Все ведущие шаманы, тантрики, оккультисты и даосы Минска утверждают, что спуск возле площади Победы — это мощнейшее Место Силы.
Позади осталась серьёзная торжественность Октябрьской площади, где резиденция президента и Саркофаг, и сам мост, широченный, парадный и с огромными жёлтыми урнами. И вот открылся исполинский круг площади, а посередине, словно ракета, вздымается обелиск над вечным огнём.
ПОДВИГ НАРОДА БЕССМЕРТЕН — сообщают огромные буквы. Кусок площади с тем домом, который ПОДВИГ НАРОДА, как-то попал на пяцьсот рублёу образца 1993 года выпуска. Получилась уникальная купюра, вроде бы двуязычная, а вроде и нет.
Внизу — кольцевой подземный переход и метро, где как раз под вечным огнём горит оранжевый Леденец.
Если спуститься вниз, чтобы шум машин не заглушил голоса духов, и оглядеться, то тебя захлестнёт значимыми местами. Вот торчит над домами другой стороны старая антенна-глушилка, которую пытались взорвать в 1970-е какие-то недопойманные диссиденты.
Посмотришь в другую сторону — там поднялась Минская Телебашня в железной шестеричной короне. Ночью она переливается жуткой радугой.
Под ней — сталинско-ампирный Дом со Шпилем, любимец минских художников, соединённый аркой с неприметной жёлтой пятиэтажкой Коммунистическая, 4, как раз под психотронным излучателем. Мемориальной доски нет, а ведь целый год здесь жил минчанин, которого знает вся Америка. Курил на балконе, работал слесарем на заводе Горизонт, а потом уехал в Америку, где его убил хозяин ночного клуба. Звали минчанина Ли Харви Освальд.
Через дорогу, на берегу, — деревянный и деревенский дом, где прошёл первого собор социалистов из РСДРП.
Рядом выдаётся в обмелевшую Свислочь высоченная беседка из шершавого серого бетона. Никто не знает, зачем она здесь. Телема рассказывает, что после Вальпургиевой ночи и других знаковых праздников там находят огарки чёрных свечей.
Летний день тянулся сквозь город, словно огромный тяжёлый питон. А мы с Телемой отправились на вечер памяти отшельника Кима. Наш путь лежал за дом, где ПОДВИГ НАРОДА.
Там, в заросшем дворе, притаились книжный магазин, бар Zavadnaya Korova и галерея Uneskladovae. В этом изогнутом белом здании энергия завихряется в совсем странный водоворот и случайный гость вполне может наткнуться на спор о Карле Поппере на школьно-белорусском языке.
Там уже не протолкнуться от всеразличных гостей. Разливают чай, режут пироги из известной булочной на углу и облысевшие интеллектуалы вспоминают, как много их слушали в перестройку.
Прямо на подступах нас атакуют двое пожилых в светлых костюмах с брошюрками. Один хромает, у второго голубоглазое лицо обложено короткой белой бородой и постоянно трепещет и расплывается.
— Дети, а вы хотите узнать Иисуса?
Телема вытягивается во весь свой двенадцатилетний рост и отвечает:
— Иисуса нам не надо. Мы — телемиты.
— Кто?
— Ну, вы нас сатанистами ещё называете. Сэр Алистер Кроули, слышали про такого? Твори свою волю — таков да будет Закон!
— Девочка, как можно говорить такие вещи? Твои родители знают, что ты сделала с верой предков?
— Так это и есть вера предков. У меня папа — Андрей Гайдучик, слышал?
— Это главный телемит по Минску, — пояснил я, — Мастер маг Ордена Восточных Тамплиеров, третий градус посвящения. Все Ищущие называют его Мастер Телемы. А недруги — Телемастером.
— У меня пока только первый градус, — сообщила Телема, — Я бы на мага сдала, но мама не разрешает. Там тантрические психопрактики. У нас в семье все телемиты — и папа, и мама, и я, и моя младшая сестрёнка — её Астартой зовут.
