Если бы Славика спросили, с чего началась эта история, он вряд ли нашёл бы, что ответить. Может, она началась с его болезни, может, с того момента, как в доме отключили электричество, а может прямо с их приезда на дачу в канун Нового года.
Мама тогда сидела вместе со Славиком на заднем сидении, гладила его по голове, улыбалась и приговаривала:
— Скоро мы уже приедем. Папа вот и ёлочку купил, поставил её во дворе, а завтра под ней уже будут подарки.
— Только бы успеть доехать, — отвечал отец, — пока часы не забили 12.
И действительно. Слава не знал, сколько сейчас времени, но за окнами машины было так темно, что ему самому становилось не по себе. Славка иногда вытягивал шею, пытаясь разглядеть что-то в свете фар, но кроме припорошенной снегом дороги видно не было абсолютно ничего. Фонари за окном кончились быстро, с того самого момента, как папа решил срезать путь через поле. Эта дорога должна была раньше привести их в небольшой дачный поселок. И наверное где-то там, на самом горизонте поля, стояли маленькие дачные домики с огороженными дворами. Где-то там был родной и любимый посёлок, в котором семья каждое 31 декабря справляла Новый год, а затем, 2 января, день рождения Славика, которому должно было уже исполниться 11, а потом на весь день отправиться в поход, через реки и леса, а там и встретить Рождество и после всего этого уже поехать домой. Будь Славик постарше, может, ему бы надоело такое однообразие. Но каждый раз когда он приезжал на дачу, которую он называл «деревней», хотя там было и электричество, и интернет, и свет, и туалет в доме, он радовался. Потому что каждая такая поездка одинаково была наполнена радостью, теплом и весельем, и при этом каждая чем-то отличалась от предыдущей. То в походе случалось какое-то приключение, то вдруг приезжал двоюродный брат и вместе с ним Славик катался на тюбинге или даже сноуборде, пусть и под строгим присмотром родителей, то местная ребятня, хотя из друзей Славика сюда мало кто приезжал на зимние каникулы, устраивала лыжные гонки.
А эта поездка, и это Славик понял с самого начала, чем-то разительно отличалась от всех остальных. Но это отличие мальчика совершенно не радовало. Напротив. Что-то заставляло его тревожиться. Не было никакого праздничного настроения, не было никакой радости. Было только чувство, что что-то вокруг явно поменялось. Что-то пошло не так, что-то исчезло, извратилось, изуродовалось само собой. Конечно, это могло быть всего лишь взросление: менялись увлечения, менялись предпочтения, менялось восприятие міра. Но Славик не пытался разобраться, так ли это. Просто что-то настораживало его, когда он ехал и не мог увидеть за окном ничего, кроме хлопьев снега, которые, казалось, вот-вот пробьют крышу машины, и темноты. Чистейшей антрацитово чёрной темноты, которую отделяло от него, Славика, лишь тонкое стекло окошка. Стоит открыть дверь или чуть опустить окно, как темнота проникнет, заползёт, вольётся внутрь. И думать об этом было по-настоящему страшно.
А родители все так же болтали между собой, обсуждали праздник, спрашивали, не забыл ли кто приготовленные заранее салаты, вещи для похода или ту секретную бандероль, которую передал им Дед Мороз. Хотя Славик уже не верил в Деда Мороза, он был готов сейчас признать его существование, чтобы окружающий мір не казался таким враждебным и холодным. Чтобы как раньше праздник был светлым и по-хорошему таинственным, но никак не таким, каким он был сейчас.
И когда они приехали, праздник был. И был таким, что Славику, который весь был пропитан тревогой, стало так же весело, как в детстве. В этот раз родители испробовали уже новые традиции и новогодние забавы, каких Славик ещё никогда не видел. Ричи, маленький щенок-дворняжка, которого родители, спустя сотни просьб сына, согласились всё же взять с собой, ведь этот реактивный комок шерсти уже два года как был новым членом семьи, постепенно просто заразил ребенка радостью, прыгал, то и дело норовил стащить бутерброд с икрой и заливисто лаял, когда по телевизору начали бить куранты. И когда Славик загадал желание, он до глубины души поверил в него, совсем как в 6 или 7 лет.
А когда, уже после боя курантов, все пошли на улицу запускать китайские фонарики, жечь бенгальские огни и взрывать «Корсары», тревога улетучилась уже до последней капли. Не мог никакой иллюзорный страх омрачить такой волшебный и радостный праздник. И когда плановый новогодний запуск ракет закончился и пока родители сидели на кухне, общались, говорили о чем-то совсем непонятном, маленький Славик уже мирно похрапывал в теплой постели, пока рядом лежал, сладко урчащий во сне и наверное ещё более уставший за день Ричка.
Проснулся Славик полностью отдохнувшим, выспавшимся и беззаботным. Его беззаботные глаза долго смотрели в потолок. В голове он воскрешал события прошлого дня (или скорее ночи, новогодней ночи). Но затем его внимание привлекла странная деталь: в комнате на втором этаже, где он спал, было темно, хотя он чётко помнил, что ночник он оставлял включённым. Шторы были задвинуты наглухо, так что снаружи не пробивалось ни единого солнечного лучика. Ричи куда-то пропал, и вокруг, кроме тиканья часов, не было слышно ни единого звука. Славик аккуратно встал, попал ногами в тапки и, включив фонарик на телефоне, направил его в сторону, где должны были висеть настенные часы. «Вт., 1 января». Пол-одиннадцатого утра. Значит, все уже давно должны были встать, тем более папа, который всегда был жаворонком.
Славик спускается по лестнице туда, где должна быть гостиная. Делает он это аккуратно, боясь, как бы не скрипнула ни одна половица. Точно в доме, кроме него, есть кто-то ещё, кого ни в коем случае нельзя будить. Если этот «кто-то» пробудится ото сна, то что будет тогда? Кого увидит Славик в кромешной тьме дома? Света почему-то нет нигде, ни в мансардах наверху, ни в коридоре, ни в прихожей…
Из гостиной тихо, приглушённо звучат голоса родителей. Но это даже не голоса, а их имитация. Речь бессвязная, бессмысленная, похожая на разговор мамы и папы только по тембру голоса. Точно нечто, сокрытое во тьме, приманивает Славика знакомыми голосами, точно рыба-удильщик свою добычу своим фонариком.
Последняя ступень. Стоит затем повернуть голову, и Славик увидит то, что так заставляет его тревожиться.
И он поворачивает голову.
— Утро доброе. — отстраненно бросает мама, попивая кофе.
