Ёлка
Андрей Мазур, друг Лёши Лыкова, совсем немного не дожил до Нового Года. Может быть, его тело ещё ходит и разговаривает. Но всё равно то, что из него получилось – больше не было человеком.
Вечером тридцатого числа он гулял во дворе вместе с Лёшей Лыковым. Им недавно исполнилось по тринадцать лет. В этом возрасте человек уже воспринимает вещи критически.
Новый год праздновали во дворе, зажатом высокими, уходящими в угольно-чёрное зимнее небо многоэтажками. Ёлку почему-то поставили посреди многоэтажек. Она была ниже домов, но всё равно смотрелась большой и праздничной. Её верхушка растворилось в небе. Казалось, белые, как платина, звёздочки гирлянд и кроваво-алая звезда висят прямо в воздухе, а уже под ними качаются тяжёлые еловые лапы.
Горели новые тускло-рыжие фонари, заливая снег в кустах и на парковке неестественным светом оттенка апельсиновых корок. Деревья — непроницаемо-чёрные, словно написанные тушью, их контуры невероятно отчётливы, как это бывает во сне.
Удивительно много народа выбралось во дворы. Казалось, все жители, и дети, и взрослые вышли специально — постоять, посмотреть, всё ли готово к празднику. Это был ритуал, неформальный, но обязательный, как и всё, что происходит на Новый Год. Лица в отсветах апельсинового снега походили на бумажные маски. Мороз умеренный, приятный и освежающий. И очень скоро началась игра. Низкие силуэты в шапках с невидимыми в темноте лицами ломились через кусты, кидались снежками и весело улепётывали на другую сторону ёлки. Не было ни команд, ни стремления к победе – все просто веселились, куролесили и дурачились.
Подтаявший снег отлично лепился.
Лыков запомнил, как забежал под фонарь, обнаружил там фигурку в шапке, такую же, как он сам, опознал под шапкой знакомую толстую рожу Мазура, совсем оранжевую отсветах фонаря, усмехнулся другу и развернулся, чтобы швырнуть уже готовы снежок в кого-то ещё. Лёша успел заметить, что ёлка стоит ровно на полпути между ним и домом и закрывает окно кухни – а потом в уши пролез змеиный шелест. Это были колёса Красных Машин.
Красные Машины – огромные, длинные и блестящие, похожие на пожарные, на шести колёсах и с обтекаемыми углами. Они вынырнули прямо из тьмы, что скопилась в ночных арках – и тут же выкатились во двор, поблёскивая хромированными боками.
Из машин выпрыгивали люди. Или кто-то, похожий на людей. С противогазами на головах и в длинных тулупах, с волчьим мехом на воротнике. В руках Красные Пассажиры держали остро заточенные топоры со сверкающими острыми кромками. Одного удара таким топором достаточно, чтобы начисто снести голову. Многие из тех, кто был во дворе видели их в первый раз. И многие не знали, как это всё называется. Но инстинкт подсказал каждому – беги! Спасайся! Это смерть.
Все бросились врассыпную, а сильные руки в хромированных перчатках хватали за шиворот и уволакивали в недра машины. Лыков успел заметить, как друг споткнулся об сугроб и полетел лицом в снег. Лёша дёрнулся ему на помощь, разглядел алую морду машины, что мчиться наперерез – и вот он уже бежал в другую сторону, укрытый еловыми лапами. Назад, домой. Чудом не угодил под колёса машины два.
Свет не горел, но окно на первом этаже было распахнуто настежь.
Это отец! Лыков сразу догадался и сердце заколотилось от восторга. Отец, конечно! Он открыл окно, как привык... Теперь не надо бежать к подъезду, куда рвётся жирная, перепуганная толпа, в дверях заторы, а позади уже затормозила Красная Машина.
В тёплую пору отец, когда возвращался с завода и заканчивал с ужином, любил сидеть на кухне, возле открытого окна и просто смотрел в палисадник. Он не пытался выйти и поработать, или хотя бы что-то сказать. Просто сидел и смотрел на кустики и цветы в свете умирающего летнего дня.
Сегодня он тоже был у окна. И оказался на высоте. Как только появились машины, он распахнул раму, осыпая кухню снежной пылью – так что Лыков за считанные мгновения проломился сквозь палисадник и ввалился через подоконник на кухню. Рухнул на пол, потерял шапку и пополз в комнату, пригибаясь к земле, как под обстрелом. Отец захлопнул окно – так быстро, что стёкла задребезжали – и задёрнул шторы.