— Ты, наверное, просто не понимаешь, как это опасно, — начинает расплывающийся, — Неужели ты не слышала, что Дьявол рыщет среди людей, и ведёт против Христа войну на всех уровнях: информационную, геополитическую, внутреннюю и даже консциентальную! Мы еще очень мало знаем о консциентальной войне. Но кое-что все же понятно. И когда настанет конец света...
— А он уже настал. В 1904 году. Вы, наверное, просто не заметили.
— Вот, вот оно, бесовское наваждение. Неужели ты не слышала, что в Брестском районе сатанисты украли колокол?
— А ещё Свято-духов собор осквернили, — мечтательно добавила Телема, — в 1996 дело было, к юбилею готовились. Написали над алтарём «Я есть сатана, я есть истина». И сбоку — «Волчье логово восстало из пепла, которое несёт смерть. Придите, праведники, Сатана жаждет и вас! Пентаграмма любит тебя!»
— Нас Свято-духов собор не волнует, — засмущался плавучий, — Они там все шпионы Кремля. Нас волнует спасение вашей души.
— А вот ты послушай, послушай, — возбудился хромой, — вот ты слышала, что под Москвой случилось? Там уже давно Сатана! Так вот, два школьника-сатаниста решили пойти на кладбище в Вальпургиеву ночь. Там на земле спал какой-то мужчина. Они хорошенько подзарядились пивом, а потом забили его нунчаками и вырезали на лбу свастику!
— Интересно, — задумалась Телема, — А зачем этот чел со свастикой на лбу спал на кладбище в Вальпургиеву ночь? С шабаша что-ли возвращался?
Но тут зазвенел колокольчик и началось выступление. Народу было так много, что стол с докладчиком пришлось вытащить на крыльцо, а большой чёрный звуковой пульт оттащить к дубу. Телема уселась рядом и приготовилась слышать.
Первым выступал наш подпольный газетный магнат, Лисинич. Крупный и бородатый, он был словно сбит из рассыпчатой земли, он рассказал о Киме то, что положено знать людям, которые никогда прежде о нём не слышали.
Его родители большевики-романтики двадцатых годов. Отсюда имя и большая библиотека. Учился в одном классе с Жоресом Алфёровым, который и оставил самое подробное расписанное воспоминание — увы, только про ранние годы.
Уже в школе Ким отличался огромным умом и неуёмным характером. Например, один раз сделал вид, что грабит прохожего, чтобы пережить опыт преступности: Родителям удалось замять дело.
Потом Ким поступил в университет, учился блестяще. Эксперименты тоже вышли на новый уровень. Как-то в конце сороковых на очередном семинаре Ким поднялся на трибуну и потребовал, чтобы Сталина немедленно сместили, арестовали и отдали под трибунал.
Вернувшись после отсидки, он застал совсем другой, почти шестидесятнический Минск. Официальные учреждения принимать его не желали. Ким радовался: так оставалось больше времени на друзей. Он числился сторожем на склад железобетонных конструкций, а зарабатывал а жизнь тем, что писал диссертации.
Так и жил, пока в 1962 году не сел повторно. Но антисоветчики его своим не числят, потому что статья была неправильная, параджановская.
— Человека, который на него донёс, я называть не буду, — сказал Лисинич, — потому что он тоже сегодня здесь.
В тюрьме Ким не оставил научных занятий: написал гражданину начальнику диссертацию и впервые прочитал Тейяра де Шардена. Потом его отправили для дополнительного образования в дурку. Там он лежал в одной палате с легендарным Порфирием Ивановым, всесоюзным гуру моржевания с хутора Верхний Кондрючий.
А потом снова возник в Минске. Писал диссертации — это был его основной источник дохода. И просто давал советы, рассуждал на любые гуманитарные темы. а после двух бутылок водки — и о естественнонаучных, вплоть до ядерной физики. А крошечная квартирка была битком набита архитекторами и актёрами, метафизиками и авангардистами, поэтами из трамвайного депо и милиционерами-оккультистами.
