Мы вдвоём стоим у окна, на стыке холла и коридора. Холл располагается по правую руку, и там школьные стулья, несколько парт, диван без одной ножки и массивный старый телевизор. Там проводят время пациенты: кто-то сидит на диване, кто-то делает уроки за партой, кто-то играет с игрушками на полу, кто-то смотрит советские мультики по телевизору, — за время здесь от олигофрена Незнайки и кота-аутиста Леопольда меня стало воротить, как от перловой каши — а один мальчик ходит кругами, иногда задевая ногами сидящих на полу. Коридор прямо передо мной, в нём вереницы палат, которые закрыты остеклёнными дверьми. Вдоль коридора диваны, на которых сидят возрастные санитарки и медсёстры. Двое пацанов бродят туда-сюда по коридору. Один из них — ему где-то пятнадцать — время от времени спускает шорты вместе с трусами и трогает свой половой орган, после чего его окрикивает кто-нибудь из медсестёр, и он одевается снова: видимо, ощущает проблески в больном сознании. В окне унылая отсталая зима, а на стекле наклейки: дед мороз, снежинки и наполовину содранная ёлочка; полмесяца назад в больнице праздновали Новый год.
Мы разговариваем.
Собеседника зовут Никита Серебряков, как он сам сказал несколько минут назад. Он лежит здесь вот уже почти месяц, в отличие от меня — я здесь примерно три недели. Собеседник низкий, бледный и черноволосый, с этой самой мимикой, которая бывает лишь у шизофреников, одетый в треники и застиранную футболку с олимпийским мишкой. На его руках бинты, и я догадываюсь, что он делал, чтобы их заполучить. Я никогда таким не занимался, это занятие даже чем-то казалось мне «девчачьим»: я предпочитал с разбегу вделываться в стену или бить кого-то, на крайняк — посуду.
Я задаю вопрос:
— А тебе сколько лет?
— Четырнадцать.
— Понятно. Ну мне столько же. Но что-то ты не выглядишь на этот возраст. Кажется, скорее, на двенадцать.
— Да плевать мне. Всё равно до восемнадцати не доживу. — Никита потупляет взгляд, проводит тощей ладонью по лицу и прибавляет: — До пятнадцати, скорее всего, тоже.
— Что-то ты уж чересчур пессимистичный. Ты не думал, ну… смотреть на мир как-то уверенней? Меня отец, к примеру, бил. Довольно сильно пиздил. Он был пьяным часто, понимаешь? И я ничего, нормальным вырос.
Я, конечно, не соврал насчёт отца. Но мне не хочется об этом думать слишком много, воспоминания о его алкогольных злоключениях так и лезут в голову.
— Ты что, шутишь? Что же ты тогда в психушке делаешь, если нормальным вырос, а?
— Шучу, конечно, насчёт этого. Только вот мне хотя бы умирать не хочется. В отличие от некоторых.
Никита горестно вздыхает.
— Знаешь… Я не думаю, что у меня прям выбор есть.
— О чём ты говоришь вообще? Тебя какая-то мистическая судьба выпиливаться заставляет или что?
— Да не судьба. — Никита внезапно меняет интонацию, видимо, начинает говорить о чём-то, что действительно его пугает. — Окно.
— Что за окно? — Ну это… Трудно объяснить. Только тебе, наверное, не надо.
— Надо. Ну-ка быстро всё выкладывай. Что за окно и почему оно тебя пугает? — Я хлопаю ладонью по стеклу с рябой наклейкой. — Это, что ли? Страшно, да? Боишься?..
— Да заткнись! Не это окно, разве непонятно?! Я имею в виду то окно, откуда эти существа выходят: то окно, которое в их мир ведёт.
— Какие существа? Бабайки? Ктулху? — Я не знаю почему, но мне хочется беспощадно подшучивать над ним.
