Белесое нечто, парящее в сгущенной спиртовой атмосфере, вечно погруженное в то ли сон, то ли какие-то свои мысли, вечно описывающее медленные круги.
Рэй Брэдбери, «Банка»
* * *
Лето давно отступило, ушло на покой — и небо теперь тусклое, словно из него высосали всю жизнь. Похоже, небо понимает свою потерю, вот и плачет тихо-тихо, мелким колючим дождиком.
Васёк без особой цели шатается под огромным, крытым пространством рынка. Люди вокруг — такие же хмурые, как небо, которого здесь не увидеть, как загаженная окурками и плевками земля, как и сам Васёк. А и верно, чего зря лыбу тянуть? Чай, не на райских островах живём.
Васёк медленно идёт, несёт свою значимость с гордо поднятой бритой головой. Настоящий мужик — руки в карманах, плечи под олимпийкой — во всю ширь, жвачка во рту скрывает перегар. Сейчас хорошо бы найти подарок Оксанке, чтоб мозг не выела за вчерашний вечер, проведённый с пацанами и бухлом... Вспомнить, что она любит — и, считай, чётко будет сработано.
Васёк думает, думает напряжённо, небрежно отпихивая плечом зазевавшихся на дороге. Мелькают, как мухи под лампой, согбенные азиаты, старые бабки, с их извечными гигантскими сумками, алкаши, мечтающие наскрести на новый пузырь... На прилавках горами высится снедь, стоят вёдра с охапками букетов, разложены цветные тряпки, не распроданные за сезон, рассыпаны никому уже не нужные dvd-диски. Букеты — это, конечно, норм тема — но розы Оксанка не любит, за ромашки один раз леща дала (и ведь не вмажешь ей в ответ!). А других цветов Васёк и не знает. Ну, подсолнухи, разве что, так их все пацаны уважают, за семки-то.
Васёк оттирает от цветочного прилавка какого-то длинношеего деда и внимательно рассматривает букеты, силясь вспомнить, когда он в последний раз дарил что-нибудь своей бабе. Как-то само собой выходит, что Оксанка всегда берёт часть его зарплаты, его кровных, потом и матюгами заработанных, и валит в райцентр, где у неё родня.
Но иногда и широту духа демонстрировать надо, думает Васёк и сам удивляется, откуда слова такие в его голове. Ну, да хрен с ними, с цветами, всё равно завянут и на помойке окажутся.
Торговые ряды манят разнообразием, людской гомон лезет в уши, бесит, аж кулаки чешутся... Или это с похмелья?
Васёк как-то незаметно оказывается в одном из дальних углов рынка, проходит мимо попрошаек с их жалостным причитанием да жестяными тарелками с мелочью, отпихивает борзого цыганёнка, чтоб не юлил под ногами, а потом…
Сначала он замечает банку — самую обыкновенную, двухлитровую, в таких ещё огурцы-помидоры на зиму засаливают. А внутри, в каком-то спирту или ещё какой пакости — неподвижное, точно парящее...
Васёк подходит ближе, ноги сами ведут его, а глаза — не в силах оторваться от того, непонятного, что плавает в ней.
Там, между толстыми стеклянными стенками, словно космонавт в невесомости, висит белёсое, скрюченное нечто, с несоразмерно большой головой, маленьким открытым ртом и навечно распахнутыми слепыми глазами. У него нет ни ручек, ни ножек, только какие-то тонкие, искорёженные отростки, которыми нечто цепляется за окружающую его пустоту.
Васёк садится на корты у банки, не замечая ничего вокруг. Он смотрит на нечто внутри — и вдруг вспоминает детство, вспоминает ночи, которые он, мелкий шкет, проводил под одеялом, чтобы не видеть монстров, глядящих на него из тьмы ... такими же слепыми глазами...
Теперь он вырос, и его самого боятся лохи, которым не повезло припоздниться по дороге в свои норы. А страх-то никуда не делся, он, оказывается, здесь, в банке своего часа ждал.
Васёк осторожно протягивает руку и дотрагивается до холодного стекла. Банка как банка, у него самого такие пылятся.
— Что, нравится? — раздаётся над ухом. Совсем молодой голос, и какой-то слишком развязный для рыночной суеты.
Продавец, значит. Плюгавый дрыщ, в каком-то сером шмотье. Рыжий и конопатый, как в той песенке дурацкой. Только вот лицо стрёмное — мелкое и серое, в рытвинах.
— Нравится хреновина? — он улыбается, глаза и зубы у него тоже серые.
Васёк медленно распрямляется, лениво думая, не дать ли плюгавцу в харю с ноги, а затем — не расколотить ли злосчастную банку? Но потом его взгляд снова падает вниз, встречается с распахнутыми глазами на маленьком искажённом личике, и ему опять кажется, что из стеклянного омута на него смотрит детство — беспомощное, зашуганное, являющееся в редких ночных кошмарах.
— Чё это за херь? — кивает Васёк на банку.
— А в душе не ебу, — откликается продавец. — От деда осталась; он в морге работал, какой только дичи у него не было. И уродцев таких тоже, штук шесть, этот — последний. Остальных студера-медики расхватали.
Он снова улыбается, и Васёк думает, что попадись он ему лет пять назад, без поломанного челюка не ушёл бы. Правда, мобилу у такого додика вряд ли стрясёшь — что тогда, что сейчас.