— Входи, Славян. Чисти зубы и иди завтракать. Специально для тебя бутерброды с икрой сохранили.
Славик спокоен. Да, это его мама и папа, даже Ричи виляет хвостом рядом с ними и жадно глядит на стол. Но света в гостиной нет: только свечки на столе дают что-то разглядеть. Единственное окно в гостиной и то занавешивают жалюзи. А в ванной окон нет вообще, приходится пользоваться фонариком, однако недолго: зарядки пока что 40%, а когда включат электричество — непонятно.
— И надолго это? — спрашивает Славик, запуская себе в рот первый бутерброд с икрой.
— Откуда я знаю? — пожимает плечами отец. — Ну может, у это всего посёлка проводку выбило. А может, только у нас. Вишь какая метель? — он дёргает за верёвку и поднимает жалюзи. — Это походу из-за неё что-то поломалось.
И действительно. Стекло окна точно стало матовым. Не видно даже ближайших домов через дорогу. Однако через него идёт хоть какой-то свет.
— А в поход мы сегодня… не пойдем? — пытается Славка найти тему для разговора.
— Конечно. — отвечает отец. — Там такая холодина, что я двигатель машины оставил включённым. Даже она бы замёрзла, что уж про нас говорить.
— Ну интернет хоть не вырубили, уже хорошо. — встревает мать.
Потом идут разговоры, которые маленькому Славику вовсе не интересны. Утренние новости, прочитанные ещё лёжа в постели, потом воспоминания о прошлом дачном отдыхе, и прочее. А Славка сидит и смотрит в окно, попутно почесывая спину лежащего под столом Ричи носком тапочка. Но вскоре Ричи чувствует, что маленький хозяин убрал ногу.
Славка молча смотрит в окно. Смотрит, пытается ухватить взглядом хотя бы одну снежинку в стремительном снежном потоке. Не сразу он догадывается, что метель манит его. А когда догадывается, так и не может понять, чем. Что его так привлекло в лохматом холодном буране? Да ещё так привлекло, что он уже не слышит ни родителей, ни скулящего Ричи, который требует ещё кусочек бутерброда с икоркой.
А родители меж тем о чем-то жарко спорят. Так, что уже даже не смотрят в сторону Славика. Тогда-то в голову мальчика приходит идея.
Славик встаёт из-за стола, бормочет «спасибо» и идёт одеваться. Он как будто даже самому себе не отдаёт отчёт в том, что хочет сделать. Просто хочет пойти на улицу. Хотя там холодно, морозно, но что-то его туда тянет.
Одевшись, Славик выходит на крыльцо.
Нет, снегопад не такой уж густой, как казалось в доме. Просто окно, видимо, залепило снегом, и теперь ничего не видно. А на улице все видно прекрасно. Машина вся превратилась в огромный сугроб, настолько плотно её облепил снегопад. Крыша дома увенчана белоснежной мантией, опадающей на карнизы, точно на королевские плечи, рядами сосулек. Остроконечная летняя беседка стоит, лишь слегка припорошенная холодной зимней пудрой. Сад в глубине участка, его теплицы, раскидистые яблони, кусты смородины, которые уже давно отдали свои плоды, — всё это щедро засыпано снегом. И этот самый снег все падает и падает на землю, медленно и плавно, точно мириады парашютов маленьких игрушечных солдатиков.
Только теперь Славик замечает, что где-то далеко, в сугробах он видит какое-то движение. Что-то чёрное бросается ему в сощуренные от вездесущего белого цвета глаза. Оно движется прямо к нему. Оно ныряет под снежную корку, а затем, выныривая, взрывает её, как нож грабителя протыкает подушку. Оно поджарое, быстрое и стремительное. Славику становится не по себе. И когда существу остаётся три прыжка до места, где стоит Славик… мальчик вдруг становится на четвереньки, расставляет руки, а губы его расплываются в блаженной улыбке. Ричи, эта помесь скотч-терьера с дворнягой, влетает в эти нежные и крепкие объятия, начинает лаять, царапать куртку и лизать щеки Славика шершавым розовым языком. А тот отмахивается, смеётся и ещё крепче прижимает к себе четвероногого друга. Заваливается на спину и делает вид, что пытается отбиваться от стремительно напавшего на него дикого зверя. Слышит, как его страшный зверь шумно дышит, выпуская из пасти клубы пара.
Когда и собаке, и мальчику надоедают эти игрища, оба вдруг устремляют взгляд за забор. Ричи как будто хочет перепрыгнуть его, доказав самому себе и своему хозяину свою силу и ловкость. Славика тоже одолевают шальные и авантюрные мысли, но уже другие.
Он осторожно, воровато оглядываясь, подходит к калитке, поставленной отдельно от ворот, в которые должна заезжать машина. На калитке тяжёлый, скрипучий и слегка покрытый коррозией засов, который давно уже не открывали. Медленно, чтобы звук не был слишком громким, Славик отпирает его. Путь на улицу свободен. Мальчик с собакой быстро проскакивают на свободу, а затем Славик плотно подпирает дверь лежащим рядом кирпичом. Закрывать калитку снаружи он пока не научился. Да и как научиться, если через неё никто не ходит, а одного Славика пока гулять (по крайней мере, на даче) не отпускали, запрещали выходить на улицу одному. Хотя он уже взрослый, ему уже скоро, через день, исполнится 11 лет.
Но теперь все уже не так. Теперь он показал самому себе, что может гулять где хочет и когда хочет. Вздёрнув нос, он теперь гоголем идёт по заснеженной просёлочной дороге, петляющей между таких же, как и его, дач, и таких же, как и его, высоких металлических заборов.
Ну что ж. Теперь надо найти себе ещё компаньонов. Вот уж эти дачники удивятся, что он смог сбежать. Особенно Димка, который постоянно над ним подтрунивал. Дескать он, Славик, маменькин сынок, раз один на улицу не выходит. Ну сейчас мы ему покажем, кто тут маменькин сынок!
Славик подходит к невысокому деревянному забору, за которым стоит одноэтажный дом с сайдингом.
— Димка! — кричит он. — Выходи гулять!
Повторяет несколько раз. Никто, абсолютно никто не отзывается на его приглашение. Даже пёс по кличке Туман, здоровая немецкая овчарка, принадлежащая отцу Димки, не встречает гостя грубым лаем.
Славик долго кричит и чувствует, что снег начинает забиваться ему прямо в рот. Но этот снег какой-то странный. Не холодный, не тает на языке, а наоборот, похож на белый плюш. Славик отплевывается, когда снег забивается ему в горло. Да уж, ощущение крайне неприятное…
К сожалению, мальчик подметил, что машины, которая должна была бы стоять у ворот, здесь нет. Значит, зря тратил время и силы. Ну, раз Димки нет, — может просто не приехал ещё, — то Тимоха из второго квартала уж точно должен быть. Он каждый Новый год здесь встречал, почти как сам Славик.
