Зовут меня Оскар Венсан. Я не женат. Владею небольшой книжной лавкой на Монпарнасе. Недавно мне исполнилось пятьдесят. Я воевал, как и все вокруг, и считаю, что на человеческую жизнь одной войны хватит с лихвой.
Я много читаю. Интересуюсь новинками из области литературы, философии, науки. Порой задумываюсь над вопросами бытия и тем исчерпываю свою тягу к необъяснимому. Восхищаюсь учёными, сумевшими расщепить ядро атома, и вздрагиваю от счастья, размышляя, в какой век мне выпало жить.
В водоворот совершенно невероятных событий я попал по чистой случайности и не хочу за это ни клясть, ни благодарить судьбу: чему быть — того не миновать. Хотелось бы только знать, как из этого выбраться.
* * *
Приключения начались вечером седьмого августа 1949 года. Я сидел на террасе кафе «Куполь», глядя на прохожих и потягивая прохладное пиво, — удовольствие, которому я всегда предаюсь в жаркое время года. На столе по обыкновению лежала развёрнутая газета, и, устав смотреть на прохожих, я опускал в неё глаза и пробегал строчку-другую.
Мне казалось, что в целом жизнь вполне сносна.
Именно в эту секунду в моё мирное существование вторгся бадариец и сделал это со свойственной ему бесцеремонностью.
Я уже успел обратить внимание на субъекта, трижды продефилировавшего перед моим столиком, неотрывно вглядываясь в лица посетителей. Тело его облегала красная римская тога; такое, конечно, увидишь не каждый день, но ещё более заинтересовало меня его лицо. Не знаю, чем именно — то ли изысканным благородством черт, то ли царственным лбом и чеканным профилем, то ли, наконец, невиданным золотистым цветом кожи. Выше окружающих на целую голову, он показался мне на мгновение египетским божеством, потехи ради напялившим на себя облачение цезарей.
Я стал следить за его поведением. Он вновь медленно прошёл мимо, словно иностранец, заблудившийся в чужом городе и не осмеливающийся спросить дорогу. В конце концов он, похоже, набрался духу, присел за соседний столик и указал подскочившему гарсону на мою кружку жестом, означавшим «мне то же самое». Вид у него при этом был как нельзя более растерянный. Выяснилось, однако, что не я один заинтересовался любопытным посетителем: сидевший невдалеке низенький господин в очках, совершенно лысый, так и пожирал его взглядом.
Златокожий отхлебнул пива и скорчил гримасу глубокого отвращения. Потом он надолго погрузился в свои мысли, а затем неожиданно обратился ко мне с вопросом:
— Соблаговоли, о друг мой, — проговорил он низким голосом, — сказать мне, в каком веке мы пребываем ныне?
— Как, простите?.. — не понял я.
— Мне желательно было б знать номер нынешнего века, — повторил он.
Ещё одна деталь довела моё изумление до крайности: он говорил по-латыни. Я изучал этот язык, так что без труда понимал его слова и мог отвечать. Наша беседа велась, таким образом, на классической латыни. Здесь я даю по возможности точный перевод.
Сперва я решил, что меня разыгрывают. Однако незнакомец выражался слишком вежливо и к тому же явно был чем-то обеспокоен, так что версия шутки, по всей вероятности, отпадала. А может, это просто ненормальный? Я решил подыграть ему, кто бы он ни был.
— О гражданин! — отозвался я как мог любезнее. — Мы живём с тобой в двадцатом веке, около его середины. А если быть точным, то в одна тысяча девятьсот сорок девятом году.
На его лице отразилось горестное недоумение. С упрёком поглядев на меня, он сказал:
— О друг мой, что побуждает тебя столь бессердечно насмехаться над пришельцем, извергнутым своей родной эпохой? Я совершенно точно знаю, что мы отнюдь не находимся в одна тысяча девятьсот сорок девятом году, как выговорил только что твой лживый язык, ибо я покинул Бадари — если только верны мои расчёты — около восьми тысяч лет тому назад. И уже в то время шёл десятитысячный год.
Говорят, спорить с безумным — опаснее всего. По всей видимости, безумие этого человека заключалось в том, что он воображал себя в ином столетии. Незадолго до того мне довелось читать в газете о раскопках Брентона, открывшего развалины древнего государства Бадари. Помню, как живо заинтересовали меня сообщения о блестящей цивилизации бадарийцев. Похоже было на то, что мой собеседник также начитался этих сообщений, которые и помутили его разум. Поэтому я ровным голосом продолжал:
— Мне известно, о чужестранец, что бадарийская культура имеет древнюю и великолепную историю. Боги свидетели, я ни сном ни духом не помышлял смеяться над тобою. Из моих слов следовало лишь, что мы находимся в одна тысяча девятьсот сорок девятом году по христианскому летоисчислению. Тебе ведомо, о мудрый, что время относительно. По этой причине, если мы живём в двадцатом веке, спустя одну тысячу девятьсот сорок девять лет от рождества Христова, это вовсе не мешает нам пребывать в восемнадцатитысячном году, или что-то около того, по отношению к тому моменту, который твоим высокочтимым и высокоучёным согражданам было угодно выбрать в качестве точки отсчёта.
Слова мои успокоили его. Погрузившись в глубокое размышление, он, казалось, производит сложнейшие вычисления.
— Прости, друг мой, — сказал он наконец, — что я позволил себе усомниться в твоей искренности. Дело в том, что меня неотступно терзает одна мысль. В знак доверия я открою тебе свою тайну. Надеюсь, меня не осудит за это Академия наук, пославшая меня сюда. К тому же я наблюдаю на твоём лице несомненные признаки тупости, которые, согласно нашим представлениями, служат вернейшим доказательством лояльности. Не сердись за прямоту моих слов: она в правилах бадарийцев... Узнай же то, о чём и сам ты в силах был бы догадаться, будь ты чуть менее глуп: я путешествую во времени. Моё имя Амун-Ка-Зайлат. Я прибыл сюда из великой Бадари несколько минут назад, если считать по моему времени, или примерно восемьдесят столетий назад, если считать по-земному. Я имею честь состоять членом королевской Академии наук. Мне было поручено испытать в действии машину времени, разработанную сотрудниками нашей Академии. Ранее один из моих коллег уже осуществлял перемещения во времени, но, так сказать, более краткосрочные. Он переносился во времена древнеримских императоров, и эпоха эта с тех пор нам настолько хорошо знакома, что я, как видишь, свободно изъясняюсь по-латыни. Направляясь сюда, я надел римское облачение, понадеявшись, что одежда и язык остались неизменными со времён Древнего Рима. К несчастью, убеждаюсь, что это не так. Перед отправлением я настроил машину на двадцать тысяч лет в сторону будущего: пока это для неё крайний предел. Однако уже вскоре я осознал, что столь длительный временной промежуток одним махом не одолеть. Тогда я решил сделать привал и вот уже несколько минут как пребываю в твоём времени, а это значит, что я нахожусь на восемь тысяч лет или около того позже своего собственного. Возможно, однако, что я сделал ошибку в расчётах, и это меня беспокоит.
Как ни странно, я начинал верить каждому его слову. Зародившиеся было у меня сомнения насчёт твёрдости его рассудка сменились болезненным возбуждением, свидетельствовавшим, не исключено, о нетвёрдости моего. Да, говорил я себе, это так! Передо мной самый настоящий, подлинный бадариец, один из тех, о ком пишет Брентон в своём трактате «The Badarian Civilization». Какая удача, что именно я стал свидетелем невероятного события! Путешествие во времени! Неужели начинают сбываться мечты Герберта Уэллса? Бесчисленные вопросы роились в моём мозгу и просились наружу. Но пришелец продолжал:
— Мне понятно твоё изумление, сын мой. Ты, наверно, и слыхом не слыхивал о блистательной бадарийской цивилизации. Да, надо думать, за восемьдесят веков, прошедших на Земле, то есть за краткие минуты моего путешествия...
Такие вещи не могли оставить меня равнодушным, даже если они звучали по-латыни. Поэтому я обратился к пришельцу с нижайшей просьбой пересесть за мой столик и разрешить мне предложить ему чего-нибудь выпить в качестве приветствия в нашем веке. Он не заставил себя долго упрашивать. Осведомившись, какой именно напиток ему более по вкусу, я услышал, что ни за какие блага в мире он не согласится вновь омочить губы в том омерзительном пойле, что принёс ему в кружке раб. При этом он присовокупил, что у него остались, напротив, самые блаженные воспоминания о привезённом из Рима напитке рубинового цвета, который ему посчастливилось попробовать несколько дней назад (несколько своих дней назад) и который римляне называли словом vinum. Я велел гарсону подать пару бутылок лучшего бургундского. Мой собеседник отхлебнул вина, одобрительно кивнул и со всей серьёзностью заметил:
— Питьё это веселит и согревает. Возвращаясь назад, я захвачу с собой несколько сосудов этого напитка.
Что до меня, то я залпом осушил один за другим четыре вместительных бокала, после чего попросил бадарийца продолжать.
— Я хотел сказать, — продолжал он, — что, по всей видимости, за восемьдесят веков земного времени, что уложились в краткие минуты моего путешествия во времени, великолепная бадарийская цивилизация успела погибнуть. И твоё изумление объяснимо, ибо вместе с нею, по всей вероятности, канули в неизвестность и наши выдающиеся технические изобретения. Уже римлянам о них ничего не известно. Незнакома им и машина времени. Сомневаюсь, чтобы кому-нибудь в дальнейшем удалось заново изобрести её.
Я потвердил, что и в моё время никто серьёзно не думает о путешествиях во времени.