— За сотен отдам, — предлагает продавец, и в этот раз улыбка кажется почти жалкой. — Меньше, извини, не уступлю — деньги, капец, нужны.
Нахера мне эта поебота, — думает Васёк, — я ж тут вообще по другому вопросу. Он скользит взглядом по лицу плюгавца, смотрит на хилые руки, спрятанные под изношенными рукавами, оценивает его тощую, скособоченную фигуру. Нарик, как пить дать, нарик. На дозу собирает. А с такими у него разговор короткий.
— Давай так договоримся, — негромко говорит Васёк. — Я щас эту херь забираю и ухожу, а ты сидишь тихо. За это я не вернусь с пацанами и не поправлю твоё ебало на другую сторону, и рёбра тебе ломать тоже не стану.
Он протягивает руку и не спеша, по хозяйски, поднимает банку; пальцы вновь ощущают холод стекла.
— Рыпнешься — тебе же хуже.
Продавец дёргает серым лицом, поджимает серые губы, косит серыми глазками по сторонам. Но вокруг, считай, никого, да и кто будет впрягаться за нарика?
Дураков нет.
Ничё. Пусть благодарит, что деньги не отбирают, и вообще дышать оставляют. Но это явно ненадолго, судя по вывеске его полудохлой.
И Васёк идёт прочь, не оглядываясь, да и зачем оглядываться, и так насмотрелся достаточно. За спиной — вполне ожидаемая тишина, в голове — мысли, что Оксанка опять включит обиду и минимум пару дней к ней в трусы лучше не лезть, в руке — холодный, жёсткий призрак детства.
* * *
Вечерние сумерки наползали на полупустые улицы. Обитатели спальных дворов нехотя расползались по своим двух-трёхкомнатным загонам. Ветер сделался ещё холоднее, но компания, захватившая лавки около одного из домов, расходиться не собиралась.
Дом этот ничем не отличался от своих собратьев — стандартная десятиэтажка с трескающимися от времени стенами и пустыми глазами окон. Да и компания, в принципе, была вполне классическая — и весьма нежелательная для любого позднего прохожего.
Чёрно-серая рябь спортивных костюмов, запылённые кроссовки, шелуха от семок веером по асфальту. Почти одинаковые выражения лиц, одинаково короткие стрижки, скрытые за капюшонами.
Вечер обещал быть скучным — подступающий холод разогнал по домам всех окрестных лохов, ждать залётных тоже не было особого смысла. Но они не расходились, просто от нефиг делать, просто потому, что валить так рано в хату западло, ещё фонари не зажглись, а ночной ларёк откроется только через пару часов.
Под знакомое буханье басов подъехал Васёк; несколько капюшонов лениво повернулись на звук, остальные продолжили лузгать семки и трепаться за жизнь.
Мягко прошелестели, тормозя, шины. Резко, как по щелчку, затихли басы. Хлопнула дверца водительского сиденья.
— Ну чё, здорова, пацаны, — негромко сказал Васёк, опёршись на капот «Приоры».
— Даров, — откликнулось несколько голосов. Ветер брызнул шелухой под колёса.
Васёк с минуту многозначительно смотрел на приятелей. Он хотел, чтобы все ощутили распирающую его тайну, хотел, чтобы все почуяли холодок, пришедший словно бы из дурных снов и обмоченной от страха постели.
— Чё пялишься, как именинник? — наконец спросил Толян, самый близкий из всех, школьный кореш, с которым на пару они чистили карманы первоклашкам ещё тогда, в нулевых. Васёк ухмыльнулся.
— Да у меня тут, — кивнул на заднее сиденье, — одна шняга есть. Я подумал, может, вам будет любопытно её заценить.
Несколько голов под капюшонами переглянулись; кое-кто даже перестал щёлкать семки. Васёк понял, что внёс оживление в их угрюмое болото, словно вместе с ним из райцентра приехало что-то новое, ещё не заметное, но уже ощутимое. Что-то, что навсегда изменит каждого из них.
За спиной негромко, насмешливо присвистнули.
Ну конечно. Паха Штырь. Даже оборачиваться не надо — вон, как парфюмерией завоняло. Единственный из знакомых, у кого тоже есть тачка — Бэха Семёрка, пацанский шик. У них на районе он недавно, откуда принесло — пёс его знает, о своём прошлом не рассказывает. Зато есть у него пара весьма характерных наколок, да вечный нож. Редкостное мудло, если сказать коротко. Но тачка, конечно, что надо. Не в жизнь не похож он на богача, явно родаки прикупили — или взял в кредит, а теперь гасится по другим городам.
Васёк его терпеть не мог — и, признаться, Паха всегда отвечал взаимностью.
Вот и сейчас.
— У тебя, Вась, только одна шняга — между ног болтается. Но нам её не суй — мы тут все нормальные.
Кто-то тихо сплюнул смех, кто-то хмыкнул, поигрывая чётками.
Васёк выдохнул вспыхнувшую ярость. Махач затевать не хотелось — тем более за пару улиц от дома. Да и приехал он сюда для другого.
— Короче, смотрите, — он, стараясь не глядеть на Штыря, бережно достал с заднего сиденья заветную банку и поднял её на вытянутой руке.
— Это чё за ...? — Толян прищурился и поднялся с лавки. К нему присоединились ещё двое.
Васёк держал банку крепко — не вырвешь, но пацаны и не стремились. Они наклонились к самым стеклянным стенкам, и на лицах у них проступило что-то давно забытое, неуловимое прежде.