Но увы. Даже Тимоха не откликается на крик Славика. Даже когда Славка достал телефон и начал звонить, в трубке были лишь короткие гудки. Абонент не отвечает… уж что-что, а на Тимоху это было совсем не похоже. Он же сам Славке мозги выносил, если тот не брал трубку.
Раздосадованный, Славик садится на качели, заботливо поставленные родителями Тимохи ради дворовой ребятни прямо под забором. Ричи начинает тереться о сапоги, непонимающе поскуливая, почему это хозяин загрустил.
А хозяин между тем откинулся на спинку деревянных качелей и начал смотреть в небо. Большое, белое небо. Пустое небо. Казалось, через большие карие глаза мальчика и его чуть приоткрытый рот оно высасывало из него душу, но от этого ощущения Славе становилось так хорошо, как никогда в жизни. Слава чувствовал, что тело его становится невесомым, лёгким, как пёрышко, и пустым. Но в этом ощущении пустоты не было ни капли дискомфорта. Будто всё самое дурное улетало из его души в пустоту зимнего полудня. А сама душа наполнялась чем-то приятным, мягким и нежным. Снегом.
Снег медленно облепляет его лицо, руки, колени. И Слава вовсе не чувствует, что собака, точно почуяв что-то неладное, начала лаять. А затем, дёргая зубами за штанину, попыталась его разбудить.
— Славян! — раздается прямо над ухом громкий рёв. А затем жёсткая, фирменная пощёчина выводит Славу из транса. Слава упал с качелей, встал на карачки, разлепил засыпанные снегом глаза и начал кашлять. В ту секунду он почувствовал то, что ощущают дайверы после долгого пребывания глубоко под водой и такой же долгой задержки дыхания. Ему казалось, будто бы он пережил очень тяжёлое кислородное голодание. И если бы не спасительная оплеуха…
Испуганный Ричи отскочил в сторону и залаял. Отец стоял рядом с качелями и ругался так страшно, как могли, по мнению Славика, ругаться только гопники за гаражами, которых старались сторониться все ребята в его школе.
— Хер ли ты из дома сбежал? — уже чуть-чуть успокоившись, но всё так же грубо спрашивает отец. Славик не находит, что ответить. Да и не может. Мысли, как после недосыпа, хаотично бегают, мерцают, меркнут, а затем снова на несколько секунд загораются в голове. Связать слова и фразы становится слишком тяжело.
— Я тебя спрашиваю, какого, сука, хера ты сбежал из дома?
— Я нечаянно… — лепечет Славик. И в ужасе удивляется, как же сел его голос.
— Простудился, бл… — бормочет несколько раз матерные слова отец. — Ёптить, лишь бы не бронхит… — А затем берёт Славика за рукав и тащит за собой. Ричи семенит следом.
Метель тем временем становится всё сильнее и сильнее. Снег уже не похож на маленькие парашютики, медленно падающие на землю. Он похож на стаи белых сов, разом кинувшихся на добычу — на Славика, его отца и маленькую собачку.
Отец всё так же одной рукой держит Славика за рукав, а другой смахивает снег со своего лица. Он идёт и молчит, точно все ещё из-за чего-то злится. Слава, наоборот, всё так же идёт и кашляет. Снег глубоко заполз в его рот, ноздри и горло. Он пытается выплюнуть, выкашлять его, но как будто бы не может до конца сделать это. Словно какая-то часть снега слилась в плотный тяжёлый ком и слишком глубоко засела в нем самом, где-то в груди, трахее или желудке. Но даже если бы это ощущение оказалось правдивым, даже если бы он действительно проглотил немного снега, то снег быстро растаял бы. Но этот снег был… другим. Будто бы не из замёрзшей воды, а из чего-то другого. Инородного. Тяжёлого. Твёрдого. И невыносимо неприятного, потому что живого.
Дома был чай. Был тазик с горячей водой и невесть откуда добытой морской солью. Был даже глинтвейн, который Славе сказали пить за ужином. Ужинали при свечах, потому что свет в доме так и не включили, и это было печально. Зато за этим же ужином они как-то помирились с отцом. Но Славик в основном молчал, а отец как всегда говорил с мамой.
— Никого в домах нет, никого. — приговаривал он. — Каждый двор — пуст. И даже улицы. Даже когда назад шли, домой, никого не встретили, представляешь? В Новый-то год.
Мать представляла. Подняла брови, быстро заморгала, точно не до конца верила словам папы.
— Вот как будто взяли все да и исчезли. — пожимает отец плечами. Потом смотрит на Славика и произносит фразу, которая надолго заседает в его голове.
Затем Славик спрашивает, можно ли уже ему идти в свою комнату, все ли лечебные процедуры проведены. А после разрешения поднимается на второй этаж. Во всем теле — слабость. Но папа сказал, что это все пройдет (возможно даже завтра, как раз ко дню рождения) и что лечение он действительно подобрал такое, которое поставит на ноги на следующий же день. Ну и хорошо. А пока можно поиграть в Бравл Старс или что-нибудь типа того. Телефон, раз уж электричества нет, можно пока подзарядить с пауэрбанка.
Не сразу Славик заметил одну странность. А когда заметил, принял её за обыкновенный баг и перезагрузил телефон, ну а когда эта странность так и не исчезла, он просто лёг спать, уже без всякого желания копаться в настройках телефона. И так день утомляющий.
А между тем на экране телефона, который пока стоял на зарядке, там, чуть ниже панели с часами, вместо надписи «Вт., 2 янв.» упрямо стояла надпись «Чт., 26 апр.».
Сон к Славику не идёт. Уже и голоса родителей не доносятся из гостиной. Уже и игры надоели. Уже и собака мирно похрапывает под кроватью. А сон все не идёт.
Только одну фразу Славик прокручивает у себя в голове, которую за ужином сказал ему отец и которая кажется слишком странной. И даже какой-то жутковатой.
«Я почему так на тебя наорал, я просто думал, что и тебя тоже заберут».
* * *
Просыпается Славик посреди ночи. Несколько секунд он не соображает, что именно его разбудило. В комнате темно. Темно, хоть глаз выколи, и потому страшно и очень непривычно. Но Славик видит, вернее, чувствует, что на его груди свернулся калачом Ричи. Обычно ни Слава, ни кто-либо из членов семьи не давал собаке этого делать, ругал за то, что та залезает на кровать. И Ричи это знал. Тогда почему он сейчас, зная, что последует наказание, полез к спящему Славе?