— Нет. Причём тут бабайки твои? Те, про кого я говорю, похожи на людей, ну то есть выглядят совсем как люди. Их можно по мимике от настоящих отличить. Но главное отличие — у одного такого существа бывают разные облики. Оно такие принимает, какие ему самому нужно, но это всегда люди, то есть не чудовища. Иногда они предстают даже в образе тех, кто умер, притом не важно, как давно. Я не понял, кстати, что им нужно: то ли убить, то ли в свой мир уродский затащить, а что в их мире — то представить страшно… Мне этот мир, кстати, снился тыщу раз уже и каждый раз по-новому. А до того, как я в психушку лёг… Меня одно такое существо… Короче… Начало преследовать. Куда я ни пойду — оно везде. Идёт за мной медленным шагом с каменным лицом, точнее, лицами, каждый раз разными…
Я замечаю, что Никита дрожит, будто лист на ветру, и прерываю его монолог:
— Ладно, всё, достаточно. Какой у тебя там диагноз? Шизофреник с паранойей?
— Сам ты шизофреник! У меня шизотипическое расстройство. И вообще… Зря тебе я это рассказал. Я вообще подозреваю, что это проклятие с существами по цепочке… В смысле, тем, кому расскажешь…
Я решаю, что не верю в его бредни в любом случае. Мне хочется закончить разговор.
— Мальчики, пойдёмте на обед! — кричит одна из медсестёр. Её звучный голос разносится по всему отделению.
Обитатели холла и коридора откликаются и постепенно собираются отправиться в столовую, чтобы сожрать, как свиньи, очередной пресный суп с ломтями хлеба с маслом.
— Богдан, а ну надень штаны! — кричит вторая медсестра.
…
Я лежу на койке у окна, напившись кислого кефира, что дают нам перед сном вместе с лекарствами. На часах, предполагаю, полдевятого. В палатах уже погасили свет, но в коридоре всё ещё горят все лампы, и оттуда слышен говор медсестёр: они болтают обо всякой чуши и смеются. Я готовлюсь уснуть, только сон не идёт, и мне даже досадно, что я не могу снова погулять по бесконечным кишкам-коридорам, в которые благодаря таблеткам превратились мои сновидения.
Палата относительно просторная, но в ней всего четыре койки, притом две из них пусты. На той, что стоит ближе всех к двери, лежит двенадцатилетний мальчик. Он громко кряхтит и трясёт кровать.
Я громко спрашиваю:
— Ты там дрочишь, что ли?
Он не отвечает и продолжает кряхтеть, и я чувствую неловкость. Все в этой психушке ненормальные настолько, что я выгляжу на фоне этих идиотов ве́рхом адекватности, даже несмотря на то, что за неделю здесь из-за таблеток почти что разучился думать.
Я отворачиваюсь от соседа, сажусь на простыне, подогнув ноги, и смотрю в окно. Виделось трёхэтажное здание соседнего отделения, где так же, как и мои соседи, сейчас засыпают взрослые и старики; перед отделением сутулится фонарь, и везде бдит зимняя ночь. Хлопья снежинок падают, блестят в фонарном свете и дерутся, словно хулиганы. Заворожённый их дракой, я всё дольше всматриваюсь в снегопад и тут внезапно замечаю что-то вроде человеческого силуэта. Силуэт постепенно прорисовывается, медленно бредёт по сугробу в непонятной траектории, оставляя еле различимые следы, и приближается к окну.
Он кажется мне подозрительно знакомым. Он похож на моего старшего брата. Я ещё пристальнее вглядываюсь… Это действительно мой старший брат. Это его черты лица с крупным носом и высоким лбом, его сине-зелёная ветровка, его высокий рост и длинные руки. Отличить его от любого другого человека для меня легко.
Только я понимаю, что этот мой брат, что ходит за окном, ненастоящий. Он точно бы не стал гулять в такой мороз в настолько лёгкой куртке. Он никогда бы не припёрся к частной детской психбольнице, просто чтобы молча походить у здания. Да и к тому же я не видел его вот уже три года: брата моего убил в гневе отец ещё в две тысячи четвёртом, когда брат, нанюхавшись какой-то дряни, в наркотическом делирии разбил отцовскую машину. Мне, конечно, было жаль, и я скучал, и до сих пор скучаю, но о воскрешении родного человека не мечтал ни разу. И поэтому сейчас меня не тянет приветствовать его сквозь оконное стекло, махать ему рукой и рассказывать, как мы жили всё это время с матерью после того, как отца посадили в тюрьму, как год назад умерла от раковой опухоли в носоглотке наша старая собака, как я полгода назад в одном из припадков разбил его дорогущий подарок — портативную консоль плейстейшн, привезённую из Америки — и, наконец, как плохо мне лежать в этой ублюдочной психушке. Да и я в принципе не знаю, что ему от меня надо.