— Жесть какая-то, — к ним подошли остальные. Они шмыгали носами, лезли вперёд, оттесняя друг друга, морщили лбы. Васёк вдруг ощутил внутри теплоту, словно в мороз «беленькой» хлебнул.
— Это типа труп?
— В натуре, как мумия...
— Бля, а может это гуманоид, типа? Х-ха!
Паха Штырь стоял у подъездной двери и не издавал ни звука. Васёк ухмылялся шире прежнего.
— Братан, дай на мобилу сниму, — полез в карман ветровки Толян, но Васёк ловко спрятал банку за спину и, оттеснив стоявших сзади, убрал её в машину.
— Не, пацаны, сеанс на седня окончен, — он сел за руль и, словно поколебавшись, добавил, — А хотите — подходите ко мне через пару часов, там и посмотрите, и сфоткаете, если приспичит, да и пивас у меня в холодильнике ещё остался.
— А Оксанка твоя как, не заистерит? — спросил Толян с сомнением.
— Не сцы, она у меня ручная, — усмехнулся Васёк, врубая музон.
Басы снова огласили тишину дворов, и «Приора» мягко тронулась, провожаемая внимательными, словно бы вспомнившими что-то давно забытое, взглядами.
Ветер продолжал разносить во все стороны шелуху. Паха Штырь на ступеньках подъезда матюгнулся, негромко и зло.
* * *
На свой пятый этаж Васёк поднялся по лестнице — снова накрылся лифт. Но сейчас это не имело никакого значения — как и облупившиеся, давно не перекрашиваемые, стены с дурацкими надписями на них, как и мигающие, так и норовящие погаснуть подъездные лампы, как и череда одинаковых унылых дверей с одинаковой унылой жизнью за ними.
Он шёл — и его детский страх покорно следовал за ним, заключённый в стеклянную тюрьму. Теперь он был его хозяином, властителем, господином.
Звякнули ключи в замочной скважине. Квартира встретила его привычным гудением компьютера, привычным тиканьем старых часов, привычной тишиной в комнате, куда Оксанка уходила спать в часы их периодических ссор. Васёк прошёл к себе и поставил банку прямо на крышку телевизора.
Хоть какая-то польза от этого ящика будет.
— Явился, наконец?
А вот и Оксана — как всегда, красивая и как всегда, не в духе. Шикарная куколка: длинные ноги, золотистые волосы до классной задницы, глаза синие-синие, как те цацки, на которые она когда-то в ювелирке засматривалась — он ещё себя тогда нищим почувствовал. Васёк всегда любовался ей, как в первый раз. И не специально даже, само собой так выходило.
Пацаны, конечно, завидовали до зубовного скрежета. У половины из них баб не было, у другой половины — селёдки да швабры. А тут — краса неземная, смотришь — и не верится, что этакое чудо делит с тобой постель.
В постели она, правда, была... Не бревно, нет, но могла бы и погорячее. Ну да пофиг, главное, что голова не болит, считай, никогда.
В конце концов, много ли пацанов со своей школьной любовью жить начинают? Вот и выкусите.
— А это ещё что?.. — её голос зазвенел удивлением, синие глаза расширились. Она смотрела на нечто в банке — а нечто в банке слепо таращилось на неё сквозь стекло. Васёк ухмыльнулся, провёл ладонью по короткому ёжику русых волос.
— А ты сама посмотри, зай, на что похоже?
Оксана шагнула вперёд, бесстыжим маятником качнулись сочные бёдра, обтянутые тонкой тканью домашних леггинсов. Васёк наблюдал за ней с удовольствием, радуясь ещё и от того, что она не визжит, не кричит, не искривляет губы брезгливо — как наверняка любая другая баба сделала бы.
Оксана смотрела на банку и на заключённое в ней Нечто с минуту. Васёк уже хотел подойти и обнять, отвлечь, заняться чем-то куда более приятным, но вдруг по её лицу точно пробежала тень, глаза на миг распахнулись широко-широко, как у испуганного ребёнка, и она резко развернулась, такая красивая — и такая разгневанная.
— Оно...оно очень на тебя похоже, дебил!
Лицо обожгло пощёчиной. Хлопнула дверь чёртовой второй комнаты.
Нечто в банке осталось совершенно равнодушным к вспышке женского гнева, а вот у Васька, чего греха таить, соскучившегося по Оксанке с её тугими бёдрами, сердце заколотилось сильнее, только не от возбуждения, а от обиды. Руки сами собой сжались в кулаки, но это было нельзя — он никогда не бил свою бабу, не по-пацански всё-таки. Стараясь унять собственную злость, он уставился на банку и неожиданно для себя заговорил:
— Бля, ну что ей ещё не так? Я не для неё, что ли, пашу на этой заправке, как проклятый? Не для неё, что ли, курить бросил? С пацанами выпить — это ж святое, бля! А она хвостом крутит. Да и эти её загулы раз-два в месяц, с роднёй её сраной... Всё я, сука, терплю! А она... Хоть бы в жопу дала разок, так ведь нет, и на лицо, бля, тоже не смей! Ещё и пацаны пялятся, когда приходят...А она дёсна сушит перед ними! Я у себя, как в гостях, нах!
Нечто, парящее в пустоте, молчало, просто смотрело мёртвыми глазами — и Васёк вдруг понял, что ему стало легче. Вся тоскливая злоба будто растворилась под этим навечно спокойным взглядом.