Не сразу мальчик понимает, почему Ричи так плотно к нему прижимается. А затем до него доходит, почему. Он чувствует это.
Холод. Не озноб, не морозец, не холодок, который пробегает по телу при болезни или от страха. А реальный, вполне ощутимый холод. Такой, от которого действительно начинают дрожать руки и ноги. Такой, из-за которого через несколько минут невозможно будет пошевелиться — все тело закоченеет. Через несколько минут… а что будет через несколько часов?
И вот тогда Славе действительно становится страшно, когда он понимает, что не может сделать полноценного жеста, хотя бы чтобы согнать с себя Ричи, который отчаянно пытается согреться. Всё это очень похоже на сонный паралич, но явно совсем не то. Это хуже. Гораздо хуже.
И вдруг Слава слышит, как скрипит открытое окно. Окно… Славик вдруг вспоминает, что отец на даче вставляет на зиму в окно вторую раму. Особую, которую невозможно открыть, в ней не предусмотрено форточек или ручек.
Но внезапно весь этот поток сознания прерывается голосом. Приятным, мягким явно женским. Он очень тихий и, кажется, звучит только у Славика в голове. Да и слов как таковых он разобрать не может, но при этом осознает, что голос этот обращается именно к нему. Он зовёт его. Зовёт туда, где есть только глубокие сугробы и лунный свет.
И когда Славик представляет себе эти зимние картины, он не замечает, что холод начинает отступать. Точно девочка со спичками из сказки, он сначала мёрз от озноба, а теперь ему стало вдруг так хорошо, так легко на душе, такое блаженство окутывает его. И, одурманенный этим блаженством, Славик подходит к окну. Ставит ногу на подоконник. Просовывает белобрысую головку на длинной худой шее на улицу.
За окном — белый и мягкий мір. Он совсем не страшный, ни чуточки не холодный и ни капли не враждебный. Волны сугробов, ветви деревьев, покрытые снежной мантией, нежная луна, пробивающаяся сквозь шелка туч — всё это так манит и пленит.
Сев на корточки, Славик опускает правую ногу, чтобы перелезть через окно на землю. Но не успевает.
Резкий и громкий лай выводит из транса. В ту же секунду, как Ричи начинает лаять, Славика начинает снова бить жгучий холод. В ужасе мальчик задаёт самому себе вопрос: что он забыл на улице? Что заставило его, и так разболевшегося, вылезти наружу в одной только ночной футболке и трусах? Что с ним? И самое главное, кто всё это время его звал?
Промозглый ветер кусает всё тело. Настолько сильно, что кажется, будто на теле скоро появятся синяки. Изо рта тяжело валит пар.
Тут же Славик быстро, как пантера, залезает обратно и плотно, накрепко закрывает окно. А затем падает на кровать. Медленно заледеневшая кровь снова начинает струиться по жилам. Обмороженное раскрасневшееся тело возвращается к жизни. Тяжёлое дыхание пытается восстановиться. Лёжа в постели, Славик пытается дать самому себе ответ на вопрос: что, или кто, звало его в ночную снежную темноту? И от этих мыслей становится так чудовищно страшно, так неуютно и жутко, что мальчик, не замечая того, начинает трястись.
Но страшнее всего ему от осознания, что то, что звало его, никуда не ушло. Оно не растворилось в ночной дымке, никуда не пропало. Это был не мираж. Это было нечто реальное.
И теперь нежный женский голос поменялся. Нечто нечленораздельное, шумное, похожее на гремучую смесь всех оттенков скрипа и грохота на земле, пытается проникнуть в мозг. Царапает подсознание. Точно беснующийся от досады хищник, который понял, что добыча не попала в его ловушку.
И даже когда это ощущение приступа паники отступает, Славик всё ещё помнит. Оно всё ещё там. За окном. И оно наблюдает за ним.
Утром ему снова измеряют температуру.
— Да у тебя жар… — встревоженно говорит мама, — вчера было 37 с чем-то, а теперь уже 38 ровно…
— Только бы не ангина или прочая дрянь… — бормочет отец, сидя чуть поодаль на стуле.
И действительно. Жар страшный. Чудовищно болит голова, точно расплавленный, раскалённый, как лава, мозг распирает и прожигает изнутри черепную коробку. Даже мокрая тряпка на лбу помогает слабо. Ноздри жжёт, и начинает казаться, что скоро из них потечёт кровь. Жар распирает изнутри всё тело, вызывая наряду с томлёной слабостью ужасное чувство, будто совсем скоро всё тело лопнет от внутреннего напряжения перегревшихся сосудов.
— Ты жаропонижающее взял? Нурофен и прочее. — тревожно спрашивает мать у отца. Их голоса доносятся до Славика как будто через пелену воды, расплывчато и искажённо. Сам Славик не может сам ничего сказать, потому что слишком охрип. Внутри он чувствует, что в горле (или даже глубже, в груди или животе) его что-то распухло, подпирает лёгкие и диафрагму и не даёт нормально говорить.
— Ну… сейчас посмотрю. — отец начинает копошиться в аптечке. Копошится он долго, бормоча себе что-то под нос. Наконец прекращает и замолкает. Слава видит, как он берётся за голову.
А затем начинается ругань. У мамы истерика. Она кричит, трясёт руками, а отец всё так же молча смотрит на неё, как провинившийся школьник. Но во всей этой ситуации виноватым себя чувствует Славик. Настолько остро он это чувствует, что из глаз начинают катиться слёзы. А ведь это по его вине, думает Слава, начался скандал. Если бы он не начал чудить несколько дней назад, не впадал бы в детство, не открывал окно, ничего бы не было. И самое поганое тут то, что он не понимает, что на него нашло. Не понимает, почему он поступил так, а не иначе.
— Вот видишь, у него слёзы по щекам текут! — показывает мама на Славика. Затем ругань продолжается с новой силой.
— Да не ори ты! — срывается отец. Ненадолго воцаряется тишина. — Сейчас соберусь и съезжу в аптеку. А ты с ним пока посиди. Торт хотя бы принеси. — мрачно усмехается папа. — У него день рождения всё-таки. А то совсем невесёлая картина. Да и поесть ему что-то надо.
Мать ничего не отвечает, только провожает взглядом отца, который надевает свитер и выходит из комнаты в прихожую, а сама садится рядом со Славкой. Славик слышит, что из-под кровати тем временем выползает Ричи.