— О Амун-Ка-Зайлат, — говорил я, — твоё путешествие представляется мне одним из самых захватывающих достижений человеческой мысли. Теперь я вижу, что мои современники, несмотря на важнейшие научные открытия, сделанные у нас в последнее время, не более чем несмышлёные дети в сравнении с вами. И всё же мы не столь невежественны, как ты полагаешь. Я, например, знал о существовании бадарийской цивилизации. Хотя её след и стёрся в памяти людей, наши учёные недавно вновь открыли её. Производя археологические изыскания, они наткнулись на остатки вашей славной культуры. Знай, что ваша столица была разрушена более шести тысячелетий назад и погребена под толщей песков. Недавно её развалины были найдены.
— Возможно ли это? — удивился Амун.
— Да, в земле обнаружено множество черепков, бронзовых кинжалов, а также изуродованных человеческих костей. Однако от упоминавшихся тобой чудесных технических достижений не сохранилось ничего. Потому у нас создалось впечатление, что бадарийцы были просто земледельцами. Мы знали, что ваши мастера владели искусством обработки перламутра и чеканки по меди, что они умели изготовлять изящные фигурки из слоновой кости... Однако мы не догадывались, что и наука ваша достигла подобных высот, в чём я отныне не сомневаюсь.
— В сущности, удивляться тут нечему. Простые, грубые изделия, о которых ты говорил, лучше сохраняются в земле. Приборы же наши были сделаны из гораздо более изысканных материалов, нежели медь и бронза... Неужели ты ничего не слышал о волновых явлениях, об излучении? Неужели вы не умеете передавать энергию на расстояние при помощи этих неощутимых субстанций?
Я отвечал, что таким умением мы обладаем и что имеем немалые достижения в этой области. С гордостью поведал я пришельцу о нашем радиотелеграфе и о телевидении.
— Вот видишь, — заметил он, — то, на чём основана работа ваших приборов, нельзя потрогать руками. Вообрази, что через какое-то время секрет радиоволн будет утерян. Те, кому спустя много лет доведётся раскопать в земле обломки ваших машин, не будут иметь никакого понятия о назначении хитроумных устройств, которыми ты так гордишься. Они решат, что перед ними какие-то талисманы или произведения искусства. Именно так рассуждают ныне ваши археологи, натыкаясь на обломки сосудов и на металлические предметы, испещрённые непонятными письменами и символами... Как видно, вы едва успели вступить на тропу познания. У нас же любые механизмы внешне поразительно просты. Например, устройство, при помощи которого я оказался здесь, основано на весьма сложных радиационных явлениях, но при этом внешне оно поражает своей незатейливостью. Взгляни сам и убедись, что на такой нехитрый предмет никто бы и внимания не обратил.
С этими словами он извлёк из кармана небольшую матово-белую овальную вещицу. С одной её стороны наружу выступала маленькая панель, усеянная кнопками и рычажками. Никакого другого механизма, казалось, в приборе не было.
Тут я заметил, что упоминавшийся ранее низенький господин в очках вытянул шею и с нескрываемым интересом разглядывает вещицу. Сидел он недалеко от нас и, вполне вероятно, мог кое-что уловить из нашего разговора. Бадариец поспешил спрятать прибор в карман.
— Незачем подчёркивать, друг мой, сколь велико доверие, которое я тебе оказываю. Этот крохотный прибор мне дороже, чем все священные сосуды нашего королевства вместе взятые. Я не намереваюсь задерживаться долее в вашем веке. Мне надо следовать намеченному плану и добраться до двадцатитысячного года, а затем я вернусь домой... Постой, но ведь ты сказал, что божественной Бадари больше не существует?
— Мне кажется, что и тебе самому это должно быть отлично известно, — отвечал я после некоторого раздумья. — Пролетая сквозь время, ты не мог не созерцать неуклонного заката и упадка вашей цивилизации. Уж наверно, ты присутствовал при её гибели? Может быть, ты даже наблюдал, как твой собственный пепел ссыпают и запечатывают в роскошную многоцветную погребальную урну, подобную тем, которыми мы восхищаемся сегодня?
— Чтобы нам с тобой было проще понимать друг друга, — сказал на это бадариец, — пора кое-что рассказать тебе о наших научных воззрениях. Это избавит тебя от надобности задавать кучу вопросов, большинство из которых, прости меня, о друг мой, кажутся мне нестерпимо глупыми... Однако уж коль мы познакомились, то не откроешь ли ты мне своё имя? Ибо я порядком устал от обращений «друг мой» или «о чужестранец», что были в ходу у римлян.
— Моё имя, — объявил я ему, — Оскар Венсан.
— Да-а... В таком случае... Знаешь, ты не обижайся, но уж лучше я буду, как прежде, именовать тебя «друг мой». Итак, я уже говорил, что ваш взгляд на возможность путешествий во времени крайне примитивен. Вот послушай...
* * *
Мы сидели за столиком друг напротив друга, а вокруг было восхитительное монпарнасское лето, и в воздухе уже разлилась предвечерняя прохлада. Рассказ пришельца так захватил меня, что об ужине я и думать забыл. Между тем было уже девять вечера. Бутылки наши давно опустели. Но не успел я приказать гарсону принести нам новые, как вдруг тот самый низенький господин в очках поднялся и, к моему изумлению, обратился к нам также по-латыни:
— О граждане, — сказал он, — не гневайтесь, если я позволю себе прервать вашу беседу. Быть может, вы сочтёте меня неучтивым, но я всё слышал. Как только ты появился здесь, о мой предок, твоя внешность поразила меня. Невольно я слышал твои первые слова; они всё во мне перевернули, и я начал прислушиваться. Но не осуждайте меня, а лучше возблагодарите судьбу за эту встречу, как равно и за поистине необъяснимое пристрастие людей к прошлому, которое побуждает их преподавать латынь в школах в наши дни... Нет, я неправильно выразился. Следовало бы сказать «в мои дни», ибо, о благородные чужестранцы, мы с вами живём в разные эпохи. Пусть это покажется вам невероятным, но знайте, друзья, что перед вами — ещё один путешественник во времени. Я, однако, пришёл из вашего отдалённого будущего. Ни один из вас не мог и догадываться о моём существовании, ибо мне предстоит родиться, слушай, о парижанин, и ты, бадариец, лишь десять или пятнадцать тысячелетий спустя. Точнее я сказать не могу, потому что подобно тебе, о далёкий пращур мой Амун, я оказался в этой эпохе по чистой случайности, после того как понял, что не сумею без промежуточной остановки одолеть временной отрезок в двести веков, как я намеревался это сделать на своей машине времени.
Друзья мои, перед вами доктор Джинг-Джонг, один из наиболее выдающихся учёных Перголийской республики... Но я забыл, что вы не слыхали о моей Перголии, ибо та земля, на которой вырастет и расцветёт наша великолепная культура, пока ещё скрыта под толщей вод океана, который ты, о парижанин, называешь Тихим. Знайте же, что перголийская Академия наук поручила мне... я хотел сказать — поручит мне совершить с научной целью путешествие в прошлое при помощи нашего новейшего изобретения — машины времени. Мы установим на этой машине двухсотый век по земному времени. Я сам рассчитаю эту дату таким образом, чтобы попасть в эпоху высшего расцвета древнейшей бадарийской цивилизации, следы которой мы недавно обнаружили. Однако случится небольшая неисправность — и вот я среди вас. И весьма тому рад, так как имею возможность познакомиться одновременно с двумя различными эпохами.
Считая по-твоему, парижанин, я здесь вот уже шестой день. Мне удалось выменять перголийскую одежду на то одеяние, что носят сейчас. А вот и моя машина времени.
В его руках появился овальный предмет, в точности похожий на машину Амуна.
— О божественный Джинг-Джонг, — начал было я потрясённо, но не смог более выговорить ни слова из-за волнения, охватившего меня. Подозвав гарсона, я указал перголийцу на стул возле нашего столика и с грехом пополам сумел спросить нового гостя, какой напиток он предпочитает. Оказалось, что питьё, называемое «коньяк», вполне ему по вкусу.
— Оно напоминает мне, — добавил он, — один напиток, который я часто употреблял дома... То есть я хочу сказать: который я буду часто употреблять. По правде говоря, я ещё не привык жить за десять тысячелетий до собственного рождения, а потому прошу не судить меня строго за то, что я иногда путаюсь во всех этих прошедших и будущих временах. Итак, с твоего позволения, я хотел бы коньяку, слегка разбавленного содовой.
Я велел гарсону принести бутылку и сифон, после чего молча уставился на вновь прибывшего. Он был мал ростом, одет в мало поношенный чёрный редингот и при этом лыс как колено. В глазах его плясал сатанинский огонёк, и не будь моё внимание всецело захвачено бадарийцем, я уверен, что невероятно массивный череп перголийца сразу бросился бы мне в глаза. Кстати, бадариец не проронил ни единого слова с того самого момента, как пришелец из будущего вмешался в нашу беседу, и сидел насупившись.
Отхлебнув изрядную порцию коньяку, я вновь обрёл способность рассуждать здраво.
— Господа! — начал я. — В смысле джентльмены... То есть я хотел сказать: высокоучёные мои друзья! Ты, о величайший из бадарийцев, и ты, чья слава затмевает... то есть затмит всех на свете перголийцев! Сегодня — лучший день в моей жизни и я бесконечно благодарен провидению за эту милость. Я краснею от стыда за своё невежество в сравнении с твоей учёностью, о Амун-Ка-Зайлат, и с твоими блестящими познаниями, Джинг-Джонг. Да, моя эпоха не блещет знаниями, и я теперь вижу, что её смело можно уподобить тёмному средневековью... Но сжальтесь, умоляю, и просветите меня. Ведь ты, о бадариец, жил на Земле восемь тысяч лет назад, а это значит, что по крайней мере уже семьдесят девять веков как умер. Почему же тогда ты сидишь здесь и я тебя вижу?