В квартире никого нет, проезжайте дальше.
Там, за окном, продолжалась охота. Слышались крики, жалобный вой, хрустела плоть под ударами топора. Потом шелест невидимых колёс, по три с каждой стороны, начал удаляться. На сегодня Красные Машины закончились. Лыков не смотрел. Он прятался за кровать в своей комнате и дрожал там от страха, а отец сидел рядом и гладил его по волосам. Другая рука отца лежала на топорике для разделки мяса. К счастью, в ту ночь топорик им так и не понадобился. А наутро выяснилось, что Мазур убежать не успел.
Школа
После каникул оказалось, что в классе не хватает трёх учеников. Один из них был Мазур. Это не удивило, хотя Лыков и сохранил надежду, что друг сможет вернуться.
Ещё один, Танусинский, просто куда-то делся. До него и при жизни никому не было дела.
А вот Шадур провёл каникулы героически. Он притащил с отцовского завода всяких химикатов и попытался сделать бомбу. Попытка увенчалось успехом. Бомба не только загорелась, но даже взорвалась и оторвала Шадуру руку. Теперь он в заводской больнице, что за железнодорожным мостом, и туда никого не пускают.
Зимние каникулы других одноклассников ничем особенным не запомнились. Разве что Голубикин впервые в жизни напился, ползал по аллейкам, а потом рухнул в сугроб и чуть там не замёрз.
Даже те, кто точно побывал на смертоносной игре в снежки, делали вид, что ничего не случилось.
Но Лыков продолжал прислушиваться и присматриваться. Завод снова и снова всплывал в разговорах. Там работал отец Шадура, там пытались его вылечить. Но даже Шадур не считался там своим. Заводские жили за железной дорогой, где одноэтажные полудеревенские домики.
Неясно, почему на заводских раньше не обращали внимания. Но уже на второй перемене ребята решили, что пойдут их бить.
Шадур был не при чём. Просто, к слову пришлось. А к слову принято добавлять кулак.
Мост
Их было человек двадцать. Все немного одинаковые — чёрные полушубки, короткие ноги, злобные глазки из-под тяжёлых шапок. Лыков шёл в середине. Холод страшный, снег скрипит под подошвами сапогов.
Ещё только половина пятого вечера, занятия второй смены только закончились, но тяжёлая зимняя ночь уже опустилась на город.
Лыков шагал ближе к хвосту. Претензий к заводским у него не было. Ни Мазуру, ни Шадуру это не поможет. Просто хотелось кому-нибудь врезать. Если они не найдут заводских, он готов бить своих спутников.
Вот и железная дорога. Путей не видно, только фонари горят на проволочном заборе. Дальше — тьма, словно занавес. Где-то в этой тьме — домики заводского района.
Пешеходный мост — тонкий, чёрный, железный. Он головокружительно высок, и кажется, что шесть полос железнодорожных путей бегут по дну белого каньона. Справа, слева, впереди — морозная темнота. Прямо по курсу, чуть правее, висит в чёрном небе красный огонёк. Это, наверное, радиовышка, но её не видно. Как не видно и домов, деревьев, больницы, где мечется в лихорадке изувеченный Шадур.
Пешеходный мост страшно узок, на нём непросто разойтись даже четверым.
— Как мы их найдём? — спросил Лыков у того, что шёл рядом.
Незнакомый мальчик повернул бледное, тонкое лицо. Он был того же возраста и таращил совсем безумные, серые глаза.
— Всё в поряде! — произнёс он визгливым голосом, — Всё в поряде! Ты знаешь, кто со мной в одном классе учится? Сам Оззи Осборн! Вот кто!
И прежде, чем Лыков успел что-то спросить, одноклассник великого Оззи рванулся вперёд, расталкивая чёрные шубы.
Лыков почувствовал дурноту. Он знал — драка будет, враги впереди. Но безумец среди своих стремал ещё больше…
...Вот они!
Хитрецы!
Напали прямо на мосту, на самом краю, где узкое полотно разделяется на две крутые лестницы вниз. Сначала Лыков услышал — вскрики, удары, звук тела, что катится по ступенькам. Потом разглядел и врагов, в чуть серых куртках и с такими же шапками. Из было меньше, но возраст постарше. И они знали, что делали.