«Плохо тебе, золотко моё? — спрашивает мама, поглаживая сына по голове. Ричи скулит, вторя голосу матери, закидывает передние лапы на одеяло. — Хочешь я тебе морсика приготовлю? Или скажу папе, чтобы купил.»
Славик тут же кивает. Лицо его расплывается в измождённой, но солнечно счастливой улыбке. Часы пытки, кажется, начинают заканчиваться, когда он слышит это волшебное слово, «морс».
«Ну вот и хорошо, аппетит тоже глядишь появится, на поправку пойдешь. — мама, ободрившись, трогает сына за плечо и покидает комнату. — Ты сейчас отоспись, а я потом и торт, и морс и подарки — всё принесу.»
Не хочется ни о чём думать, потому что голова пуста и одновременно это не мешает ей быть тяжёлой. Не хочется вставать с постели и куда-то идти. Слава так ослаб, что даже рукой трудно пошевелить. Медленно он проваливается в тягучую дрёму, как в глубокий сугроб. Ночью он так и не выспался. Ничто так и не смогло отогнать тяжёлый страх. Но сейчас этого страха нет. На улице день. Такой же, как и предыдущий. С белым матовым небом, белым ярким солнцем, белым блестящим снегом под ногами. А ещё рядом мама. В глубине души Славику стыдно, что он, в свои 11, ещё так уповает на то, что мама от всего защитит и спасёт. Но думать об этом сейчас слишком приятно и слишком тепло.
* * *
Он проснулся, когда вокруг было уже темно.
Никогда ещё Славик не видел, что такое настоящая темнота. Это совсем не то, когда ты лежишь ночью без ночника рядом с окном, куда тебе светят фары машин с улицы. Это совсем не то, когда зимней ночью ты видишь, как луна или фонарь за забором освещает снегопад. Это тьма. Кромешная тьма, без единой капельки света. Ты не можешь разглядеть даже собственных ладоней, которые боязливо поднял из-под одеяла. А весь мір как будто заволокло толстой чёрной тканью, которой во время войн закрывают окна, боясь воздушных налётов.
Но куда больше, чем страх темноты, пугает тишина. Всё вокруг молчит. Даже тиканья часов не слышно — а это звук, который никогда ещё не исчезал, даже в самую тихую ночь.
На мгновение в голове проскальзывает мысль:«А жив ли я? Разве может быть тихо и темно в міре живых? Может… я умер из-за простуды?...» В древние времена же люди могли умереть даже из-за самых слабых болезней. Что если…
Слишком жутко думать о подобном, хотя бы это и были детские выдумки.
— Ричи… — громко шепчет мальчик, чуть приподнимаясь на кровати. — Ричи!...
Тишина. Не слышно даже, чтобы Ричи просопел что-то во сне или повернулся с боку на бок.
— Ричи!... — снова громко шепчет мальчик, и снова безрезультатно.
Хочется позвать маму, но если она спит, то она может и разозлиться. Да и отец взбучку устроит ту ещё. Как ни странно, мысли об этом немного успокаивают.
Тогда Слава берёт телефон. Нужно совершить экспедицию на первый этаж и мельком, как бы невзначай заглянуть в комнату родителей. Мысль о том, что они тоже сейчас спят и ничто их не тревожит, успокаивает маленького Славу. Чтобы хоть как-то осветить себе путь, Слава хочет уже было включить фонарик…
«Сб., 19 май».
Славу прошибает холодный пот. Но не только из-за того, что старый баг никуда не ушёл. А из-за того, что всё стало только хуже. Экран блокировки смазался, почернел, точно на заставке выкрутили негатив. Он стал больше похож на настроечную таблицу. Но что самое мерзкое, экран блокировки не открывается.
Славик замирает на лестнице, не решаясь идти дальше. То, что он только что увидел, заставило мурашки бегать по всему телу. Еле-еле мальчику удаётся себя успокоить, прокручивая в голове лишь одну фразу:«Пора менять телефон, этот уже сломался.» Да и бояться всего-то системного сбоя — очень тупо.
Идти приходится на ощупь. Ступать приходится осторожно, чтобы не скрипнула ни одна половица и ни одна деревянная ступень. Почему-то Славке кажется, что если его услышат, если он выдаст себя, то произойдет нечто страшное и непоправимое. Снова возвращается ощущение, которое он испытал той ночью:«оно», то, что звало его на улицу, то, что хотело выманить его из своего убежища, оно наблюдает. С наступлением темноты оно снова вышло на охоту.
Нужно гнать эти мысли. Славик только сейчас замечает, что у него из-за них у него, совсем как у маленького ребёнка, на глаза наворачиваются слёзы. Но нужно идти дальше. Можно всю ночь просидеть так на деревянных ступенях, дрожа от страха. А можно зайти в комнату родителей, понять, что они спокойно спят, и пойти так же спокойно спать самому.
Стоило сделать первый шаг, как Славик почувствовал тяжёлую боль где-то внутри. Не то в груди, не то в животе. Что-то давило на грудную клетку и диафрагму, не давало дышать. Только теперь Славик понял, что проснулся он именно от этого ощущения тяжести внутри, а не из-за чувства, что за ним кто-то наблюдает.
Шаг за шагом Славик чувствует, как что-то пульсирует у него внутри. Это даёт окончательно отогнать страх темноты и сконцентрироваться только на своём пути и своей физической боли. Как ни странно, это помогает успокоиться.
Вот и первый этаж. Отсюда налево — и вот она, приоткрытая дверь комнаты родителей. Остаётся лишь чуть-чуть её сдвинуть и заглянуть внутрь…
…Лунный свет просачивается через решетку окна. Заливает постель. Пустую постель с разбросанными одеялами и смятыми подушками.
В комнате так же пустынно и тихо, как и во всём доме.
Славик стоит в дверном проёме не в силах пошевелиться от увиденного. Шок сковал его и не даёт пошевелиться.
И внезапно его мозг оглашает страшный, истошный рёв:«Я СОВСЕМ ОДИН.»
По телу побежали мурашки. В висках стучит и пульсирует кровь. Ноги подгибаются.
Он старается не думать. Не пытаться осознать ситуацию, а просто сесть и успокоиться, но успокоиться невозможно. Страх и шок куда сильнее него самого.
Он абсолютно один. Среди холода и бесконечной ночи. И весь вымерший посёлок погружён в ту же ночь и холод. То, что забрало всех его жителей, добралось и до его семьи. «Я боялся, что и тебя заберут». — прокручивается в голове фраза отца. Оно забрало его родителей и даже Ричи. И оно в любой момент может забрать его самого.