— С радостью удовлетворю твою любознательность, хотя вопросы эти поистине наивны. Позволь, я начну с самого начала, как и намеревался сделать в тот момент, когда нас прервал почтенный перголиец... А ты, далёкий потомок мой, выслушай мой рассказ, прежде чем я начну внимать твоему.
Доктор Джинг-Джонг кивнул в знак согласия, и бадариец продолжал:
— За много поколений до нас учёные установили, что ускоренное перемещение во времени в сторону будущего теоретически осуществимо. Один физик доказал, что время течёт отнюдь не равномерно, и для наблюдателей, «привязанных» к различным системам, движущимся с неодинаковой скоростью одна относительно другой, время идёт по-разному. Однако доступны ли эти рассуждения твоему разуму, парижанин?
— Продолжай. Я слыхал об этой теории. Один наш учёный сделал аналогичное открытие.
— Итак, была доказана возможность (теоретическая, повторяю) пребывать во времени, отличном от земного. Однако для её практического осуществления необходима скорость, близкая к скорости света. Я приведу пример, который будет доступен твоему разумению (у нас его всегда приводят школьникам): путешественник, покинувший нашу планету со скоростью двухсот девяноста девяти тысяч девятисот восьмидесяти пяти километров в секунду и вернувшийся обратно спустя два года, обнаружит, что на Земле за время его отсутствия протекло целых двести лет...
— И это мне известно, — заявил я, гордый своими познаниями. — Профессор Ланжевен прославился тем, что...
— Это хорошо, но постарайся впредь не перебивать меня, ибо я собираюсь поведать тебе о том, чего ты не знаешь.
Открытие, о котором я упомянул, оставалось чисто умозрительным эффектом до тех самых пор, пока не было найдено поразительно простое средство заставить живой организм двигаться со скоростью, почти равной скорости света. С этого момента путешествие во времени стало осуществимым — но лишь в одном направлении. Мы получили возможность «забрасывать» своих посланцев вперёд, в будущее: для этого оказалось достаточным отправлять их в космос, а затем с огромной скоростью возвращать обратно на Землю. Но это лишь в общих чертах. На деле же человек, улетевший в космос, полностью выпадал из-под нашего контроля, потому что оказывался вне нашего времени. Ему, таким образом, приходилось действовать по инструкциям, разработанным заранее, и проходить специальную подготовку.
Так мы «забросили» в будущее десять человек, одного за другим. Первый недавно вернулся. Его маршрут был рассчитан так, чтобы он прилетел спустя двадцать пять лет по земному времени, прожив всего лишь несколько секунд по своему собственному. Возвратился он в полном здравии и был весьма удивлён, встретив собственного сына, который за это время успел стать ровесником отца. Что касается прочих путешественников из числа десяти, то нам о них ничего не известно: ни один пока не возвращался.
Если ты внимательно следил за моим повествованием, то мог заметить существенный недостаток в наших опытах: все эти люди могли достичь любой временной точки в будущем, но при этом не имели ни малейшей возможности вернуться обратно в наше время. Открытие было неполным. Посланец, заброшенный в будущее, мог наслаждаться плодами всех открытий и усовершенствований, сделанных земной наукой за время его путешествия, однако был не в состоянии поделиться всем этим со своими современниками, оставшимися в прошлом. Приходилось ждать, пока они «поравняются» с ним или «догонят» его во времени, а заодно и в познаниях... Это было совсем не то, чего мы хотели. И все сильнейшие умы Бадари посвятили себя работе над проблемой возвращения.
Я горд, что мне удалось внести свой вклад в решение проблемы «полного» цикла. Отныне в наших руках имеется средство, позволяющее двигаться вверх по течению веков, несмотря на то, что некоторые учёные предсказывали невозможность такого путешествия ввиду необратимости времени. Однако выяснилось, что на самом деле время таковым не является... Но я не намерен вдаваться в детали: тебе, парижанин, всё равно их не постичь, а что до тебя, перголиец, то само твоё присутствие среди нас доказывает, что открытие наше известно и тем, кто находится в будущем. Когда я пожелаю вновь перенестись в Бадари, мне будет достаточно перевести небольшой рычажок на машине времени. И тогда моё тело, обладая комплексной скоростью, понесётся вдоль мнимой оси пространства — времени в обратном направлении, и в определённый момент я вновь окажусь у себя дома. Первые опыты дали отличные результаты. Как я уже упоминал, предыдущий посланец доставил нам интереснейшие данные из времён Римской империи.
Я благоговейно внимал каждому его слову. Джинг-Джонг временами одобрительно кивал головой. Когда Амун-Ка-Зайлат умолк, перголиец воскликнул:
— Сколь славна перголийская мудрость, которой предстоит вернуть к жизни все эти чудеса! После твоего повествования, бадариец, мне осталось добавить совсем немного. И нам тоже удалось... то есть удастся овладеть секретом головокружительных скоростей. Мы также постигнем тайны комплексных движений и мнимых измерений. Твоё путешествие, о мой предок, отличается от моего лишь направлением перемещения во времени. У нас будет принято решение отправить человека в прошлое. И тогда, тщательно настроив машину, я устремлюсь в бадарийскую эпоху, воодушевляемый напутствиями всех моих моих сограждан. Я отправлюсь в путь через двенадцать тысяч лет. И я прибыл сюда пять дней назад после нескольких часов пути...
Такие выражения, как «комплексная скорость» и «мнимое измерение», я ещё так-сяк вытерпел, но вынести непрерывное смешение настоящего, прошедшего и будущего времени оказалось выше моих сил. Борясь с охватившей меня нервной дрожью, я заказал ещё вина и смиренно проговорил:
— Простите, что перебиваю вас, о друзья мои, но дайте же мне время хоть немного привыкнуть ко всему этому. Не так быстро, умоляю вас... Итак, — продолжал я, стараясь навести порядок в своих мыслях, — ты говоришь, Амун-Ка-Зайлат, что можешь двигаться навстречу потоку времени и достичь того самого момента, когда пустился в путь?
— Именно так.
— Но позже, когда ты будешь уже мёртв, твоё путешествие будет всё длиться в будущем? И люди нашего века, например я сам, смогут лицезреть тебя несмотря на то, что тебя давно нет в живых?
— В этом нет ни малейшего сомнения, — отвечал бадариец.
— Что же здесь странного? — вмешался Джинг-Джонг. — Ведь вот я сижу перед тобой, хотя я ещё и не родился на свет.
— Это верно, — задумчиво проговорил я, — об этом я как-то не подумал... Но в таком случае откуда мне знать, что ты в настоящий момент не мёртв... то есть именно так — вполне очевидно, что ты мёртв.
— Вино твоё превосходно, парижанин, башка же твоя твёрже, чем череп мамонта. Всё ведь очень просто: для тебя я мёртв, но в своём собственном времени я жив, раз сижу тут. Моя смерть относится к моему будущему, хотя одновременно она находится в твоём прошлом. Мне предстоит умереть, если желаешь знать, чуть меньше восьмидесяти твоих столетий тому назад. И никакого противоречия здесь нет.
— Да-да... Но предположим, что ты совершил путешествие на два года вперёд (я имею в виду два земных года). Проведя несколько дней в этом новом времени, ты возвращаешься назад и больше никуда из своей эпохи не отлучаешься. тогда, если только я чего-нибудь не напутал, два года спустя ты встретишься с самим собой там, где уже бывал... где побываешь двумя годами раньше... то есть позже.
— Да, всё это именно так, и встреча с самим собой — лишь один из парадоксов, которыми столь богаты подобные перемещения. Вполне ясно, что после осуществления недолгого замкнутого цикла и при условии, что я буду продолжать существовать на Земле, мне придётся встретиться лицом к лицу с самим собой, подобно тому как я сейчас сижу перед тобой.
— О моя голова! — вскричал я в отчаянии. — А ты, Джинг-Джонг, когда ты родишься... после того, как ты родился... Словом, родившись в будущем, ты вернёшься сюда, в Париж, где уже бывал... то есть где уже имел быть, и тогда ты вспомнишь, что посещал эти места за двенадцать тысяч лет до своего рождения?
— Вряд ли, — возразил Джинг-Джонг. — Ты забыл, что мне предстоит родиться лишь по отношению к тебе, в то время как для самого себя я уже родился некоторое время тому назад, иначе я не сидел бы здесь. К нынешнему моменту я помолодел всего часа на два-три, а поскольку мне от роду шестьдесят лет, то и появился я на свет шестьдесят лет назад, считая по перголийскому времени.
Так мы сидели на террасе кафе и рассуждали. Коньяк помогал мне сохранять некоторое достоинство, хотя я продолжал позорно путаться в употреблении времён глаголов. Ночь была прекрасна. Вокруг кипела бурная монпарнасская ночная жизнь, как в довоенные времена. В толпе прохожих то и дело мелькали иностранцы разных цветов кожи и в самых невероятных облачениях. На бадарийца в римской тоге никто и не глядел.
«И никто, — думалось мне, — никто и не догадывается, что в настоящую минуту свершается историческое событие колоссальной важности. То есть не свершается, а свершится... или, вернее сказать, уже свершилось. Мне, Оскару Венсану, выпало на долю стать его очевидцем и участником! О всеблагое провидение!»