Справа долетел визг знакомого безумца. А потом на Лыкова вдруг выскочил враг — мордатый, раскрасневшийся, с сочащейся кровью царапиной на левой щеке. Он был на голову выше Лёши, и скалил кривые зубы.
Лыков налетел на него, попытался ударить, но руки завязли в серой куртке. Противник вывернулся, замахнулся кулаком — и тогда Лёша схватил его за шапку и потянул её на себя. Но шапка не подалась. Лыков дёрнул сильнее — и только в этот миг разглядел швы чёрных ниток. Шапка была пришита прямо к коже головы. От рывка она сдвинулась, из-под лопнувшей кожи побежала строя крови. Враг заревел зверем и врезал Лыкову со всей дури.
Рука потеряла шапку. А спустя мгновение он катился, катился, катился вниз. Острые ступеньки лупили по рёбрам, и дышать сделалось невозможно. Красная звезда радиовышки по прежнему в небе, то появляется, то пропадает.
Лыков захрипел, раскинул руки, попытался ухватиться хоть за что-то — и белый снег бросился ему в лицо. Он поднялся, отряхнул холодную крупу, натужно, как мог, вдохнул — и тут ещё одна тень бросилась на него и со всей дури врезала по голове чем-то тяжёлым. Он не различил сквозь шапку, чем именно, а просто рухнул носом в снег и так и остался лежать, пуская носом тёплые пузыри.
Больница
Дальше всё было очень смутно. Лежал он долго, потом подняли и понесли. Он заметил. что руки взрослые и вспомнил про родителей. Надо им передать, но что — он так и не придумал.
Потом он обнаружил, что лежит под капельницей. Комната с белыми стенами, словно он внутри картонной коробки.
Окон нет. Единственный ориентир — соседняя кровать. Там лежал Шадур. Он, кажется, спит с открытыми глазами. Одна рука где-то там, у стенки. А другая, которой нет, — вот она. Посеребрёная клешня, похожая на раскоряченный скелет летучей рыбы. Она не успокаивается — поднялась, нависла над лицом Шадура, словно серебряное жало скорпиона и медленно шевелится.
— Эй! — позвал Лыков.
— …
— Мазура не видел?
— …
Странно. Они должны быть как-то связаны. Фамилии похожи — Мазур, Шадур… Спит, наверное.
Ладно, спи. Что же у меня сломано?
Лыков ощупал рёбра. Боли не было. Вообще ничего не было. Он достал руку из-под одеяла, убедился, что рука выглядит, как раньше. Ткнул пальцем в щёку. Он ничего не чувствовал. Ни пальцем, ни щекой.
Сунул палец в рот, ощупал язык. Никаких чувств, никакого вкуса.
Лыков поднялся, сел. Наверное. ему было тяжело. Но он не почувствовал и это. Вырвал капельницу из руки. Побежала кровь. Лёгкая дурнота затуманила взгляд — видимо, за неё отвечали другие чувства.
Он поднялся и сперва подошёл к Шадуру. Тот лежал с закатившимися глазами. Новая рука дёрнулась, развернулась. Почуяла…
Лыков вышел из палаты и двинулся вдоль коридоров. Где-то должны быть лифты, лестницы, всё такое.
Был же Новый Год, — думал он, ковыляя, мимо непонятных аппаратов с рядами отточенных лезвий и булькающими колбочками.
Был Новый Год.
Значит, у этого года, который сейчас — другой номер.
Но какой — ему было наплевать.
Вот и лифты. Двери перед шахтами — выпуклые, полупрозрачные. Они были похожи на хитиновые крылья майских жуков или на футуристические гробы.
Кабинка поднималась совершенно бесшумно. Двери разъехались. Лыков зашёл и ткнул окровавленной, бесчувственно рукой в цифру 0.
Он и сам не знал, куда едет.
Гараж
Он оказался среди квадратных бетонных колонн гаража. Чуть в стороне стояли Красные Машины.
Они сверкали, умытые и совсем новые. Словно новогодние подарки. Лыков подошёл к одной и увидел, что двери распахнуты настежь, словно крылья готового к полёту жука. Забрался в кабину, сел. Руки ослабли, но он смог найти, как закрыть двери и выключить зажигание.
Разумеется, он не мог попросить, чтобы для него подняли полосатые, чёрно-жёлтые ворота гаража. Но бронированное лобовое стекло оказалось достаточно прочным. Он просто снёс ворота, как ненужную преграду и вывалился в ночь, на озарённую рыжими фонарями магистраль с химически-апельсиновым снегом по обочинам.