— Ну, ниче, — тихо сказал он. — Теперь всё изменится, отвечаю. Всё изменится.
Нечто смотрело и молчаливо соглашалось с ним.
А потом тишину нарушила короткая трель дверного звонка.
На пороге стоял Толян, а с ним — ещё трое пацанов.
— Ну, мы, короче, решили заценить ещё раз эту херню... И это, теперь можно сфоткать будет?
* * *
Вслед за холодным сентябрём пришёл мрачный октябрь. Небо стало ещё серее, ещё равнодушнее к суетливой земле, по которой кусачий ветер продолжал гонять листья, шелуху и прохожих.
Холодно было в мире, а вот на душе у Васька — тепло. Впервые за долгое, очень долгое время он вдруг ощутил свою значимость, почувствовал свою уникальность, познал уважение пацанов.
Раз-два в неделю, обычно — вечерними выходными, в тишине подъезда разносилось настоящее многоголосье шагов, и Васёк улыбался, зная, что через минуту-другую трель дверного звонка снова подчеркнёт его статус.
— Здаров... Ну, чё, пускаешь сёдня?
И пиво в холодильнике продолжало прибывать, только теперь его приносили пацаны. Васёк впервые в жизни понял, как это прикольно — экономить на чём-то.
Бабки-то лишними не бывают.
— Заваливайтесь, — коротко говорил он чаще всего. Братания, хлопки по плечу, стандартные реплики ни о чём... Он прекрасно понимал, для чего они приходят, и вёл их в спальню.
Там они рассаживались перед телевизором, который Васёк и не думал включать. Раньше они порой собирались вот так, попыриться в ящик на футбол или бои без правил, но сейчас... Сейчас Васёк даже свет не врубал. Только подсвечивал старый «Самсунг» такой же древней настольной лампой.
И тогда из сумрака комнаты выплывало оно — затаившееся в банке Нечто. Оно висело в холодной тьме, скрюченное, равнодушное и вместе с тем — выжидающее. Его слепые глаза, не мигая, смотрели перед собой, а Васёк пристально следил за лицами пацанов. И не было и дня, чтобы кто-нибудь не передёрнул судорожно плечами, не отвернулся, изо всех сил проводя ладонью по лицу, словно бы пытаясь что-то сбросить с него, не побледнел и выдохнул раз, другой, третий — как перед прыжком в ледяную воду.
Со стороны эти посиделки наверняка походили не то на сборище анонимных алкоголиков, не то на секту. Но Васёк не задумывался, как это выглядит со стороны. Он просто садился подле телевизора, на брошенный на пол плед, затягивался сигой — он снова начал курить, словно какая-то внутренняя свобода вернулась — и ждал.
Обычно к нему присоединялась ещё парочка курильщиков, и комната потихоньку наполнялась запахом курева и дымом. Толян, сидевший ближе всех к нему, чаще всего рассеяно жонглировал смартфоном — он уже сфоткал банку, наверное, раз десять, выложил у себя в соцсети и всем знакомым с соседних районов показал, и теперь не знал, с какой ещё стороны подступиться к этой странной херне. Семки тут не лузгали — нефиг ковёр пачкать, хрен потом вычистишь. Здесь вообще не было обычного трёпа о житухе и обсуждений, кому уже набили рыло, а кому ещё надо набить. Всё это оставляли во дворе, за порогом квартиры. Говорили совсем о другом.
— Ебать, — произносил кто-нибудь после некоторого молчания; чаще всего это был Толян на правах ближайшего кента, иногда мог включиться Серый или Димон, у которого на улице рот вообще не закрывался. — Пацаны, я вот смотрю на эту херь, смотрю — и как в пропасть, нах, падаю.
Чаще всего кто-нибудь согласно хмыкал в ответ, или щёлкал пальцами в ожидании непонятно чего, а оратор — кем бы он ни был — продолжал:
— Она, бля, мне даже сниться начала. Вроде мелкая погань, в унитаз спустить можно как нефиг делать, а чё-то в ней есть такое... Чёткое прям.
Васёк довольно улыбался, кивал. Это да. И про чёткость, и про сны — в самую точку.
— Я уже Светку свою нахуй послал, — сообщает Димон между глотками пива. — Прикиньте, говорила, тля, мне эта штука дороже её, только о ней, тля, и думаю! — Он оглядывал собравшихся с затаённым весельем, улыбаясь, скаля мелкие жёлтые зубы. — Ну, так, а какая ей цена, нах, если три месяца встречались, а в рот так и не взяла?
По комнате прокатывается гогот, невольно усмехается и Васёк. Но потом снова наступает тишина, и темнота обволакивает со всех сторон, льётся из окна, таится под потолком. И лишь огромные белые глаза всё смотрят и смотрят из тьмы в луче тусклого света, смотрят куда-то во мрак, из которого ненадолго вышли когда-то очень-очень давно.
— А мне она чем-то смахивает на баклана одного, ботана, — говорит Серый. — Я ему пару лет назад челюк ломанул и по башке напихал сверху. Не помню, за что, бухой был. Потом его скорая вроде увезла, без понятия, чё с ним стало. И вот у него, короче, такие же глаза были, ну, как меня увидел. Ссыкун, сразу видно...