Переполненный признательностью к милостивому провидению, я робко спросил пришельцев, не угодно ли им будет отведать напитка, весьма ценимого в наших краях, и заказал две бутылки шампанского. Мы чокнулись. Амун-Ка-Зайлат благосклонно похвалил напиток. И продолжил:
— Странное ощущение, друг мой, — внезапно перенестись на восемь тысяч лет вперёд по отношению к своей эпохе. Я не хотел бы чернить век, в котором ты живёшь, парижанин, хоть он и погряз в невежестве. Следует признать, что дышится в нём легко, всё кругом радует глаз, и я по какой-то причине испытываю непривычное тепло во всём теле. Я глубоко признателен тебе за гостеприимство от своего имени и от имени пославшей меня Академии наук... Хотел бы я знать, чем заняты сейчас мои учёные друзья в Бадари? Или, выражаясь точнее, чем они занимались восемьдесят веков тому назад? Разумеется, они с волнением ждали моего возвращения. И их ожидания не будут обмануты. Я вернусь с богатой добычей знаний, и этот момент станет важнейшей вехой в истории науки... Но было бы непозволительно сладко дремать теперь, погрузившись в чересчур материальные удовольствия твоего века, друг мой: я должен выполнить свою миссию. Поставленная цель будет достигнута; эта цель — побывать в твоём времени, Джинг-Джонг. Не исключено, о перголиец, что я окажусь там в течение срока твоей жизни и тогда, быть может, мы с тобой встретимся. Но ты не узнаешь меня, ибо к тому времени ещё не успеешь пережить нашу нынешнюю встречу. Надеюсь, однако, что ты окажешь мне гостеприимство по примеру нашего парижского друга, и ещё надеюсь, что высокое искусство виноделия будет в чести и в твоё время.
— Насчёт последнего не сомневайся, мой пращур. В остальном же ты, увы, заблуждаешься самым жестоким образом. Ты никак не сможешь отыскать меня в Перголии, потому что если бы такая встреча действительно состоялась, то она находилась бы в моём прошлом и я знал бы о ней. Между тем лицо твоё мне незнакомо.
— Это верно, о будущий мудрец, об этой детали я как-то не подумал... Однако мне пора. Не мог бы ты, парижанин, оказать мне ещё одну услугу? Мне не хотелось бы взлетать среди толпы людей, ибо это не пройдёт незамеченным. Отведи меня в уединённое место, откуда я мог бы улететь, не внося смуту в умы окружающих.
Я поднялся, чтобы проводить его. Джинг-Джонга я попросил обождать меня здесь, в кафе, потому что мне не терпелось продолжить беседу.
— Не тронусь с места, — отвечал перголиец, — пока ты не вернёшься. Отлёт я наметил лишь на завтра. Что же до тебя, о предок мой Амун, то я желаю тебе счастливого пути. Не надо ли, кстати, передать что-либо от твоего имени твоим современникам на тот случай, если я сделаю остановку в вашей эпохе, что вполне вероятно?
— Скажи им тогда, что повстречал на своём пути Амун-Ка-Зайлата, что путешествие его проходит успешно и вскоре он вернётся домой. Vale!
Немного пройдя по бульвару, мы свернули в переулок, ведущий к Люксембургскому саду. Пока мы шли, бадариец говорил:
— Прости, друг, что я ретировался столь внезапно, но у меня не лежит душа к этому коротышке перголийцу. Мне кажется, он замыслил недоброе. Страна наша — Бадари — богата и привольна, и во все века тянулись к ней жадные лапы врагов. Многих неприятелей побили мы в былые годы. Что же будет, когда весть о процветании нашем докатится до грядущих поколений? И если эти поколения равны нам силой и знанием (а эти перголийцы, по всей видимости, именно таковы), то не захотят ли они прилететь к нам в прошлое и завладеть нашими богатствами? Мне очень подозрительны форма черепа этого Джинг-Джонга и хилое его телосложение. В своё время я изучал взаимосвязь между внешним обликом и духовной сущностью, и теперь нахожу в нём явные признаки коварства... Парижанин, я открою тебе ещё один секрет, ибо знаю, что ты не станешь выдавать меня. Хотя в целом моё путешествие носит научный характер, в то же время оно преследует некоторые, скажем, информационные цели. Овладев сокровеннейшими тайнами мироздания, исполненные сознанием своего величия, а также несравненной мудрости нашей цивилизации, мы, бадарийцы, стремимся нести плоды своей культуры народам всех веков, чтобы и они смогли воспользоваться ими. Опасаюсь, однако, что перголийцы воспрепятствуют этому.
Решение моё твёрдо. На своей машине я установлю время, когда жил этот субъект. Я намерен провести в его эпохе несколько недель, разузнать, какие коварные замыслы там вынашиваются, и затем, вернувшись домой, обо всём доложить его величеству королю Бадари. И тогда мы успеем заранее принять надлежащие меры.
Мы стояли совсем одни в глухом переулке. Он достал из кармана машину времени и принялся тщательно налаживать её.
— Готово, — сказал он через некоторое время.
— Неужто, — воскликнул я с грустью, — появившись столь ненадолго, ты покидаешь меня навсегда? Возможно ли, что я потеряю тебя на веки вечные именно сейчас, когда ты открыл моему воображению такие чудеса? У меня осталось бесчисленное множество вопросов. Ты даже не рассказал мне как следует о вашей изумительной бадарийской цивилизации.
— Быть может, мы встретимся ещё, и раньше, чем ты думаешь, — улыбаясь, ответил Амун-Ка-Зайлат. — Я даю тебе обещание, что непременно вновь остановлюсь в твоей эпохе по пути домой.
— Но где и как тебя найти?
— Доверься, друг, мудрости бадарийцев... А сейчас удались на несколько шагов.
Запахнувшись в тогу, он сделал мне какой-то знак рукой, который я понял как прощальный, и нажал на кнопку. Вспыхнуло лиловое пламя, сверкнула белая молния, раздался долгий свист, словно при запуске пороховой ракеты, и ночное небо прорезал светящийся след. Секунду спустя кругом всё опять было тихо и темно. Стоя в одиночестве у решётки Люксембургского сада, в безмолвном волнении я сжимал в руках чугунные прутья.
* * *
Какое-то время я не двигался. Но не успел я прийти в себя после пережитого потрясения, как вдруг новая вспышка озарила ночную тьму. В небе вновь пролёг яркий след, и передо мной опять возник мой друг Амун-Ка-Зайлат, причём стоял он на том же самом месте, откуда улетел, но на этот раз был затянут в чёрное.
— Что случилось? — вскричал я в тревоге. — Во имя неба, что означает твоё поспешное возвращение? Разумеется, я счастлив вновь лицезреть тебя, однако что за неожиданность расстроила твои планы? Быть может, в механизм попала песчинка и он испортился?
Бадариец снисходительно улыбнулся.
— Никакой неожиданности не было, парижанин. Всё прошло как нельзя лучше. Не говорил ли я тебе, что загляну сюда на пути домой? Как видишь, слово своё я держу крепко. Я только что из Перголии. Целый месяц провёл я в этом краю, который мне решительно не по сердцу, и теперь рад и счастлив, что вновь обрёл уют и тепло Парижа.
И снова я не мог скрыть своего недоумения:
— Но ведь ты улетел отсюда едва ли минуту назад?
— Это так. Ну и что тут странного? Сколько раз надо повторять тебе, что с того мгновения, когда я оказался в космосе, время моё пошло по-иному? В Перголию я прибыл менее чем через час после отлёта, что соответствует примерно одиннадцати тысячам земных лет. Там я провёл около месяца, как и намеревался, и должен тебе доложить, что с превеликим трудом терпел неудобоваримые кушанья и тошнотворные напитки, которыми меня пичкали в этом двадцать девять тысяч сто пятьдесят третьем году. А потом я полетел обратно, предварительно настроив машину на твою эпоху, как и обещал. Поскольку день и час нашей первой встречи оставили во мне приятные воспоминания, я сделал так, чтобы вернуться в этот самый момент. Мне это удалось без труда. И вот я здесь. В моей жизни прошло около месяца, а для тебя едва промелькнуло несколько секунд. На Земле же пробежало за это время одиннадцать тысячелетий, сперва в одну сторону, а потом в другую, — но, разумеется, только по отношению ко мне. Всё это предельно ясно. Я, кстати, подумывал, не вернуться ли назад чуть раньше нашего расставания. Но потом я пожалел твои нервы, ибо вижу, что ты ещё не успел привыкнуть к относительности времени.
— Нет, я понимаю, — проговорил я несколько растерянно, — я всё понимаю... Спасибо, что передумал и вернулся чуть позже. Но неужели ты и вправду побывал в двадцать девять тысяч сто пятьдесят третьем году, или как ты там сказал? А видел ли ты там... то есть увидишь ли... О, послушай, умоляю, давай будем пользоваться привычным мне прошедшим временем, хотя это и неверно по сути! Итак, видел ли ты, какова эта Перголийская республика, один из граждан которой сидит сейчас в кафе за бутылкой шампанского и дожидается моего возвращения?
— Видел, не сомневайся. Я там побывал и везу с собой плохие новости. Назревают серьёзные неприятности. Я всё подробно тебе расскажу, но не могли бы мы прежде сесть за столик в одном из заведений, где подают дивный напиток, вкус которого остался на моих губах даже месяц спустя? А что касается твоего Джинг-Джонга, то пусть себе подождёт, тем более что он негодяй и мерзавец.