Брат подходит к моему окну вплотную. Он поднимает руку и стучит пальцами по стеклу. На его коротко остриженной голове нет шапки, и снежные хлопья падают ему на макушку, облепляют лицо и застревают в ресницах. Судя по движениям губ, он что-то говорит, но я не слышу ничего — стекло в больничных окнах толстое, специально чтобы пациенты не могли разбить его, неважно в каких целях. Я не реагирую и продолжаю пялиться в окно, как бы изображаю умственно отсталого. Когда брат договаривает либо же ему просто надоедает двигать ртом, он застывает подозрительным портретом в снежном обрамлении.
Потом я, наконец, ложусь и закрываю напряжённые глаза. Мозг окончательно размякает, словно мокрый картон.
Я засыпаю, и мне снится родной дом. Перед глазами встаёт грязная квартира, где раскуроченная мебель, корявые цветочки на пожелтевших обоях, протёкший потолок, газеты, гнилое тряпьё, санки и лыжи, куча ботинок и тапок, клетчатые сумки, мухи, тараканы и сороконожки; конец девяностых, будто девяностые никогда не кончались и не кончатся. Я стою у входа в закопчённую кухню, как бы чего-то жду, на двери календарь с прыгающими цифрами. Смотрю на себя — мелкий, как карлик или семилетний, тело искажено до нелепости, руки похожи на культи. Хочется проникнуть в кухню, и я открываю дверь, смотрю на осколки посуды и ряды пустых бутылок из-под алкоголя на полу. В кухне воняет перегаром, спиртом, клеем и свежей рвотой. Там мой брат — примерно в том же возрасте, в каком я попал в дурку. С тех пор, как он умер, я не так уж и часто видел его во снах. Брат радостный и беззаботный.
Я говорю, не узнавая собственный голос:
— Ты живой?..
— Конечно! — отвечает брат. — Что за вопросы? Я не умирал.
— А где ты был всё это время? Ну то время, которое я тебя не видел. Сколько месяцев там, лет?.. Три, девять, девяносто семь?
— Я в другом мире был.
— В каком? В аду?
— Да какой ад! В живом, животворящем, искажённо-радостном пограничном мире, тонком, как бумага, как лист и как твоя вена, которую тебе скоро вырвут. Ты лучше не это у меня спрашивай. Спроси ты лучше, где отец и почему его в квартире нет.
— А где отец?
— Он умер, представляешь!
— Он в тюрьме ведь…
— Да в какой тюрьме! Ты бред какой-то говоришь, глупость за глупостью, будто совсем тупой. Отец наш сдох по-настоящему. Я даже труп его совсем недавно видел. — Брат улыбается, и ряд кривоватых зубов почти блестит. — Пошли покажу, пока его не закопали и пока не сгнил, а то вонючий будет. Может, денег у него в карманах нашуруем. Торопиться надо! Ну пошли!
— Пошли. — Чувствую, что я не в силах сопротивляться. — Только из дома надо выйти…
— Подожди, я щас окно открою.
Брат вцепляется в оконную ручку и с треском распахивает окно, кухню продирает сквозняк. С улицы пахнет чем-то вроде застоялой воды и сырого подвала. На улице виднеется привычная пятиэтажка бурого цвета и слышны чьи-то истошные крики: кричит то ли один человек, то ли несколько, но, если несколько, их голоса слишком похожи. Окно вселяет страх, такой, какого не вселяют ночные подворотни и гниющие пролежни.
— Ступай в окно, — говорит брат. — Там лестница пожарная, по ней и слезем. Это безопасно. Ну давай, погнали.
— Что? В окно?..
Приглашение вылезти пахнет подвохом.
Крики снаружи становятся громче. Брат протягивает руку, чтоб схватить меня за карликовое предплечье, но я уворачиваюсь. Брат меняет выражение лица: с него будто соскальзывает беззаботность. Я понимаю, что пора валить, и делаю рывок в сторону, противоположную от трижды проклятого всеми мразями окна, в коридор и прихожую. Я бегу, как последний раз в жизни. Голову мотает, и меня тошнит. Я дёргаю ручку входной двери, но она не открывается.
Я оборачиваюсь. Брат медленно приближается ко мне, не меняя выражения лица. Мне остаётся только ждать, когда он подойдёт. Он подходит, останавливается в шаге от меня и говорит:
— Пойдём.