— Да не, — возражает Толян. — У этой хрени глаза пустые, в них ничё нет, ни страха, ни, блядь, радости. Ты присмотрись.
И они смотрят, отхлёбывая пиво, обмениваясь негромкими замечаниями, пуская никотиновый дым. Васёк следит за ними прищуренным взглядом. И ему кажется, что он словно насквозь видит их — видит унылые, бессмысленные жизни, которые не заполнены ничем, кроме извечного бухача, махача и, если повезёт, ебли. Видит их скрытые страхи, видит их тупую злобу, за которой прячется никчёмность.
И тогда Васёк вновь понимает, насколько он выше, значительнее любого из них. Его-то страх вон — на крышке древнего телевизора, прирученный и взятый в услужение. Не страх теперь, а ещё одно развлечение в холодные осенние вечера, когда в клуб или в рыгаловку идти — в падлу.
Но вот приходит и его очередь сказать своё слово. И, как хозяин, как победитель своего страха, он бывает жёстким.
— Я, пацаны, вот что думаю, — говорит обычно Васёк. — Это, по ходу, просто какой-то дохлый ребёнок, который таким и родился. Чё, мало ли баб блядует? Нагуляла какая-нить шкура, а потом родила подарочек — и выкинула, пересравшись. Или сама откинулась, а он недоношенным и выполз. Куда ему дорога-то, ёпт? Только в банку! А так, может, вырос бы. Компанию нашёл. Нормальным типом стал.
После его слов под низкими сводами спальни повисало молчаливое согласие. Возможно, каждый из них вспоминал свои отношения, погрязшие в рутине, приведшие к тупику. Васёк в такие минуты всегда думал об Оксане.
Первые дни после того, как всё поменялось, она частенько начала устраивать ему истерики, требуя унести банку, спрятать, выбросить; она говорила, что глаза запертой в стеклянном пространстве дряни следят за ней, что они мешают ей спать. Васёк и сам спал не ахти, но так и раньше порой бывало, из-за чего тут истерить-то?
А ещё — в этом он не сомневался — Оксанка не могла простить ему, что с появлением банки она перестала быть главным сюрпризом таких вечеров. Теперь пацаны приходили, погружённые в предстоящее, теперь они лишь коротко и равнодушно здоровались с ней. Васёк воспринимал это с затаённой радостью, но всякий раз видел, как бледнеет лицо Оксаны, как сжимаются в ниточку её чувственные губы и глаза её — они ох, какие зрячие, и то, что в них можно прочесть, ему ох, как не нравится.
За последний месяц они спали вместе всего раз пять. И каждые выходные теперь она сваливает к родственникам, мать их за ногу.
Вот и сегодня.
Васёк морщится, скрывая это за новой затяжкой. Странно, но пиво снова кажется каким-то невкусным, да и кайфа после него давно нет — как воды попил.
Он бросает взгляд на пацанов. И чудится ему, что каждый из них — как будто не в себе, как будто по башке ударенный, что все они в этой комнате — на самом деле послушные игрушки этой недвижной хрени в банке, что он сам — не хозяин её, а раб. Но потом он вздрагивает, кашляет, отгоняя дым, и это проходит.
— Не пацаны, вы как хотите, а мне на неё стрёмно пялиться, — признаётся Дрон с его вечной шапкой, которую он небось, даже в кровати не снимает. — Я, сука, смотрю ей в глаза и, пиздец, пробирает. Как будто кошмарный сон наяву вижу, нах.
— Ну правильно, — ржёт Толян. — Это ж инопланетянин! Щас в мозг тебе проберётся и сожжёт его к хренам! Или, чё они ещё там делают, захватит его, и будешь, как зомбак — тупой и слюни пускать!
Пацаны ухмыляются. Дрон — вечный объект подколов, впрочем, не особо злобных. В любой компании должен быть свой Дрон, незаменимый, когда надо в драке дать кому со спины, или вытянуть что из кармана. За то и ценИм.
— Не, это не пришелец, это типа призрак в банке, ёпрст! — слышится сквозь тьму и дым.
— Мумия фараона, бля!
— Мутант из Чернобыля!
— Короче, пацаны, мир нихуя не изведан, и вот эта херня — она как пример, лучше любых слов об этом, бля, говорит, — подводит неизменный итог дебошир и завсегдатай мусарни Жендос, почёсывая бритый череп.
Васёк не спорит. Не изведан, так не изведан. Всё равно жопа уже затекла сидеть, да и на работу завтра рано.
* * *
На ступеньках у подъездной двери они, по обычаю, немного покурили ещё, покурили в полной тишине. Васёк прощально жал руки и хлопал по плечам, зная, что на работу завтра выйдут немногие, если точнее — почти никто, кроме него. Кто-то жил на родительские шиши, кто-то — на каким-то чудом выцарапанную стипуху в колледже, Серый и Жендос — так до сих пор промышляли гоп-стопом.
Васёк вновь ощутил, как внутри поднимается нечаянная гордость — да, он тоже может не слабо прописать в морду и шугануть подвернувшихся додиков по старой памяти, но зато у него есть не только кулаки, но и голова, и вполне неплохие бабки. Дрочат на заправке, конечно, будь здоров, но зато хватает не только на пивас и сиги.
— И, всё-таки, любопытно, чё там на самом деле за херобора, — задумчиво произнёс Толян.
В ответ из вечерней тусклости внезапно и насмешливо прогудел клаксон.
