придёт в город?
— Не придёт.
— Почему?
— Потому что мы спим. А оно любит тех, кто не спит и смотрит в темноту.
Я знаю, как это звучит. Я тоже слышу себя со стороны и ненавижу. Но это единственное, что до сих пор работает. Я научился не смотреть в чёрные места в квартире. Не задерживать взгляд на щелях под дверями. Не прислушиваться к тому, что за выключателем. Это всё бессмысленно, я знаю. Но мне помогает.
Если вы дочитали до конца и ждёте морали — её нет. Есть только два совета, которых я сам не соблюдал. Первый: если ребёнок говорит, что кто-то в комнате — это не «внимание к себе». Это сигнал, что в доме стало слишком много тишины. Не спорьте с этим. Просто посидите рядом, на краю кровати, даже если вы устали. Будьте дверью. Второй: если уж используете «он уйдёт, если уснёшь», помните, что отвечаете за «уйдёт». В случае чего — берите ребёнка и уходите сами.
Потому что есть кто-то, кто очень любит тех, кто смотрит в темноту и пытается понять, что там шуршит. Он терпеливый. Он понимает двери, замки, стулья, телефоны, камеры. И он ждёт, пока вы сами начнёте убеждать себя, что «это мыши», «это конденсат», «это радиопомехи». И когда вы встанете среди ночи попить воды и задержите взгляд на щели под дверью — он шевельнётся и подвинет к вам темноту.
Я не хочу знать, что бы было, если бы мы остались ещё на ночь. Мне достаточно того, что иногда, когда я поздно возвращаюсь, ключ трудно входит в замочную скважину. Как будто изнутри кто-то на секунду держит. А потом отпускает. И если прислушаться — слышно, как по другую сторону двери кто-то делает один шаг. И замирает. И ждёт.