— Я не пойду, — сопротивляюсь я жалким детским голосом. — Иди ты нахуй.
— Ты не хочешь? Почему?
— Не твоё дело. Просто не хочу я лезть в окно и всё. Ты что, не понимаешь? Ты дебил?
— Я мамке расскажу, что ты меня дебилом обзывал и на три буквы посылал. Она тебя накажет и твою приставку разобьёт.
— Я сам её разбил уже.
— Ты что, из дома выйти хочешь? — Брат внезапно меняет интонацию, слабо, но заметно. — Что ты в дверь входную тычешься, словно слепой щенок? Давай открою. Правда, без понятия, зачем…
И не успеваю я ответить, как он дёргает дверную ручку позади меня и открывает выход. Реально хочется сбежать. Я поворачиваюсь. Передо мной шаткие ступени подъезда и десятки лиц, развешенных на стенах, словно новогодние игрушки на засохшей ёлке. Я не знаю, надо ли мне шагать вперёд. И вдруг я чувствую сильный и резкий пинок в спину. Боль разносится по телу, и я падаю вперёд. Я падаю, и всё вокруг меня кричит, визжит и шепчет, говорит и плачет, ржёт и стонет, зевает и кашляет. Звуки врываются в мои уши и даже в нос со ртом. Я падаю, и в панике мне тоже хочется кричать.
Я падаю и понимаю: брат хотел меня убить. Или же не убить, а затащить в своё окно. Но, скорее всего, всё-таки убить. Как нашего отца в этом неадекватном сновидении.
Я с хрустом приземляюсь и кричу, кричу, кричу…
Кричу…
Я валяюсь на полу около койки, весь в поту и даже в слезах. Потом ко мне подбегают две медсестры, и я слышу их разговор.
— Это же Коля Сальников. У него вроде раньше по ночам панических атак не случалось. Хотя, возможно, ему просто кошмар приснился. — И сестра обращается ко мне: — Коля, всё в порядке у тебя? Успокоительное дать?
Я никак не отвечаю на вынужденную заботу. Я мотаю головой, но у меня плохо получается. Вторая сестра произносит:
— Я думаю, ему укол следует сделать.
— Сейчас сделаем.
Сестра приносит шприц с какой-то жидкой дрянью. Меня с усилием кладут на койку лицом к низу и делают болезненный укол в ягодицу. Я превращаюсь в набитое ватой чучело и постояльцем возвращаюсь в варево из темноты. На этот раз я всё-таки не вижу умершего брата и проклятое окно.
…
Я сижу на стуле в белом, словно гашеная известь, процедурном кабинете. Здесь всё стерильное, даже пол при входе в кабинет покрыт каким-то липким материалом, чтобы пациенты не тащили внутрь грязь из отделения на своих тапках. У меня берут кровь из вены. Я стараюсь не смотреть на трубку, куда набирается бордовое содержимое моих сосудов. Молодая медсестра вытаскивает иглу из моей руки, кладёт на место прокола сложенный кусок марли, приклеивает его пластырем и говорит:
— Ты же у нас Сальников?
— Ну да.
— Тебя твой врач собиралась уже выписывать, если меня память не подводит.
— Правда?..
— Да. Иди поговори с ней, она примерно через пять минут придёт.
Я встаю со стула и выхожу из кабинета в коридор. Там, как всегда, горит яркий свет и бродят полоумные подростки. Мимо меня пробегает очередной мальчик лет десяти — то ли отсталый, то ли аутист, то ли ещё какой-то ненормальный с непроизносимым диагнозом. Мне хочется зайти в туалет, где у кабинок нет дверей и чаще всего вокруг унитазов разбрызгана моча, но я всё-таки решаю, что не надо, и иду в палату. Большинству из нас запрещено там находиться не во время ночи или тихого часа, но мне позволили, потому что последние дни я в основном лежал пластом, неспособный активно двигаться и соображать.
Лечащие врачи приходят в наше отделение примерно в два часа дня. Каждый из них беседует со своими пациентами по очереди, спрашивает о самочувствии и решает, менять ли курс медикаментов. Мой врач — сорокалетняя женщина с длинными осветлёнными волосами и вымученной улыбкой. Она заходит ко мне в палату, когда я сижу на койке и пью воду из пластиковой бутылки, которую мне удалось выпросить в столовой. Врач садится рядом со мной и произносит:
— Коля, привет. Как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь?