Я взглянул на бадарийца. На нём теперь было, как я уже говорил, чёрное одеяние, облекавшее безупречные формы античной статуи. Я повёл его в небольшой бар в квартале Сен-Жермен-де-Пре, надеясь, что необычный внешний вид моего друга не привлечёт там ничьего внимания. Так оно и оказалось. После того, как мы заказали выпить, он продолжал:
— Да, сын мой, хотя Перголия и достигла довольно высокого уровня в физике и математике, это не тот край, где я хотел бы окончить свои дни. Люди там неприветливые, чурающиеся радостей жизни. К тому же они злонамеренны и, как я и предполагал, замышляют послать войско на мою милую родину Бадари. Позволь, однако, я расскажу по порядку всё, что произошло со мной. А вещи там приключились преудивительные.
Как тебе известно, я отправился в путь, основываясь на указаниях Джинг-Джонга, с тем, чтобы попасть во времена Перголии. И таково совершенство моей машины, что я вмиг оказался в нужном мне времени, да ещё в самой столице их республики — городе Бала. Надо сказать, что это самый отвратительный из всех городов, куда только ступала нога благородного бадарийца.
Я смешался с местным населением, никому не раскрывая тайны своего происхождения. Мне удалось выменять тогу на этот дикий перголийский наряд, который оскорбляет мой чувство прекрасного. В считанные дни я выучился перголийскому наречию, а затем стал предпринимать попытки проникнуть в среду учёных, которая составляет там настоящую элиту. Счастливый случай помог мне. Я сумел наняться слугой в дом одного из членов перголийской Академии наук. И там я узнал, что попал — о всемогущая наука! — не только в эпоху Джинг-Джонга, но, более того, в тот самый момент, когда он возвращался из своего путешествия во времени. Предвидя твои замечания, напомню, что прошедшее время я употребляю здесь чисто условно, только чтобы не раздражать тебя, а на самом деле мне следовало бы сказать «когда он вернётся из путешествия». Помнишь, когда я говорил Джинг-Джонгу о возможности нашей встречи в будущем, этот коротышка справедливо заметил, что, если бы ему доводилось встречать меня в Перголии, то он бы об этом помнил? Так вот я всё-таки виделся с ним в Перголии, только это после нашей встречи с ним здесь, после его путешествия в прошлое, то есть в Бадари, и после его возвращения оттуда. По этой причине он ничего и не мог помнить, ибо встрече нашей ещё только предстоит произойти в его будущем. Понятно ли я выражаюсь?
— Продолжай, — ответил я, залпом опорожнив свой бокал.
— О чём бишь я? Ах да! Так вот, стало быть, я оказался в будущем в момент возвращения Джинг-Джонга. Незабываемый миг, когда он узнал меня и — следи внимательно за моими словами! — понял, что, хотя мы с ним дважды имели случай видеться в твоём веке (дважды потому, что совсем скоро мы свидимся во второй раз), он во время нашей второй встречи ещё не знал, что в Перголии мы уже виделись (по отношению ко мне, но можно также сказать «ещё увидимся», и это будет по отношению к нему) одиннадцать тысяч лет спустя (прошу прощения за неловкий оборот). Однако я-то об этом прекрасно знал, и в результате сумел обвести его вокруг пальца!
— Но как же... Как же... — бормотал я.
— Да, понимаю, все эти временные отношения сразу постичь нелегко, но постарайся, прошу тебя. Повторяю, сейчас мы вновь увидимся с ним. Мне это известно, поскольку он сам, ослеплённый гневом, проговорился об этом в двадцать девять тысяч сто пятьдесят третьем году. Сегодня он не знает, что я присутствовал при его возвращении в город Бала. Однако, когда эта встреча в Перголии, уже пережитая мною в моём прошлом, сбудется наконец и для него, он осознает, что сегодня я был в курсе всех обстоятельств нашей грядущей встречи и потому сумел перехитрить его. Так оно, кстати, и произошло в дальнейшем, и он горько упрекал меня за вероломство. Но не потерял ли ты нить моей мысли?
— Продолжай. Мне примерно ясно, что ты имеешь в виду.
— Итак, Джинг-Джонг вернулся домой. Разумеется, я поначалу затаился. Этот предатель делал свой доклад на заседании Академии наук в доме моего хозяина. Спрятавшись за шкафом, я прослушал всё от начала до конца. О, сын мой, что за гнусные замыслы кипят в мозгу этих извращённых людей и какие неисчислимые бедствия сулят они моей родине Бадари!
Конечно, я рад был узнать из его доклада, что моё путешествие окончится благополучно. Дело в том, что Джинг-Джонг прибыл в Бадари чуть позже того момента, когда я вернулся. Здесь я решительно сомневаюсь, чтобы ты был способен уловить всю тонкость положения. Должен признаться, впрочем, что и у меня самого слегка путаются мысли... Но это ничего. Повторяю, мне было лестно услыхать, да ещё из уст моего соперника, известие о счастливом завершении предприятия, ещё не начатого мною к тому времени, и о событии, которое по сей день остаётся неизвестным ему самому. Но хватит об этом: мне жаль тебя. Одним словом, всё окончилось как нельзя лучше.
Итак, я рассказывал тебе о сообщении Джинг-Джонга. Он красочно описал прелести бадарийской цивилизации, рассказал о счастливой, безмятежной жизни и о глубокой мудрости немногочисленных обитателей моей страны. Говоря о бескрайних просторах Бадари, он сравнивал её с Перголией, страдающей от скученности и перенаселения. Это для них самое больное место. Бездумно размножаясь, как велит им слепой инстинкт, и не заботясь о будущем, перголийцы в итоге оказались в страшной тесноте, подобно крысам, что в моё время кишели в кое-каких зарубежных странах. Их земля не в силах прокормить всех живущих на ней. Об этом я догадывался и раньше и, к несчастью, оказался прав. И вот эти треклятые перголийские учёные замыслили дьявольски хитрый план: направить в прошлое войска и покорить Бадари.
Доклад Джинг-Джонга ещё более воодушевил их. Они тут же развернули серийное производство машин времени. Интенсивную подготовку проходит целый легион конкистадоров. В эту минуту, быть может, их передовые отряды уже в пути... Но нет, это абсурд! Я, кажется, тоже начал заговариваться! Перголия возникнет лишь спустя одиннадцать тысячелетий! Джинг-Джонг никуда ещё не отправлялся. Он всё так же ожидает тебя на террасе заведения, в котором мы были с тобой сию минуту, месяц назад... Да, видно, я устал, друг мой. Подобные путешествия изменяют самый строй мыслей, а это не всякому разуму под силу. Ситуация осложнилась и запуталась до предела... Но позволь, я продолжу.
Итак, я стоял за шкафом, не замечаемый никем, и слушал, что говорит Джинг-Джонг. Он продемонстрировал своим коллегам сокровища, недрогнувшей рукой похищенные им из музеев Бадари. Потом он пустился в подробное описание гнусных опытов, которые производил в моей стране. С научной целью, по его словам, он вступал в плотскую связь с бадарийскими женщинами, имея целью выведение гибридной расы людей... Это было уж слишком. Слушая эти мерзости, я пришёл в такое исступление, что, потеряв всякую осторожность, выскочил из своего укрытия и, представ перед этим недостойным учёным, принялся гневно укорять его в неприглядных поступках. Он узнал меня и сразу догадался о том, что я несколько минут назад силился тебе втолковать. Указав на меня пальцем, он вскричал: «Вот он, этот человек, который встречается мне на каждом шагу! Везде и всегда! Вот он, этот бадариец, что осмелился предпринять путешествие во времени ещё за двадцать тысяч лет до меня! Дважды сталкивался я с ним в двадцатом веке по христианскому летоисчислению. И сюда добрался он, чтобы шпионить за мной, пока я доверчиво сижу в городе, называемом Парижем, на террасе кафе и жду его возвращения! Но пока я не успел увидеть его здесь, он, недостойный, поспешит в Париж, будучи уже в курсе всех моих планов! Там он попытается заморочить голову бедному дурачку, которого привлёк на свою сторону. При пособничестве этого Оскара Венсана он захочет опоить меня и похитить мою машину времени. Но провидение не дремлет! Я расстрою его планы, и вот доказательство — я выполнил свою задачу в Бадари и теперь стою перед вами!»
«Но и это ещё не всё, перголийцы! — продолжал он. — Клянусь вам, этот нечестивый предок путался у меня под ногами, куда бы я ни направился — в прошлом, в настоящем, в будущем! Наши существования столь тесно переплелись — моё прошлое с его будущим, моё будущее с его прошлым, что и самим богам во всём этом не разобраться! Я встречал его в Бадари уже после того, как он тайком прокрался на наше сегодняшнее собрание и здесь же заколол меня кинжалом, свидетелями чего вы все станете через минуту! Нечестным путём проник он в наши грандиозные замыслы, разведав их во всех подробностях, и сделал всё, что в его силах, дабы расстроить их. Там, у себя, он бахвалился, как ловко он погубил меня здесь, на учёном собрании, в присутствии моих коллег! Ну что же, да исполнится предначертание судьбы! Погибни, злодей! Знаю, ты обратишь против меня самого кинжал, которым я сейчас потрясаю, направляя его против тебя! Лишь потому, что событие это записано в веках, я вынужден пытаться убить тебя, хоть и знаю, что погибнуть предстоит мне самому. Умри же, презренный убийца!» И он действительно бросился на меня, подняв кинжал.
— Да как же это!.. — завопил я.
— Умоляю, парижанин, не перебивай меня. Всё и так запутано до предела. Знай, во всяком случае, что он говорил правду. О предстоящей краже машины времени ты узнаешь чуть погодя. А насчёт убийства, повторяю, — всё истинная правда.