Оно всё ещё здесь. Оно ходит под окнами, оно заглядывает в них своим белым безжизненным, лишённым эмоций лицом. Оно переваливается и перекатывается на шарнирах своего тела, как гигантская медведка. И если захочет, оно всегда проникнет в дом. Через неплотно прикрытую форточку, не до конца закрытую дверь, через щели в полу или трубу дымохода. Оно всесильно. Потому что имя этой твари — зима. Бесконечная, всесильная зима.
В груди снова расползается боль. Такая, что из глаз текут слёзы, а в горле начинается зуд. В глазах темнеет.
Начинается кашель. Кашель настолько сильный, что Славик не замечает, как выхаркивает плотные, желеобразные сгустки мяса и крови. То, что внутри него, словно пытается прогрызть путь наружу. Царапает трахею, впивается мелкими зубками паразита в гортань. На деле оно не хочет покидать его тело. Оно лишь хочет остаться внутри своей жертвы, а потому сопротивляется.
Славик падает на колени. Боль утихает на несколько секунд, и это даёт передышку. Нет больше никакого страха. Он не думает о том страшном, что было здесь, пока он спал. Он думает только о своей боли. Он просто должен вытащить, выплюнуть, выхаркать из себя то, что засело там, в глубине. Иначе…
Тяжёлый, глубокий, прерывистый вдох. А затем комнату снова оглашает ужасный, долгий натужный кашель. Передышка. Бросая беглый взгляд на половицы, Славик видит, что кровь выходит из него уже не мелкими каплями, а большими тёмными сгустками. К горлу подкатывает тошнота, и от вида собственной крови, и от самого кашля. Всё тело пробивает дрожь, такая, что уже невозможно стоять даже на четвереньках, до того сильно трясутся руки. Но в глубине себя Слава чувствует, что нечто, сидящее внутри него, начало поддаваться. Он слышал, что мама-врач называла нечто подобное кризисом, когда больной либо умрёт, либо выздоровеет. Кризис — это последний, решающий рывок.
Последние попытки выкашлять это нечто слишком тяжёлые. Воздух в лёгких начинает кончаться, но вдохнуть снова Славик не может: то, что внутри него, перегородило дыхательные пути. Нужно дышать носом, другого выхода нет. К великому счастью, это удаётся сделать, хотя нос и заложен.
А затем начинается рвота. Мерзкая, грязно-бордовая масса выливается на пол. Видеть её отвратительно, и потому Слава, захлёбываясь воздухом, отводит взгляд, а затем и вовсе закрывает глаза. Во рту потянуло железистым вкусом, это из нескольких мест пошла кровь. Показалось даже, что нечто, вышедшее из него, прорезало ему щеку, точно бритвой. Так и есть: ощупав уголок рта, мальчик чувствует острую пронзительную боль и с силой отдёргивает руку.
Медленно Славик поднимается, сначала встаёт на колени, а затем на ноги. И только тогда решается посмотреть на то, что вышло из его трахеи.
И тогда из его глотки вырывается крик. Высокий, пронзительный визг страха, смешанного с отвращением. Потому что ничего более страшного и омерзительного он не видел за всю свою жизнь.
Там, в луже крови и рвоты, лежит нечто. Оно белое. Вернее грязно-белёсое, даже немного водянисто прозрачное, как сгусток мокроты. Это эмбрион. Но эмбрион не человеческого существа. У него несколько пар рук, увенчанных коготками. Тело у него вытянутое, скрюченное. А голова… огромный гидроцефальный шар с уродливым человеческим лицом.
В ужасе, продолжая кричать, Славик топчет тварь тапком. Мерзко и упруго существо скрипит своими хрящами, сплющивается, не пытаясь даже пошевелиться. Славик постепенно успокаивается только тогда, когда голос его срывается на хрип и когда бледно-мутная белая жижа струйками растекается по полу. То, что было внутри него, то что зрело, высасывая все его силы и соки, теперь мертво. Проглоченный снег, постепенно превращавшийся в паразита, теперь мёртв.
А усталость берёт своё. Болезненная астения никуда не исчезла. Напротив, после того, как паразит покинул его тело, Славик чувствует, что слабость становится всё сильнее и сильнее, ведь за эту ночь он смог поспать от силы два-три часа.
На ватных ногах Славик подходит к родительской кровати и обессиленно падает на неё.
* * *
— Славка! Славка! Очнись! — проснувшись от ощущения, что кто-то трясёт его за плечи, точно тряпичную куклу, Славка открывает глаза.
Весь запыхавшийся, над ним стоит отец. Его лицо, всё красное и с инеем на бороде, выражает такую сильную тревогу, которой сын никогда не видел.
— Как себя чувствуешь? — тут же задаёт вопрос отец.
— Нормально. — отвечает Славка. И чувствует, что голос его уже не хрипит, и что с дикцией всё хорошо. Даже не верится, что прошла тяжёлая ангина. Как будто он совсем выздоровел за всего одну ночь.
— Рвало тебя, да? — продолжает спрашивать отец. Славка кивает.
Первое, что бросается ему в глаза — то, что темнота вокруг так никуда не делась. А значит ночь всё ещё не кончилась. Но отец держит в руках огромный фонарь, который освещает всё вокруг. Где-то позади слышен лай Ричи. А в соседней комнате, судя по громкому шороху, собирает вещи мама.
Внезапно Славик задаёт вопрос, который его действительно волнует:
— Пап, а куда вы с мамой уходили?
Лицо отца меняется. Становится мрачным, печальным и даже жутким. Он хочет что-то сказать, что-то ответить, как-то объясниться. Но внезапно, вытаращив глаза, он начинает гладить славу по правой щеке.
— Бляха-муха… — в ужасе шепчет он. — У тебя же шрам на пол-еблища…
Отец тут же раздирает одну из сумок, достает оттуда спирт и смазывает им рубец, боль в котором теперь чувствует и сам Слава. Тут мальчик и вспоминает, что (или вернее кто) оставил ему такой жуткий автограф, покидая его тело. Но отцу он ничего не говорит.
Сам же отец резко хватает сына за плечо и тащит за собой, бормоча:
— Собирались в аптеку, машина не завелась. Вызвали такси, сейчас поедем до станции и на электричке домой. Собирайся, одевайся быстрее. Нас ждут.
Говорит он слишком неубедительно, будто скрывает что-то. Но Славику уже не до того. В его мозгу теперь звучит только одна цель.
Быстро собрать рюкзак. Запихнуть всё, что попадётся под руку. И бежать. Бежать за ворота, вслед за родителями и лающим Ричи, прочь от этого дома, в котором он стал свидетелем такого ужаса, которого не видел за всю жизнь.