— Нормально чувствую.
— Ты много спишь? Тебе сны снятся?
— Да.
— Какие? Страшные?
— Нестрашные. Обычные.
С тех пор, как мне приснился тот самый сон с коварным братом, прошло несколько дней. Я никому не рассказал о нём, а психиатру соврал об обычном кошмаре неопределённого содержания. После этого единственный кошмар, который я видел — это щетинистое лицо моего мёртвого отца, растущее из стены, хотя вообще-то этот сон был не особо страшным.
— А тревожность есть? Агрессия? — продолжает расспросы врач. — Бывает такое, что убить кого-то хочешь?
— Нету ничего из этого. Мне вообще кажется, что вы с успокоительными перебрали, если честно.
— Слушай, ну раз надо, значит надо принимать. Это же лучше, чем если бы ты реально в приступе кого-нибудь ножом ударил. Или ты как думаешь?..
«Может быть, она права», думаю я. Вдруг я осознаю, что скучаю по семье, пусть из неё у меня и осталась одна мать. И говорю:
— Я вот у вас давно спросить хотел. Мне можно маму встретить? В смысле можно я с ней погуляю во дворе? Или хотя бы внутри больницы?
— Думаю, что можно, — отвечает спустя пять секунд раздумий врач. — Что, давно не виделись? Соскучился?
— Ну типа. Просто я подумал, раз у меня состояние улучшилось… То можно…
— Ладно, можно. — Доктор почему-то чуть ли не смеётся. — Я ей позвоню, увидитесь как можно скорее. Только ты на неё не кидайся, ладно?..
— Хорошо, не буду.
Психиатр выходит из палаты. Я забыл спросить её о том, собиралась ли она меня выписывать, и в голове проносится шальная полуироническая мысль, что я могу остаться в дурке навсегда. Я ещё несколько минут сижу на койке и решаю, что мне всё же надо облегчиться. Снаружи палаты возня и какие-то крики — может, какой-нибудь дурак снова сломал кран в санузле или нарисовал «Девятый вал» фекалиями на стене, или же Богдан опять не хочет надевать штаны; меня всё это не волнует.
Я выхожу в продранный светом коридор и вижу, как у туалета толпятся все, кто только можно: здесь собралось почти всё отделение, включая пациентов. Санитарки отгоняют зевак, сорвавшийся с поста охранник громко говорит: «Я позвоню в главное отделение», пытаясь успокоить всех собравшихся. Мне всё-таки становится интересно, что случилось. И ко мне подходит тот самый пацан, что до этого бегал до туалета и обратно. На его лице широко посаженные глаза и жуткая-дурацкая улыбка, состоящая из молочных зубов. Он громко говорит:
— Серебряков Никита сдох! Серебряков Никита сдох! — Он повторяет это и смеётся, будто это уморительная шутка. Почему-то не смешно, и я не знаю почему.
Я на мгновенье вижу внутреннюю обстановку туалета, где лежит тело Никиты вниз лицом и растекается лужа крови. Потом меня отгоняют вместе с остальными. Позже, уже после возни с милицией и патологоанатомами, которая меня не касается, я от почти доверенных лиц узнаю, что Никита где-то отыскал чудом не конфискованную санитарками точилку для карандашей, раскорчевал её и вспорол вены на руках мелким лезвием. Я думаю: «Он молодец, сдержал свои слова. Другой наверняка зассал бы», и иду есть мерзкую перловую кашу с овощами.
…
Мама приезжает ближе к четырём часам, спустя примерно сутки после суицида в туалете, про который я к тому моменту уже почти забыл. Она звонит в звонок и говорит: «За Сальниковым Колей», и я понимаю, Коля это я. Я рад её видеть. В сумке у неё массивный термос с чаем и два пирожка с капустой.
Я надеваю куртку и ботинки в раздевалке. Мы идём гулять на заметённый снегом двор больницы. Там кирпичные заборы, а на них рисунки-граффити: чьи-то несуразные росписи, узоры и частично стёртый Кенни из сериала «Южный парк». Я отливаю в крышку термоса немного чая, он довольно крепкий и с заваркой, но я с удовольствием его пью, закусывая пирожком, который мама, видимо, готовила сама.