Итак, он кинулся на меня с кинжалом. К счастью, я намного сильнее его и, кроме того, держался настороже. В один миг я вывернул ему руку и завладел оружием.
«Уж не думаешь ли ты, презренный, — вскричал я в свою очередь, — не думаешь ли ты, что мне по душе натыкаться на тебя на каждом углу в прошлом, настоящем и будущем? Уж не решил ли ты, что мне по нраву служить исполнителем воли судьбы? Неужели я ради собственного удовольствия пойду на эту идиотскую затею — пытаться выкрасть у тебя машину времени, зная наперёд, что этому не суждено сбыться, поскольку ты стоишь сейчас предо мною? Но — умри, негодяй, ибо так предначертано!» Сказав так, я вонзил ему в грудь кинжал. Он издал душераздирающий крик, и его грязная душонка отлетела в объятия дьявола...
Да, сын мой, я преступник, однако никаких угрызений совести не испытываю. Кроме всего прочего, в тот момент я вынужден был защищать свою жизнь. Жалею лишь, что мне так и не удалось оборвать жизнь этого ничтожества. Увы, мне ещё предстоит вновь увидеть его здесь, в Бадари... И спустя одиннадцать тысяч лет — там, в Перголии, после его возвращения, и вновь заколоть его... И опять... Ты знаешь, после всех этих путешествий мне в голову стали приходить довольно тонкие мысли о природе времени... Похоже, время — вещь гораздо более сложно устроенная, чем нам казалось... Но я хочу закончить рассказ.
Итак, я прикончил этого коротышку Джинг-Джонга... Ну что мне стоило сделать это раньше? Учёная ассамблея пришла в неописуемое смятение. Все эти книжные черви, визжа, устремились ко мне и принялись размахивать своими уморительными кулачишками. Я с наслаждением вышиб бы мозги одному-другому, но их было слишком много, и я опасался, что живым из их эпохи мне бы тогда не выбраться. И я предпочёл отступить, сохраняя достоинство. Благодаря превосходящей длине ног и мощи моих лёгких я сумел убежать и укрылся в городе. Мне пришлось провести там ещё несколько дней, чтобы дознаться, какие новые коварные замыслы вынашивают члены перголийской Академии. Гибель Джинг-Джонга не заставила их оступить. И теперь близился смертный бой между Перголией и Бадари. Война неизбежна. Всё разведав, я поспешил в обратный путь и, летя вдоль мнимого измерения времени, прибыл сюда. О дальнейшем тебе известно.
Я сидел молча. Вокруг взвизгивала причудливая музыка, дёргались в танце пары. Амун-Ка-Зайлат одобрительно взирал на танцующих, ему всё это явно нравилось.
— Мне по сердцу шум и суета твоего века, — проговорил он со вздохом. — Отчего я не могу побыть здесь подольше и отдохнуть душою? Но нет! Пора в путь: долг призывает меня.
Я осведомился, каковы теперь его планы.
— Против нечестного противника все средства хороши, — сказал он. — Я решил хитростью завладеть проклятой машиной Джинг-Джонга. Ты поможешь мне. Мы обманем его. Я солгу, объявив, что мой отлёт откладывается, и мы станем пить и веселиться до утра. Ты опоишь его хмельным зельем. Ему, я заметил, нравятся ваши крепкие напитки. Опьянев, он станет беспомощен, и я украду его машину. Он окажется пленником вашего века, и Бадари будет спасена.
Однако я заметил в его плане одну деталь, которая противоречила здравому смыслу.
— Рад буду помочь тебе, — сказал я, — но ведь ты сам только что говорил, что этому плану не суждено сбыться! Что судьба решила по-иному! Прилично ли нам идти на это дело, притворяясь, что не знаем о предстоящей неудаче?
— Никакого притворства тут не будет. Событие, которое я предсказал, должно произойти, и оно произойдёт. Хотя я знаю, чем всё кончится, и даже имел случай сообщить об этом Джинг-Джонгу, не в моей власти предотвратить то, чему суждено свершиться. Неужели наивность твоя настолько велика, что ты не знаешь о принципе научного детерминизма? Произойдёт вот что: доктор Джинг-Джонг перехитрит нас. И даже уже перехитрил: тот предмет, который он покажет тебе, а потом на твоих глазах уберёт в карман редингота, вовсе не машина времени, а всего лишь копия, специально изготовленная, чтобы вводить в заблуждение похитителей. Когда он увидит твоё озабоченное лицо и заметит твоё волнение, то заподозрит недоброе. Более того: я совершу непростительную ошибку, сказав, что никуда пока не улетал, но позабыв при этом, что на мне перголийская одежда. Он догадается, что я тем не менее успел побывать на его родине (не зная, впрочем, что мы с ним там повстречались), и станет держаться начеку. Притворится, будто опьянел. Я вытащу его поддельную машину, воображая, что завладел настоящей. Тогда он вынет настоящую, которая пока лежит в левом кармане его редингота, но мы об этом не догадываемся, слышишь?.. И торжествующе провозгласит... Но к чему все эти предсказания? Тебе предстоит всё услышать и увидеть самому. Помни, однако, что я при всём том полностью сохраняю свободу выбора. Не знаю, как тебе объяснить, но наши крупнейшие философы заключили, что дело обстоит именно так. Я волен действовать по собственному усмотрению, но тонкость заключается в том, что я сам хочу, желаю совершить этот акт — выкрасть машину времени... Ну, пошли, да постарайся хорошенько напоить его.
Я покорно поднялся с места, расплатился и пошёл, сопровождая благородного бадарийца туда, куда звала его судьба.
Всё произошло в точности так, как было описано и как должно было произойти. Когда мы пришли в кафе, где сидел Джинг-Джонг, там уже закрывали. Я повёл своих гостей в кабаре. Мы стали пить и толковать о всяких вещах, происходивших в прошлом и предстоящих в будущем. Маленький перголиец, ухмыляясь, безотказно поглощал все те адские смеси, что я подсовывал ему. Часов около трёх ночи, решив, что Джинг-Джонг пьян, Амун-Ка-Зайлат ловко вытащил у него предмет, который принял за дьявольскую машину. Но тот внезапно вскочил на ноги и воскликнул:
— О жалкий глупец! Знай, что я с самого начала подозревал тебя в нечистых замыслах и сумел облапошить как последнего кретина, каков ты и есть, невзирая на твою древность. Ты сказал, что не отлучался с Монпарнаса, а я вижу на тебе нашу перголийскую одежду! Тебе не удалось обдурить меня. Но я не мешал тебе действовать, желая узнать, как далеко простирается твоя наглость. То, что ты держишь в руке, — всего лишь безжизненный кусок металла, копия, изготовленная мастером из моего божественного города Бала и привезённая мною сюда в предвидении подобных случаев. Что же до тебя, глупый парижанин, которому я имел несчастье довериться, то с тобой мы скоро ещё встретимся. А вот и настоящая машина времени, о невежды, о предатели!
Порывшись в левом кармане редингота, он извлёк оттуда овальный предмет и сжал его обеими руками.
— Теперь я, Джинг-Джонг, улетаю, и никто из вас не в силах мне помешать. До скорого свидания, говорю я вам! Vale!
Вспыхнуло лиловое пламя, заставившее померкнуть огни кабаре, сверкнула белая молния, раздался свист — и всё стихло. Доктор исчез.
— Уф! — сказал Амун-Ка-Зайлат. — Наконец эта мучительная сцена позади. Как хорошо! Благородному бадарийцу нелегко стерпеть, когда его называет глупцом и невеждой его собственный отдалённый потомок. Но, к счастью, всё кончено. Давай выпьем и поразмыслим.
* * *
В одиночестве сидел я у стойки бара и пытался, как мог, привести мысли в порядок. Было четыре часа. Амун-Ка-Зайлат только что улетел предупредить своих о готовящемся вторжении перголийцев. Бармен смотрел на меня странно.
— Привет тебе, Оскар Венсан, парижанин коварный, — прозвучал надтреснутый голос у меня за спиной.
Я обернулся. Передо мной стоял доктор Джинг-Джонг. Я даже не удивился.
— Присаживайся, — сказал я ему. — Ты, видимо, хочешь сообщить, что провёл только что пару месяцев в Бадари. Этим меня не удивишь. Кстати, надеюсь, ты не затаил на меня злобы за то, что я помогал нашему предку обмануть тебя. Не тебе, с твоим необъятным разумом, обижаться на подобные пустяки. Но что за странное одеяние я вижу на тебе?
Действительно, маленький учёный был до ушей закутан в кусок ткани, переливающийся всеми цветами радуги.
— Такую одежду носят в Бадари. Ты угадал — я довольно долгое время провёл в той эпохе, а теперь возвращаюсь назад. Нет, я не стану сердиться на тебя и прощу тебя, о парижанин, ибо ты глуп, но только при одном условии... Но раньше дай мне чего-нибудь выпить: я устал с дороги, и на душе у меня скверно. От Амун-Ка-Зайлата я узнал, что этот негодяй сумеет зарезать меня в Перголии, и с тяжелым сердцем возвращаюсь теперь на родину, где мне предстоит тяжкое испытание.
Он отпил из стакана и продолжал:
— Мне нужна твоя помощь. Я придумал одну штуку. Амун считает, что ему всё известно, но он ошибается... А кстати, ему отныне вовсе ничего не известно, ибо он мёртв. Улетая оттуда, я сумел избавиться от него.
— Но как же... — пробормотал я. — Ведь он сам должен убить тебя в твоей Перголии?
— Потому-то я и должен был опередить его. Услышав о своей предстоящей гибели, я пришёл в ярость и не сдержался. Схватив случайно оказавшийся под рукой молоток, я раскроил ему череп. Но это всё неважно. Мне...