Мать и отец уже сидят в салоне. Ричи сидит на полу, трясётся, то ли от холода, то ли от тревоги.
А затем затарахтел двигатель и такси двинулось с места.
— Как же хорошо, — говорит мама, — что Вы нам разрешили собачку в салон посадить.
— Пустяки. — усмехается таксист, чьего лица Слава так и не видит. — Я ж не зверь, я всё понимаю.
— Простите, — спрашивает вдруг у водителя Славик, — а часто такое бывает? Ну, вот, как сейчас… — ему трудно выразить собственную мысль.
— Ну, с отключением электричества, воды. — объясняет мама. — И никого вообще в посёлке нет. Мы одни.
— Да бывает иногда. — отвечает таксист. — Не так уж часто, но бывает, ничего не поделаешь. Я сам буду из райцентра, а тут дачу не держу, но езжу иногда, туристов до станции возить, ну, понятно, в общем. Хотя я сам тут не частый гость. Так что сам видел, что бывает тут такое иногда.
Стало немного поспокойнее. Может даже гораздо спокойнее. Воцаряется молчание. Славик отрешённо глядит в окно, совершенно ни о чём уже не раздумывая. Бесполезно. Но ясно одно: в посёлок этот он больше никогда не приедет. Да, как и сказал водитель, нет ничего мистического в том, что во всём посёлке отрубили свет, а в доме семьи Славика всё это произошло с запозданием, поэтому когда они только приехали в посёлок, никого в нём не было, все разъехались по городам, не желая ждать, когда же наладят электричество, отопление и водопровод. Но чёрт возьми… что же произошло этой ночью, когда Славик проснулся от боли в груди?
А за окном меж тем начинается метель. Страшная метель, из-за которой не видно даже чёрных елей по обеим сторонам дороги. Да и саму дорогу видно уже с трудом. Точно снег поглощает свет фар.
— Эх, твою мать… — досадно крякнул таксист. — Это что-то новенькое. — и дворники забегали по лобовому стеклу, как сумасшедшие.
Славику слышится, будто снег, точно град, бьётся об окна, двери и капот машины. Странно это. Точно зима пытается пробиться внутрь. Пытается достать тех, кто внутри.
Ричи испуганно залаял. Мать шикает на него, но и самой ей становится не по себе. Отец сидит, всё так же молчалив и хладнокровен.
Машина рвётся вперёд. Слава не знает, какую отметку превысил спидометр, но он чувствует, что такси уже несётся на бешеной скорости. Мальчику даже кажется, что где-то рядом послышался звук трещашего стекла.
И внезапно где-то вдали показался свет.
— О, ну вот и прорвались. — таксист усмехается. — Вот и вокзал видать.
И действительно. Уже не слышно, как стучит снег об кабину машины. Уже и метель не так застилает окна.
Медленно машина снижает скорость, хотя до вокзала ещё нужно прилично пройти пешком. Водитель откидывается на сидении. Такси остановилось.
— Спасибо Вам большое. — начинает отец. В салоне становится вдруг слишком холодно, почти как на улице. — А сколько Вам перевести?
В ответ тишина. Осторожно отец дотрагивается до плеча того, кто… был когда-то живым человеком. Через несколько секунд он резко отдергивает руку. А затем то, что сидит в водительском кресле, поворачивает голову.
Резко отец открывает дверь и бежит прочь из машины. За ним, схватив Славика в охапку и закрыв ему глаза, это делает мать. Но за какую-то долю секунды Слава видит лицо того, что уставилось на него своими красными, на первый взгляд абсолютно слепыми глазами. Его кожа была абсолютно белой, точно из него выкачали кровь, до последней капли. Лицо его высохло, нос и скулы впали, а кожа стала морщинистой, как у мумии. А ещё Слава увидел огромную широкую трещину, пробитую снегопадом в лобовом стекле.
Мама бежит, схватив Славика за руку. В лицо бьёт пробирающий каждый хрящ ледяной ветер. Этот ветер ревёт так, что услышать не удаётся ничего вокруг. Снег залепляет глаза. Невозможно не то что разглядеть, что происходит вокруг, — невозможно даже дышать. Только держась за руку мамы, можно куда-то идти. Но тут Слава чувствует, что мама падает на снег. Что-то сшибло, сбило её с ног. Незаметно для себя мальчик отпустил её руку и затем упал сам. А в это время рядом, сквозь тяжёлую и непроглядную снежную завесу, слышится громкий, истошный женский крик, срывающийся на плач. Это кричит мама.
Слава оглядывается, пытается понять, откуда же идёт звук и почти наощупь, на четвереньках ползёт вперёд. И когда он почти вплотную приблизился к месту, где отпустил мамину руку, он видит, как среди белой тьмы выделяется странный силуэт. Силуэт этот очень похож на мамин, но стоит он абсолютно ровно и абсолютно неподвижно. Затаив дыхание и припав к земле, мальчик смотрит, как то, что стоит в паре метрах от него, поднимает голову.
Огромные, состоящие из концентрированной свёрнутой крови глаза впиваются в Славу. А затем, когда существо медленно подходит к нему, Слава видит и всё его тело целиком. Оно полностью залеплено снегом, точно состоит из него. Только кожа маминого лица, натянутая на голову уродливого снежного голема, напоминает о том, кем была эта тварь минуту назад. Из бездонного разодранного рта вываливаются куски снега. Руки стали тонкими, высохли, чёрные когти выросли из фаланг пальцев.
Славик кричит. Он пытается встать на ноги, пятится назад, но снова падает, уже на спину. То, что было его мамой, то, что сожрало его маму и натянуло на себя её кожу, нависает над ним. Оно тянет к нему свои руки с длинными чёрными когтями.
Громкий пронзительный лай выводит мальчика из смертельного транса. В следующее мгновение Ричи, появившийся из ниоткуда, из снежной мглы, бросается прямо на тварь, вгрызается прямо в то место, где должна была быть её шея. Славик уже не видит, как в мгновение ока тварь, не издав ни рёва, ни рыка, раздирает шкуру несчастного пса, ломает позвоночник, рвёт его на куски, а тот всё ещё держит зубы сжатыми на глотке чудовища.
Слава бежит. Теперь уже не на ощупь, ведь он видит тусклый свет, идущий из окон вокзала, к которым он стремится, точно мотылёк на свечу.
Вдруг чьи-то цепкие руки хватают его сзади. Он пытается отбиваться, кричать, но ладонь отца плотно зажимает ему рот. Папа тащит вперёд сына, чьи силы уже на исходе. Борода его покрыта инеем, а лицо — крупными градинами пота.