Заводской район промелькнул быстро, словно случайная страница. Потянулся длинный чёрный фасад завода с редкими трубами. Трубы унизаны зелёными огоньками, они похожи на крошечные изумруды. Даже не верилось, что в такой небольшой район может обеспечить рабочими эдакую громадину. Наверное, главную работу делают не совсем люди...
Сверкающая, алая машина неслась по шоссе. В рации зашипели возмущённые переговоры. Лыков оставил левую руку на руле, а правой нащупал под холодным сидением второго водителя тот самый топорик.
— ОСТАНОВИТЕСЬ, НЕМЕДЛЕННО ОСТАНОВИТЕСЬ!
Город закончился. Лыков включил фары. Шоссе, обочина и лесополоса. Снег на обочине снова был белый, как больничная простыня.
Впереди — красный огонёк. Странно, он думал, что башня осталась позади. Слишком поздно Лёша сообразил — прямо по курсу блокпост. Они стоят на всех выездах, чтобы жители города не разбежались.
Сразу несколько пулемётов заработали по мятежной Красной Машине. Подсвеченные синими молниями трассирующих пуль очереди ударили по колёсами. Красная Машина пошла боком и нырнула в кювет. Бронированные бока не пострадали, но колёса оказались беззащитны — это было сделано специально, именно на такой случай.
Отряд противогазоголовых окружил поверженную машину. Офицер указал на двоих и сделал жест рукой в белой перчатке. С автоматами наперевес, они подкрались к кабине, наставили на него фонарики — но там было пусто.
И топорик тоже пропал.
Лыков убегал полями, с топориком в правой руке. Он был в хорошем состоянии — насколько хорош может быть человек, который успел вывалиться из Красной Машины на полном ходу, и не чувствует, всё ли себе отшиб. Кровь из разодранной левой скулы заливала лицо, и приходилось вытирать её рукавом. Он не знал, насколько хорошо охраняется город. Но строить заграждение по всему периметру слишком накладно. Скорее всего, достаточно блокпостов на дорогах. Люди вроде его отца всё равно не поедут прочь, раз нельзя. Их хватит только на то, чтобы прятать детей от немедленной смерти и оставлять их на медленное умирание.
Значит, за лесополосой. Вот она, похожее на длинный-длинный шарф, по ту сторону поля. За ним, где-то дальше — внешний мир. То, что за городом. Что там? Лыков не знал. Но подозревал, что что-то нестерпимо ужасное. Раз город приходится защищать...
Он задумался и не заметил, что лесопополоса уже не приближается. Получше огляделся, пошевелил руками и понял — он упал в снег. Повалился, лежит. И ноги, бесполезные, как деревянные чурбучки, только ползаю. С ними что-то не так. Но что именно — он не чувствует.
Всё.
Голова опустилась в снег. И новый снег падал на затылок с чёрного неба, нетронутого огнями.
Оттепель
С утра началась оттепель. Та странная, головокружительная оттепель, что ударяют иногда посередине декабря, словно огромный жаркий кулак.
Очистившееся небо горело венозной зимней синевой. Горячие солнечные лучи, пронзали морозный воздух. Снег на еловых лапах растекался и застывал в морозном воздухе сверкающими сосульками, похожими на стеклянные водопады.
Поля тоже подтаяли. Между холмами снега бежали по чёрной грязи ручейки, мелкие и юркие, словно мышата.
Лёша Лыков больше не был единым целым с мёрзлой землёй. Ручеёк проскользнул под его шею и расползался тёмной лужей у живота.
Наконец, он поднял голову. Из ноздрей капала грязная вода.
Зашевелил негнущимися руками. Перекатился на бок.
Поднялся, неловкими, деревянными движениями марионетки.
Он сделал шаг. Другой. Третий. И заковылял, приваливаясь на одну ногу и покачиваясь, как жердь под ветром. Издалека его можно было принять за карликового медведя-шатуна.
В кустах у лесополосы он смог поднять веки. Ресницы смёрзлись, так что верхний ряд остался на нижнем веке пополам с розовой ледяной крошкой.
Лыков тупо огляделся вокруг, не обращая внимания на ниточки крови, побежавшие по белым, как извёстка, щекам. Потом закрыл мёртвые глаза и заковылял дальше.
Глаза ему теперь ни к чему.
Лёша Лыков больше не человек.
Вас ждёт то же самое.
… С новым годом, ублюдки!