Я обеими руками взялся за голову:
— Позволь, но ведь он только что... час назад был здесь, а значит, должен был знать, что его убили... то есть убьют. Но он мне ничего не сказал!
— А он ничего и не знал. Это событие состоится в его будущем, да и в моём тоже. Поскольку мне всё известно, то при желании, попав впоследствии в Перголию, я смог бы кое о чём известить его, но чувствую, что и не подумаю этого сделать.
— Ах! — простонал я, до глубины души потрясённый известием о гибели моего друга.
— Не будем говорить об этом помешанном. Жду не дождусь, когда его смерть, равно как и моя собственная, избавит меня от него навсегда. Но, увы, ожидания мои окажутся напрасными.
— Как напрасными?
— Подумай сам... Но довольно болтать. Вот мой план. Будучи в Бадари, я провёл там ряд опытов. Я захватил с собой из Перголии несколько образцов семенной жидкости, взятой от благороднейших из моих соплеменников. В Бадари я отобрал нескольких женщин и сумел оплодотворить их. Результаты превзошли все ожидания. Дети, рождённые от перголийца и бадарийки, изумительно сложены и являют несомненные признаки выдающегося интеллекта. От них могла бы взять начало высшая раса людей...
— Прости, но сколько же времени ты провёл в Бадари?
— Лет двенадцать... Мои опыты, повторяю, дали замечательные результаты. Кстати, я занимался не только искусственным осеменением, но и принимал непосредственное участие в экспериментах, причём результаты оказались не хуже. Кажется, я не успел сказать тебе, что бадарийские женщины прелестны? Но это детали... У меня созрел гениальный замысел. Тебе известно, что моя обожаемая родина жестоко страдает от перенаселения... Ты догадался — я задумал переправить избыток нашего населения в прошлые времена. Точнее, в Бадари. Они станут там жить, плодиться и размножаться, смешиваясь с местным населением. Благодаря нашей многочисленности и превосходящим природным данным бадарийская раса начнёт отступать, стираться, исчезать... Её вытеснит победоносная раса перголийцев, и наши потомки впоследствии, но не позже чем через двадцать тысячелетий, воссоздадут нас. Что будет дальше? Я не осмеливаюсь задумываться над этим. Из-за всех этих путешествий в прошлое возникают необычные ситуации, и мне думается, что нам надо будет каким-то образом усовершенствовать самый процесс мышления... Но и это неважно. Пока наши машины способны переносить нас не далее чем на двадцать тысячелетий. Подумай, что будет, когда мы научимся забираться ещё дальше! Мы доберёмся до той эпохи, когда жизнь на Земле ещё только зарождалась. И сумеем исправить, да-да, исправить те или иные неловкие шаги природы! Да, друг мой, так будет, а значит, так было. Перголиец будет стоять у самых истоков бытия. Именно наш гений создал мир таким, каким мы его видим ныне. Именно нам было суждено стать первопричиной того, что сбылось. Это — величайшее торжество науки!
Однако вернёмся к бадарийцам. Действовать надлежит не медля. Этот негодный Амун, хоть он и подох, всё ещё способен ставить нам палки в колёса. Я должен как можно скорее вернуться домой. Перед смертью я успею дать надлежащие наставления коллегам. Мы сразу же вышлем в прошлое передовой отряд воинов, поставив перед ними задачу закрепиться в прошлом. Тут мне нужна будет твоя помощь. Не волнуйся, пока речь идёт не о всей армии. Население Бадари не превышает и десятка тысяч душ. Чтобы покорить их и обратить в рабство, хватит и полусотни наших воинов, вооружённых грозным лучом смерти. Пятьдесят вооружённых солдат! Они сделают привал в твоём веке. Ты должен будешь их принять, накормить, напоить, словом, поддержать их боевой и моральный дух. Большего я от тебя не требую.
— Но ведь я всего лишь небогатый книготорговец, — робко возразил я, — по силам ли мне принять целое войско?
— Уж постарайся. А не сумеешь — пеняй на себя. Ты даже не можешь вообразить, парижанин, сколь мало значит жизнь человека двадцатого столетия для того, кто совершил преступление восемь тысяч лет тому назад и кому предстоит погибнуть одиннадцать тысячелетий спустя от руки своей жертвы...
Спорить не приходилось. Силы были неравны, и мне пришлось смириться, хотя воспоминание о несчастном Амуне разрывало мне сердце.
— Скажи хотя бы, — попросил я перголийца, — когда именно сюда нагрянут твои молодцы.
— Да вот и они, — отвечал доктор Джинг-Джонг.
Целый ливень падающих звёзд пронзил потолок кабаре. Передо мной возникли пятьдесят лысеньких, затянутых в чёрное перголийцев. Они заполнили весь зал. Кому не хватило стульев, уселись прямо на стойку бара.
— Вот они и здесь, — повторил Джинг-Джонг. — Опасаясь, что ты задумаешь улизнуть, я выбрал для прибытия сегодняшний день. Теперь закажи выпивку на всех.
Положение моё было незавидным. После ночных возлияний мой кошелёк порядком опустел. А, всё едино, — решил я и заказал на всю компанию шампанского. Бармен, бесстрастно взиравший на неожиданных посетителей, с готовностью выстроил ряд бокалов. Джинг-Джонг схватил бутылку, одним махом опорожнил её и сразу подобрел:
— Вообще-то парень ты неплохой, парижанин. Я сохраню приятное воспоминание о тебе и о твоей стране. Однако мне пора в Бадари — я должен организовать там встречу этих солдат, а потом мне предстоит подставить свою грудь под гибельный кинжал. Прощай!
И он унёсся в предрассветное небо, оставив меня посреди толпы этих хилых солдатиков, разглядывающих меня с недобрыми ухмылками. Что делать, я не знал. Бармен, слюнявя карандаш, старательно выписывал счёт. Я допил бокал и вверил себя воле провидения. Но тут вновь засверкали вспышки падающих звёзд. Понимая, что сейчас произойдёт нечто неописуемое, я закрыл лицо руками.
Приоткрыв глаза, я увидел перед собой пятьдесят бадарийцев, пятьдесят златокожих, сияющих красавцев-гигантов, выстроившихся перед входом в заведение. Передо мной, нахмурив брови, воинственно выставив нос, стоял до ушей закутанный в радужное одеяние их предводитель — Амун-Ка-Зайлат.
— Не страшись, — сказал он мне. — Мудрость бадарийская не дремлет. Час битвы пробил.
— А я думал, ты умер, — простонал я.
— Я и умер. Джинг-Джонг, вижу, успел тебе рассказать. Но вот чего ты не знаешь: спустя несколько мгновений после того, как этот мерзавец изловчился и разнёс мне череп вдребезги, одному из моих учеников пришла в голову блестящая идея. Он вложил в мою ещё тёплую руку машину времени, предварительно включив автоматическое устройство для пуска и остановки в нужный момент. Машина была настроена на весьма краткое путешествие в прошлое. Этот эксперимент прошёл успешно, и я, здоровый и невредимый, очутился в Бадари за две недели до того. Четырнадцати дней мне хватило, чтобы всё подготовить. Догадавшись, что авангард перголийцев остановится на привал в твоём веке, я собрал отряд вооружённых бадарийцев и поспешил сюда, чтобы встретиться с врагами. Сейчас в твоей эпохе закипит кровавый бой.
Тут я наконец сообразил, к чему идёт дело. Отчаяние придало мне силы, и я отважно выступил на защиту своего века.
— О неукротимый бадариец, — воскликнул я, — ты, кого и сама смерть не в силах остановить, скажи, так ли уж необходимо, чтобы смертельная битва разгорелась именно здесь и именно у нас как раз в тот момент, когда мы в кои-то веки обрели мир и встали на путь, ведущий к совершенству? Не сам ли ты говорил ранее, что время наше и края наши приятны тебе, а ведь ты даже не успел прикоснуться к нашей мудрости! Позволь, я в кратких словах поведаю тебе о ней, и тогда, может статься, ты откажешься от своего зловещего замысла.
У нас нынче век науки, время великих достижений. В области знания, называемой физикой, мы, например, недавно доказали, что вся система законов природы, ранее считавшаяся незыблемой, на самом деле неверна; более того, доказано, что на самом деле никаких законов нет и не было, а природа в своём развитии подчиняется одной лишь случайности. Создавать вещество мы пока не умеем, зато не так давно научились блестяще уничтожать его.
В так называемой математике мы сумели дать определение неопределимого, основанное именно на его неопределимости, а это не так-то просто.
В области, называемой моралью, после долгих дискуссий мы пришли к выводу, что действия, связанные с продолжением рода, сами по себе не аморальны и не подлежат суровому осуждению. Из одного этого ты мог бы понять, что отвага наша не уступает нашей мудрости. Более того, развивая так называемую логику, мы вначале яростно утверждали, что добро — это добро, а позднее с тем же рвением принялись доказывать, что добро — это зло. И если где-нибудь, на земле или на небесах, существует какая-либо иная точка зрения, — будь спокоен, Амун-Ка-Зайлат, она от нас не уйдёт, мы рассмотрим и её.