— Вкусные пирожки, — говорю я.
— Я рада. Это мне вчера соседка отдала. — В её голосе звучит едва заметная усталость. — А у тебя как дела? Терпимо для тебя в больнице или всё же домой хочешь?
— Да, хочу, конечно, о чём речь вообще. Насчёт больницы… Ну соседи бесят, лучше б я без них лежал.
— Что же ты хотел от ненормальных? Они все там шизофреники и дауны. Не обращай внимания на них.
— Да я пытаюсь. Только сложно.
— Ясно. А персонал больницы не сильно угнетает? Я слышала, в больницах пациентов к кроватям привязывают и насильно снотворные колют…
— Меня никто пока что не привязывал. Кололи только один раз… Когда кошмар приснился.
— Тебе что, кошмары снятся? Почему же ты не говорил? Мне, кстати, сегодня тоже странноватый жуткий сон приснился. Там был брат твой. Помнишь, как он умер? Так я видела во сне, как на дворе две тысячи четвёртый, папу только что в тюрьму отправили, а брат твой, будто бы оживший, в комнату ко мне зашёл и говорит: «Убью моего брата! Убью Колю, в окно выброшу!», потом смотрит на меня и продолжает: «И тебя убью!» и страшными словами на меня ругается. Я так перепугалась, ты не представляешь. Кажется, что он мне с того света что-то сообщает. В воскресенье пойду в церковь свечку ставить за упокой Сальникова Даниила, раба божьего…
— Слушай, мам… В окно меня никто не выбросит, не бойся. Сходи в церковь лучше: может, реально чёрт фигню творит, хотя я в это и не верю.
Я не знаю, как мне реагировать на пересказ маминых снов. Чтобы отвлечься, я смотрю по сторонам. На улице почти что ясная погода, небо голубое с кучевыми облаками. На обочинах двора лежат сугробы, на дорогах — тоже снег, смешанный с грязью. Вдалеке гуляет девочка в сопровождении отца или же деда, а мимо неё проходит мальчик лет тринадцати, которого сначала трудно разглядеть, но когда я напрягаю глаз… Это Никита. Тот, который буквально вчера вероломно сдох прямо в сортире. Он одет в больничную одежду и без обуви, ступает голыми ногами прям по снегу. Направляется ко мне.
— Мам, пойдём отсюда, — нервно заявляю я. — Я нагулялся.
— Что? Прямо так сразу? — недоумевает мать. — Что случилось?
Я не буду ей рассказывать, что происходит. Не хочу, чтобы её тоже забрали в «тонкий мир».
— Пойдём. В прихожей у больницы посидим… Я не хочу больше на улице ходить. Пойдём…
— Пошли, конечно. Но я всё равно не понимаю… Слушай, Коль, а что это за мальчик там идёт?..
Оказывается, она тоже его видит. Существо-Никита приближается, подходит к нам размеренным шагом. Я вдруг чувствую необъяснимый приступ смелости и со всей злобой говорю:
— А ну проваливай отсюда! И не смей больше за мной ходить, чучело! И мать мою не трогай, сука!
— Коля, ты зачем так на него кричишь? — встревает мать. — Ну мало ли что сумасшедший, ты зачем так огрызаешься…
— Мам, ты помолчи пока. А ты, ублюдок, не дождёшься! Не пойду я за тобой! Понятно?!
Я отталкиваю мать, чтобы она не встала между мной и существом. Я делаю два шага к твари и со всех сил замахиваюсь кулаком, чтобы попасть по рылу, что замаскировано под лицо малолетнего психа.
Малолетний шизофреник перехватывает мою руку на лету, впивается в предплечье железной хваткой и тянет меня за собой по снежному пути. Я изо всех сил пытаюсь сопротивляться, но силы иссякают, и мне остаётся лишь идти за ним. Я думаю: наверно, я смогу оторвать собственную руку — но не получается. А тварь всё продолжает меня вести, куда-то между корпусами отделения.
В окно.
Никита произносит неопределённым голосом без интонации:
— Зря он тебе про это рассказал. Но уже поздно. Ладно, хер с ним. Мать твою ты больше не увидишь. Но зато увидишь брата. Хочешь?
Я ловлю себя на мысли, что я в глубине души хочу.