Почти падая, Славик вваливается внутрь вокзала. Здесь всё ещё холодно, но уже гораздо теплее. Здесь есть свет, которого мальчик не видел уже несколько дней подряд, из-за чего глаза начали слезиться. А ещё здесь есть жизнь. Пускай здесь кроме них двоих никого нет, только где-то у терминала клюёт носом пожилая кассирша. И нигде здесь нет уродливых белых лиц с красными глазами.
Слава начинает плакать. Всё, что он пережил, все те нервы, которые были сожжены холодным страхом, покидают его вместе с горячими, обжигающими обветренное лицо, точно кипяток, слезами. Он чувствует, как отец гладит его по плечу, обнимает, прижимает к себе, говорит что-то, чего маленький Слава не слышит.
Проходит ещё несколько минут, прежде чем Слава успокаивается и просто молча начинает смотреть куда-то вдаль, куда-то сквозь этот мір. Отец уходит покупает билеты, а где-то вдалеке слышен звук проезжающей электрички. Они проезжают здесь редко, ждать их приходится долго. И ездят они обычно пустыми, потому что с недавнего времени посёлок этот пропал с карт. Точно и не было его никогда. Впрочем, сама станция всё ещё оставалась в маршрутах электричек и поездов, хотя на ней уже никто не выходил. Поэтому и вагон, в который сели Славик с отцом, было пусто. Даже «бродячие музыканты» не показывались среди рядов пустых кресел.
За окном проносилась ночная тьма. Там, среди полей, лесов, обглоданных скелетов деревьев и кустарников, среди пустых домов бушевала метель. Она как будто хотела нагнать поезд, пробиться внутрь него, достать тех, кто смог от неё сбежать. Но электричка неслась так быстро, что белые стаи снежных ос не могли догнать её.
Слава долго, бесцельно и бессмысленно смотрел на зимний пейзаж, который не вызывал у него теперь ни отрады, ни ужаса. В его душе было пусто и пустынно, как и за окном электрички. Отец же, вымотавшись за день, спал на соседнем месте.
И вдруг мальчик заметил, что за окнами стало чуть светлее. Он пригляделся. Так и есть. Среди снежной пелены начало проглядывать солнце. Но и сама пелена начала отступать. Снегопад за окнами перестал. Но и сам снег, лежавший на полях, на крышах домов, на ветвях деревьев, начал исчезать.
Через несколько минут, полностью удивленный и ошарашенный, Слава увидел, что за окном уже во всю светит горячее весеннее солнце. Что уже даже в электричке ему становится жарко в его теплой куртке. Что берёзы в лесополосе, мимо которой они проезжали, зазеленились. Что в полях начали расцветать цветы, среди которых гуляли козы и коровы. Что люди, которые то и дело попадались на станциях, одеты уже почти по-летнему.
Абсолютно не понимая, что происходит вокруг, Слава достал телефон и взглянул на дисплей. Там, на обычной заставке, на которой не было всяких помех, высвечивалась дата:
«Чт. 5 июня».
* * *
Славик так и не узнал, что произошло той зимой. После всего пережитого он стал заикаться, превратился в парня очень замкнутого и закрытого. Сказалась на этом не только потеря матери, но и то, что начало происходить потом: отец спивался. Часто по пьяни он нёс какую-то околесицу, всё проклинал, оплакивал жену. А иногда подымал руку на сына. Привело это лишь к тому, что его лишили родительских прав, а маленького Славу забрали в приют. Жизнь навсегда, окончательно и бесповоротно стала адом. Тупым, бесцельным, бесцветным, бессмысленным, серым адом.
И всё же Вячеслав дожил до 25 лет, как-то окончил школу, куда-то поступил, где-то начал работать, смог хотя бы на йоту решить свои ментальные проблемы, восстановив речь и навыки общения. Время вроде как лечит, даже если оно заполнено мерзкой рутиной. Всё самое худшее из прошлого постепенно забывается, всё растворяется. Хотя, кто знает, может, и не было того страшного Нового года в дачном поселке, которого, сколько Вячеслав не искал, не было ни на одной карте.
Печальнее всего было то, что умер единственный полноценный свидетель всего того, что было на тот Новый год. Отец, как только узнал, что Славик навсегда и без права общения с ним, биологическим отцом, исчез из его жизни, повесился в собственной квартире. Сын, впрочем, не знал об этом до самого своего совершеннолетия. А когда узнал, квартиру отца он всё же продал: не хотелось ему связывать себя с местом, где произошло самоубийство.
По официальной версии следствия, мать Славы пропала без вести, когда они всей семьёй пошли в поход, по крайней мере, так всё изложил отец. Хотя он и путался в показаниях, конкретно в указании места, где пропала его жена (а потому на него уже хотели повесить убийство), следователь ему поверил, впрочем, дело всё равно зашло в тупик. И Слава тоже поверил бы в то, что его мать пропала во время неудачного похода. Не будь у него в левом углу губ небольшого, но выделяющегося шрама, за который он в детдоме и универе получил кличку «Полуджокер».
И всё же расспросить, откуда появился этот шрам, что значила фраза:«Я думал, и тебя заберут», куда на целую ночь из дома ушли родители, что за существ все они видели той злополучной ночью, а самое главное — почему он так хорошо всё это помнит, — обо всём этом спросить было некого. Может, оно и к лучшему.
Пусть это всё будет фантазией ребенка, который не был готов принять страшную реальность, с которой столкнулся. Так решил для себя Вячеслав. И так он думал, стоя на балконе, докуривая сигариллу и вглядываясь в декабрьскую ночь, с непременным снегопадом, редкими маячками фонарей и пустой детской площадкой. Ни зиму, ни Новый год, ни свой день рождения он, конечно, так и не полюбил. Но уже и не боялся.
Приглядевшись, он понял, что площадка всё-таки не пуста. Кто-то сидел на качелях, подняв лицо к небу. Слава принял бы эту персону за бомжа или солевого нарколыгу, если бы кое-что не показалось ему странным. Куртка. Ярко-красный, почти флуоресцентный цвет куртки, которую только дети и носят, виднелся в свете фонарей. Что ребенок может делать в такой поздний час?
Взяв бинокль, который с незапамятных времён лежал где-то на антресоли, Слава снова вышел на балкон и вгляделся.
Сначала лёгкий, морозный страх пробежался по его телу рядами мурашек. Затем участилось дыхание. А потом, незаметно для себя, Слава начал кусать губы.
Рот ребёнка был полностью забит снегом. А красные глаза смотрели прямо на того, кто за ним наблюдал.