Но, вероятно, наиболее выдающихся успехов достигли мы в области, известной как метафизика. Здесь установлено, что понятия бога и сущего равно необоснованны. Позже, опираясь на этот постулат, мы принялись возводить всевозможные системы воззрений, включающие в себя эти понятия. Мне не хватило бы времени даже на краткое перечисление всех этих систем. Скажу лишь, что сперва мы утверждали, что всё сущее создано богом, потом решили, что сущее возникло само по себе, затем — что эти два необъяснимых понятия на самом деле представляют собой неделимое целое, также, впрочем, необъяснимое. Чуть позже было решено, что существовать может либо одно, либо другое в отдельности, далее — что ни того, ни другого нет вовсе, и в итоге, сделав невероятное усилие, мы пришли к выводу, что бога создало сущее, на чём дело застопорилось. Согласись, мы обладаем подлинным даром творить сочетания из элементов, которые сами по себе остаются для нас загадкой!
И во многих иных областях доказывали мы свою одарённость. Есть, к примеру, нечто, называемое литературой... Но, к сожалению, времени больше нет. Я не успею описать тебе все науки, в которых мы достигли совершенства. Однако я слёзно молю тебя — не препятствуй, чтобы судьба пошла по мирному пути, и перенеси свою битву на несколько столетий в будущее!
Рыдания душили меня — так я разволновался, перечисляя наши разнообразные заслуги. Но бадариец, слушая мои слова, не скрывал нетерпения.
— Это невозможно, сын мой, — сказал он мне, — ибо великая битва, которую ты заклинаешь не начинать, должна разразиться именно в твоём веке. Гордись — тебе выпало стать свидетелем сражения, не имеющего себе равных во всём бесконечном времени... Излишне было бы напоминать, что все мои воины прошли специальную подготовку. Каждый из них в совершенстве овладел непростым искусством мгновенно передвигаться во времени так, чтобы загодя узнавать замыслы своих врагов, а также и последствия их действий. Всё это ты сможешь увидеть собственными глазами.
Пробил наш час, бадарийцы, — провозгласил он громовым голосом, обращаясь к своим воинам, — теперь вперёд, сквозь время и пространство!
Громкие возгласы бойцов ответствовали ему. Но тут же раздался грозный рык перголийцев и злобный хохот неизвестно откуда взявшегося Джинг-Джонга. И мгновенно перед моими глазами, а также под взглядом бармена, невозмутимо продолжавшего складывать колонки цифр, закипела настоящая битва.
Это было устрашающее зрелище. Воздух прочерчивали нескончаемые ливни падающих звёзд, в один миг превращавшихся в солдат, одетых в самое разнообразное платье. Я понял, что каждый из сражающихся, дабы обмануть противника, совершает мгновенные броски в прошлое и в будущее.
На моих глазах все бадарийцы внезапно куда-то сгинули, но тут же материализовались вновь, одетые в медвежьи шкуры и вооружённые каменными топорами. Они, вероятно, по ошибке залетели слишком далеко в прошлое. В ответ перголийцы растворились в сиянии разноцветных огней, а потом возникли в виде копьеносцев, построенных в каре. Я подумал, что передо мной македонская боевая фаланга. В свою очередь отряд бадарийцев преобразился в батальон мотострелков.
Мне пришлось наблюдать довольно занятные схватки. Благородный Амун-Ка-Зайлат сначала был одет в греческую тунику, потом — в латы средневекового рыцаря, восседавшего на боевом коне, также закованном в доспехи. Далее он превратился в американского солдата, а вслед за этим — в туго спелёнутого младенца. Очевидно, по ошибке. Вскоре он исчез и возник снова в обличии уродливого скелета. Своими костлявыми пальцами он схватил Джинг-Джонга, на голове которого к этому моменту красовалась меховая шапка. Перголиец сделал неуловимое движение и стал гигантской доисторической обезьяной, глаза которой, впрочем, горели всё тем же хорошо знакомым мне огнём. В ответ на это Амун-Ка-Зайлат рассыпался в прах.
На пороге кабаре валялись причудливые трупы, которые тут же вставали, осыпали друг друга разноязычными проклятиями, схватывались врукопашную, съёживались, раздувались, превращались в монстров, в зародышей, рассыпались в тлен. Перекрещивались лучи. Сплетались волны. Зал кабаре тонул в реках крови, которые тут же высыхали и пропадали.
Потом я увидел... Но как описать то, что не поддаётся никакому описанию? С меня было довольно. Я схватил чудом уцелевшую бутылку и единым духом осушил её, чтобы разом избавить себя от всех этих кошмаров.
* * *
Бой мало-помалу стихал. Постепенно погасли лучи. Монстры испарились. Стало пусто и неуютно. Молчаливый бармен сметал в угол осколки стекла. Все воины куда-то подевались. Один лишь Амун-Ка-Зайлат сидел рядом и говорил:
— Налей мне чего-нибудь, друг мой, ибо сражение было нелёгким. К тому же мысли мои путаются как никогда. Враги рассеялись во времени, но и наши солдаты тоже. Меня убивали, наверно, раз двенадцать, но зато, к великой моей радости, я успел сорок раз вышибить мозги Джинг-Джонгу, причём каждый раз в ином веке. Тем не менее отведать твоего славного винца, сдаётся мне, это не помешает.
— Но чем же всё кончилось? — еле выговорил я.
— Ну, — сказал он уклончиво, — так сразу не объяснишь. Не знаю, с чего и начать.
Внезапно он показался мне постаревшим, усталым, сникшим. Даже внешний облик его изменился: лицо потреяло свою чеканность, осанка — прежнюю горделивость.
— Послушай, — медленно начал он. — Если не ошибаюсь, то истина заключается в следующем. Тебе известно, что Джинг-Джонг замышлял переселить в Бадари часть перголийцев. Так вот, нам удалось перехватить только их передовой отряд, в то время как подавляющее большинство перголийцев высадилось у нас в гораздо более отдалённом прошлом. Задолго до моего рождения Бадари уже попала под власть этих существ, о которых мне отныне неудобно плохо отзываться.
Наступило молчание. Нет, я не бредил: он действительно съёживался и старел на глазах. Лицо его избороздили морщины. Ещё одно, последнее чудо? Или я всё-таки сошёл с ума? Где я видел эту сатанинскую ухмылку, эти глаза, горящие дьявольской хитростью, эти тонкие губы?.. Он продолжал:
— Так что план Джинг-Джонга осуществится, то есть уже осуществился. То, что произошло, мог бы, в сущности, предсказать заранее какой-нибудь мудрец, но я после всех этих приключений пребываю в такой растерянности, что мой мозг не в силах охватить всего разом.
Бадарийская раса растворилась. Её вытеснила раса перголийская. Преклони колени, парижанин, перед необъятной мудростью сущего! Перголийцы превратились в бадарийцев, но затем, с течением времени, бадарийцы в свою очередь стали перголийцами. Они одновременно и предки наши, и мы сами, и наши потомки; мы же — и пращуры их, и прапраправнуки одновременно. Все мы так переплелись, что стали одним и тем же. Они — это мы, говорю я тебе, а мы, живущие в Бадари, — это они.
Каждая из двух воюющих сторон, которых ты видел, отражает один из аспектов одной и той же действительности. Каждый воин сражался с самим собой, а я, Амун-Ка-Зайлат, и есть учёный-перголиец Джинг-Джонг. Я порождаю сам себя в будущем и воскресаю в прошлом...
Превращение завершилось. Рядом со мной сидел, прихлёбывая из бокала, Джинг-Джонг. Голова моя пошла кругом. Переживания расстроили мои нервы и затуманили рассудок.
Я вышел из кабаре. Бледный рассвет занимался над старым Монпарнасом, где прошла моя тихая жизнь. Джинг-Джонг увязался за мной. Он беспрестанно хихикал, заранее зная, что произойдёт. Присутствие его превратилось для меня в пытку. Любой ценой я должен был вырваться из этого кошмара.
Внизу, в сточной канавке я заметил матово-белый округлый предмет. Видно, один из воинов обронил здесь свою машину времени. Я подобрал её и с интересом принялся разглядывать. Внимание моё привлекли две кнопки. Перголийский учёный с подозрительной готовностью объяснил мне их назначение: одна служила для начала движения во времени, а другая — для остановки.
— Машина установлена на прошлое, — ободряюще говорил перголиец. — Попробуй, не бойся. Ты улетишь совсем недалеко. Только нажми первую кнопку и тотчас другую: ты вернёшься в прошлое, но всего на несколько часов. Это совсем просто.
И таково было обуревавшее меня желание вырваться из ада, что я не стал долго раздумывать. Мне и в голову не пришло, что за приторной услужливостью Джинг-Джонга кроется дьявольская хитрость. Я зажмурил глаза и лишь потом, нажав на кнопки, проклял всё на свете.
Меня сильно тряхнуло, подкатила тошнота, вокруг замелькали яркие светила. Потом — ещё один толчок, и я вновь на Земле.
Через секунду я всё понял. Окружающий мир помолодел на двенадцать часов. Я включился в существование накануне вечером, с теми же мыслями и настроениями, что и тогда, перед началом всех приключений. Мне предстояло заново переживать эту кошмарную ночь, причём во всех подробностях, а стало быть, на исходе ночи мне вновь придётся подобрать машину времени и нажать на кнопку. И снова я вернусь назад, и опять потащусь через эту ночь... И так вновь и вновь, до бесконечности. Еле заметное движение моего пальца навсегда затянуло меня в замкнутый цикл течения времени...
* * *
Я открыл глаза и осмотрелся.
Я сидел на террасе кафе «Куполь», глядя на прохожих и потягивая прохладное пиво, — удовольствие, которому я всегда предаюсь в жаркое время года. На столе по обыкновению лежала развёрнутая газета, и, устав смотреть на прохожих, я опускал в неё глаза и пробегал строчку-другую.
Мне казалось, что в целом жизнь вполне сносна.
Именно в эту секунду в моё мирное существование вторгся бадариец...
ㅤ
Автор: Пьер Буль
1952 г.