— Да ничё там нет! Ничё, кроме дохлятины и вони, отвечаю!
Паха Штырь? На кой хрен он прикатил сюда на своё Бэхе?
— Вылей в унитаз свою банку, Васян, — он ухмыльнулся, опершись на водительскую дверь, и во всей его позе был неприкрытый вызов. — А потом снова соли в ней огурцы, если отравиться не боишься и под себя всю жизнь ходить.
Васёк сжал кулаки. Паха был на голову выше его, почти два метра, да и бицуха побольше, да и нож наверняка дома не забыл... Но какого хера он лезет?
— А тебе не пофиг, Штырь? — процедил он сквозь зубы. — Или завидуешь?
— Чему, бля, завидовать? — сплюнул Паха. — Вы, пацаны, уже месяц как сектанты долбанутые шатаетесь. Он вас чё, накуривает? За конец света втирает? — и снова эта поганая ухмылка, которую Васёк всегда мечтал стереть хорошей вертухой. — Чё, Васян, голоса в голове?
— Да ты... — Васёк чуть было не рванулся со ступенек вниз, но Толян и Дрон повисли на плечах, удержали. Остальные молчали, пряча глаза, и это было обидней всего. Паха Штырь победительно улыбнулся, и Васёк, матеря себя внутри самыми последними словами, не смог выдержать его взгляд.
— Ладно, свидетели Иеговы, морозьте яйца дальше, а я поехал. Вот щас, только даме дверь открою...
Васёк почти не удивился, когда из машины вышла Оксана. Разве что что-то дёрнулось в груди, как какой-то гадкий скользкий червяк. Оксана молча, не глядя, процокала мимо них каблучками, красавица неземная, любовь школьная, невозможная — и вот уже её унёс на пятый этаж лифт, а Васёк остался стоять с пацанами, и в то же время — один, совсем один в своём страшном подозрении.
Холодный, почти ледяной ветер продолжал волочить во тьму мёртвые листья.
* * *
— Он просто подвёз меня, Вась, успокойся, — голос Оксаны холоднее ветра на улице. — Мать заболела, вот и пришлось раньше уходить, а он как раз от своих друзей возвращался. Не придумывай себе всякой херни, — чмокнула в щёку…странно, так она никогда раньше не делала. — А сейчас — спать.
Она опять уходит к себе. Васёк сжимает и разжимает кулаки. Сломать бы эту дверь, разнести по щепочкам...
Он не верит ей.
Её уже подвозили так, раза три. Но он почему-то не придавал этому значения — даже машину не пытался рассмотреть. Бляха, когда же это началось?
Пару недель назад, не раньше.
Но что, если... Что, если...
Васёк чувствует, как голову сдавливает тупая боль. Очень сильная боль, от которой словно иголки вгоняют — не под ногти, под веки. Тонким звоном поёт обида в ушах. Нужно облегчить эту боль. Унять, пока мозг не разлетелся.
Сам не понимая, зачем, он добредает до телевизора, берёт в руки банку и прислоняется лбом к прохладному стеклу.
И боль уходит. Испаряется мгновенно, как по щелчку.
Васёк смотрит на Нечто в банке. Молча благодарит. Это ведь оно — призрак, пришелец, посланец из какой-то неведомой дали — помогло. А он, дебил, ещё мертвым ребёнком называл.
Нечто смотрит на него. Огромные глаза его всё также пусты и спокойны. И Ваську кажется, что оно прекрасно его видит, что оно не обижается, что оно всегда готово дать ему облегчение. Васёк бережно ставит банку обратно, на свой импровизированный алтарь.
Ночью он снова не может заснуть, проваливается в кошмары, стонет во сне — и белые слепые глаза из темноты пристально наблюдают за ним.
* * *
Приближался ноябрь, и с каждым днём всё мрачнее, пустыннее становились улицы. Оксана всё реже и реже ночевала дома, и Васёк понимал, с кем она проводит свои ночи.
Но странное дело — ни разобраться с Пахой самому, по-пацански, ни даже подговорить корешей и встретить ушлёпка где-нибудь в тёмной подворотне, ни на что из этого у Васька не хватало...смелости.
Страх снова стал возвращаться, но теперь у страха были обычные, ничем не примечательные лица, обычные одеяния, да и тьма теперь не была местом их обитания. Он стал бояться людей.
Он, который ещё недавно мог свернуть морду на сторону любому борзому упырю и нагнуть любого спортсмена.
Выходя на улицы, Васёк не ощущал привычной силы, не чувствовал привычного, вальяжного спокойствия и азартного желания задеть кого-нибудь плечом посильнее. Он шёл, втянув в плечи голову, надеясь лишь, что его не заметят, не окликнут, не сомнут.
Каждый шаг давался ему, словно ноги были из свинца. Колючий взгляд бабки на лавке, пустой взор бессмысленно таращащегося алкаша и даже робкий промельк ботаника в очках и с тонкой петушиной шеей — каждый словно рушил Васька в ещё большую и большую бездну.
Он вспоминал их всех, всех, кого когда-то избил, унизил, сломал. Их лица приходили к нему во сне, и глаза у них были пусты, мертвы, распахнуты слепо и широко, и головы словно висели в чёрной пустоте, и, приглядываясь, Васёк осознавал: все они — банках... В обычных двухлитровых банках — в таких самое то огурцы или помидоры засаливать.
С каждым разом просыпаться было всё трудней, голова болела — и именно от этой боли Васёк чаще всего просыпался.
Успокоить его могло лишь прикосновение другой банки, ощущение её холодного стекла.
И глаза теперь были другие — Васёк научился различать эмоции в застывших навеки бельмах. Нечто было живым, теперь он чётко это понял. Оно наблюдало за ними, за всеми пацанами, как когда-то — за тем нариком, а до него — ещё за многими, многими другими...
Скольких же людей Оно повидало, думал порой Васёк, но не знал, как подступиться к Нему с вопросом.
Зато он привык разговаривать с банкой — точнее, с её обитателем. Разговаривать пустыми одинокими вечерами, когда его уже давно не согревало тепло Оксанкиного тела. Он изливал всего себя, рассказывал о детских страхах, признавался в слабости, в ненависти к проклятому Пахе, в тоске и боли по утрачиваемой любви. Нечто слушало его, невесомо паря меж стен своего стеклянного обиталища, и всякий раз, ставя банку на привычное уже место на телевизоре, Васёк успокаивался, и даже вынужденное одиночество казалось ему по-своему приятным.
До нового пробуждения.
Выходные посиделки с пацанами стали уже регулярными, и каждый раз Васёк яростно гнал от себя издёвку Штыря насчёт секты. Он смотрел на пацанов и не видел в них тех перемен, что терзали его изнутри. Они казались ему, скорее, какими-то опустевшими, словно себя потерявшими.
Каждый такой вечер пробуждал в них воспоминания, каждый раз кто-нибудь сравнивал обитателя банки — то с утопленным в детстве щенком, то со сбитой на тачке старухой (да, был в своё время у Димона такой грешок, за него и прав лишили), то даже с младенцем на руках у Богоматери. Васёк никогда не задумывался особо насчёт Бога, но сейчас сравнение показалось ему смешным и глупым.
Ведь его бог — здесь; он висел в банке и озирал свою уличную паству спокойным, всепонимающим взглядом. Тот, кто даёт облегчение, кто всегда слышит — и утешает, ни слова не говоря.
Васёк видел, как внимают его молчанию пацаны, видел, как готовы они всегда выслушать и его, но теперь он никогда не называл своё Божество младенцем или мутантом, и строго одёргивал тех, кто позволял себе бухое кощунство. На это у него были и силы, и смелость — словно Оно, в банке, вознаграждало его.
По счастью, никто из пацанов не спрашивал об Оксанке, да и чё он — обязан, что ли, перед всеми отчитываться?
Выходные... Они всегда принадлежали ему — ему и его Божеству. Только здесь Васёк понимал всю свою нужность, только здесь был по-настоящему счастлив.
* * *
Последнее утро октября моросило затяжным, холодным дождём. Васёк снова поднимался по ступенькам на свой пятый этаж, но теперь каждый шаг давался ему с огромным трудом.
Как на эшафот.
Обычный поход за продуктами, мать его. Васёк давно не смотрелся в зеркало, но, по косым взглядом по-утреннему хмурых людей понимал, что выглядит крайне херово.
Но ему было уже неважно — Оксанка практически перестала появляться дома, и не было нужды для кого-то прихорашиваться. По незначительным перестановкам в спальне и коридоре, Васёк догадывался, что она иногда приходит, пока он спит. Раньше подобное наверняка взбесило бы его, но теперь он чувствовал лишь тупое и тяжёлое равнодушие. Ему просто стало плевать на всё кроме своего спрятанного в банку Божества.
Только Оно и давало ему силы, просто позволяя говорить — говорить о самом сокровенном и наболевшем, говорить, захлёбываясь матом, а, порой, и слезами.
Мужики не плачут, да? Хуй там плавал.
Васёк знал: только Оно одно, белёсое и пустоглазое, во всём грёбаном мире его понимает. Всё чаще он ловил себя к тихой неприязни к пацанам — они приходили, неизвестно зачем, сосали своё кислое пиво, рассказывали всякую херню, матерились, посягали на то, что им не принадлежит. Словно язычники, марающие светлый облик бога.
Нах он их терпит? Нахера они ему?
За размышлениями легко и просто, без всяких ключей, распахнулась входная дверь. Звуки из спальни кольнули запоздалым удивлением.
— Привет.
Оксана. Длинные ноги и точёная фигура. Золотистые волосы в мелких каплях дождя.
Васёк и забыл, какая она красивая.
— Господи... На кого ты похож?!
Её голос... Совсем другой, не такой, как ещё недавно, ещё в начале осени.
— Ты когда в зеркало последний раз смотрел, а?
Васёк смотрел в её глаза, в её прекрасные синие глаза — и не видел ничего, кроме лёгкого отвращения.
Так он сам смотрел на бомжей, лохов и цыганок. Когда-то давно. В какой-то прошлой жизни.
Оксана поморщилась — это совсем ей не шло — и отвернулась. Прямо перед ней стояла спортивная сумка, заполненная её женским барахлом. Видно, не всё успела собрать в прошлые приезды.
— Уезжаешь? — спросил Васёк, просто чтобы не молчать.
— Конечно, — холодный голос, ничуть не теплее дождя за окном.
— К Пахе?
— Тебя это волновать не должно, — коротко бросила, не оборачиваясь.
Васёк тяжело опустился в кресло, поставив пакет с небогатой снедью у ног. Оксана собиралась быстро, ей явно было неприятно здесь. Мелькнула мысль, что Бэху Штыря он у подъезда не видел. Что ж, значит, уедет на такси.
— Оксан, — позвал Васёк, сам ещё не понимая, что хочет сказать. — Ты... ты прости, что ли.
— Простить? — она, наконец, обернулась — красивая, ладная, пахнущая молодостью и свежестью. — На дебилов не обижаются, Вась. Ты просрал меня, просрал нашу жизнь, да и себя сейчас просираешь.
— Не говори так, — попросил Васёк. — Хочешь уходить — иди. Не держу ведь.
— Ой, какие мы вежливые, — насмешливо пропел красивый голос. — Куда ж все матюги делись, а? В ней, что ли, растворились?
Она кивнула на банку, и одновременно с этим что-то ёкнуло в груди у Васька.
— Какая же, всё-таки, дрянь...
Он хотел встать, но Оксана, лёгкая и стремительная, уже была у телевизора. Банка в её руке смотрелась нелепо и жалко. Божество внутри смотрело не на неё, а на Васька — и этот взгляд, как будто, молил.
— Оксан, поставь, — Васёк тяжело поднялся с кресла.
— А то что? — чувственные губы изогнулись в усмешке. Оксана отступила к двери, подбрасывая банку в руках.
— Оксан, хватит, — Васёк нутром чуял недоброе, сердце вдруг забилось чаще.
— Почему хватит? — она почти смеялась. — Посмотри на себя, ты же как бомж, ты даже хуже бомжа! Ты меня променял на это чучело!
Васёк покачал головой и шагнул к ней. Божество в банке кричало, звало, умоляло — он не слышал ни звука, но виски разрывала внезапная боль, а в ушах тонкий звон почти заглушал голос той, кого он когда-то любил.
— Да, придурок, я ухожу. И да, к Пахе. Он всем тебя лучше — и тачкой, и хатой, а в постели так вообще, — на холодном лице незнакомой бабы сузились синие провалы глаз. — Но перед этим — так уж и быть, сделаю тебе подарок, на прощание.
Васёк закричал — но с его губ не сорвалось ни звука, а звон в ушах взорвался хлопком разбитого стекла.
Божество осталось лежать на полу — маленькое, бесформенное, беспомощное.
А потом весь мир вспыхнул красным.
* * *
Пацаны приходят, как всегда, с пивом и приветственным матом. Впуская их, Васёк впервые за много дней улыбается — не им, приходящим, но своим мыслям, своему пониманию и прозрению.
Пацаны снова рассаживаются в спальне, но теперь возникают вопросы.
— Еба, чё за нах, чё за вонь? — интересуется Серый.
— Не понял, а банку куда дел? — спрашивает Толян.
Васёк улыбается. Легко и приятно улыбаться, когда знаешь, что делать, как менять свою жизнь.
— Ниче, вы, пацаны, посидите, я щас всё принесу, — он кивает в поддержку своим словам и оттопыривает большой палец. — Щас такое увидите, закачаетесь.
До заветной кухни идти — всего ничего. Тошнит, правда, и глаза слезятся — но ничё, главное — сам не качается.
— А чё, разбежались с Оксаной-то? — летит вопрос ему в спину.
— Да, свалила она, — легко отвечает Васёк из кухни. — Ну да и хер с ней, всё равно готовила говно какое-то.
Пацаны в спальне ржут, но смех быстро сменяется кашлем. Васёк, стараясь не дышать лишний раз, не втягивать удушливое, думает о недвижном теле, что скрыто под ковром в той, смежной комнате. Он уже и не помнит, как оно готовило — и готовило ли вообще.
Ну, да не важно. Зато там, рядом с ним, валяется мобильник, на котором за день — дюжина пропущенных от Пахи Штыря. Васёк не сдержался, не отказал себе в удовольствии послушать его голос, искажённый расстоянием, растерянный, даже испуганный — а потом отключил телефон навсегда.
Пусть теперь покрючит ушлёпка.
Васёк запускает руку под майку и бережно извлекает своё Божество — тёплое, теплом пацанской доброты согретое. Смотрит в большие, пустые глаза, ищет поддержки — и находит, преисполняется уверенности.
Только бы не закашляться, только бы не блевануть, не потерять сознание…
Главное — не вдыхать.
Если мир рушится — всегда можно покинуть его, сделать шаг навстречу другому.
А богам — богам исстари нужны жертвы.
— Ну чё, скоро ты там? — кричит, кашляя, Жендос.
— Бля, голова от вони трещит, сука, — жалуется Димон.
Васёк бережно прячет Божество обратно, под майку. У него и самого голова кружится от вони, а лёгкие — точно наждаком режет, но он — сильный, он справиться, тем более — когда Оно с ним рядом.
Кто ж, как не Божество, держит его сейчас? Маленькие ручки-отростки прижимаются к коже — поддерживают, подталкивают.
— Щас, пацаны, щас, — сипит Васёк, из последних сил щёлкая колёсиком судорожно зажатой в кулаке зажигалки.
Старая зажигалка и горелка на старой плите понимают друг друга мгновенно, и меж ними сразу же вспыхивает искра. А в следующий миг вспыхивает мир, только теперь — огненным, ослепляющим, прекрасным в своей ярости. Вспыхивает, и поглощает всё — красиво, неотвратимо, уверенно.
Правда, шумно слегка — но кто сказал, что миры должны разрушаться иначе?
Автор: Snow Den