Питался он в основном хлебом, сгущёнкой и крепчайшим чаем из пивной кружки. И даже ухитрился переболеть цингой. Бородатый, в красном берете, и непременно с тремя книгами (одна в руке, остальные по карманам), он появлялся то в опере, то на берегу Свислочи, то в полупустом полуденном трамвае номер шесть, то в йогической медитации на Кальварийском кладбище, среди зарослей и склепов.
В постперестроечном хаосе Ким стал без пяти минут советник правительства. Ездил в известный Птичий Городок объяснять власть имущим, что такое ипотека (выяснилось, что нужна), составил план кредитования госбюджета из самого госбюджета, и даже напечатал одну статью — о том, что когда ТРИЗ преобразует мир, мудрым людям наконец-то разрешат заняться не тем, что просят, а тем, что по-настоящему нужно.
Всю жизнь он писал две главных книги — сказку «Солдат и смерть», и огромный ворох рукописей по теории навстречности, потенциально бесконечные.
Незадолго до конца сказку сжёг и начал писать заново.
В 2000 он умер. И новые поколения обращаются за сведениями обо всём на свете уже к Википедии.
Вторым взял слово взял раввин Шуман. Как обычно немного нервный, он даже сейчас не выпускал из рук том Дов-Габбая.
— Кима я не люблю, — начал он, — и вообще не люблю самородков. От учёного мы ждём не интересных разговоров и теорем, а плодотворной работы в академии и англоязычных публикаций. Кимы нам не нужны, нам нужны профессионалы, овладевшие новейшими технологиями, про которых у нас никто и не слышал.
— А как ими овладеть, — спросила Телема, — если про них никто не слышал?
— Купите мою книгу, я их там применил. Так вот, о Киме. Он учил, рассуждал, рассказывал — ну и что? Единственный результат... ну, то, что мы вот здесь все собрались. И каждый уверен, что интеллектуал — это тот, кто сидит на кухне, и учит, рассуждает, доказывает. Каждый второй — Ким непонятно откуда. Это никуда не годится. Нам нужны не самородки, а нормальное производство интеллектуального продукта. В советское время мы, измученные «Малой Землёй» и суконным официальным диаматом, ходили к подобным шаманам. Особенно в Перестройку — и это когда в десяти местах Минска стало возможным купить Хайдеггера! Посудите сами — вот писал он всю жизнь свою теорию, писал её, писал... а что теперь с этими рукописями?
— Кто-то из учеников забрал, — сказали из толпы,— разбирать и готовить к изданию.
— А когда издадут-то? Уже лет пятнадцать прошло.
— Они просто заняты очень. А кто-то даже умер.
— А у кого из учеников сейчас рукописи?
Толпа загомонила. Гомон сводился к тому, что никто не знает — но человек, наверное, хороший.
— Ну, вот видите...
Потом выступил матаджи кришнаитов гуру Шри Бернштейн Свами. По случаю летнего времени, он был в оранжевой рясе на татуированное голое тело.
— Вы несправедливы к Хадееву, — начал он, — потому что судите его мерками технократической европоцентричной культуры. Которая совсем юна по сравнению с древней культурой Востока. Почему не оценить заслуги Кима в критериях культуры Индии? Как вы знаете, индийское общество до сих пор разбито на касты и варны. Поэтому для простого обывателя единственным напоминанием о возможности духовного пути для всех каст являются бездомные, заросшие бородой святые саддху, погруженные в глубочайшую йогу тела и духа. Даже сейчас, с приходом европейской науки, горожане Индии поддерживают саддху и учатся у них той мудрости, какую не получишь из сухих и прагматичных книг Запада. Ким был саддху нашего города и именно благодаря ему наш город не превратился в беспросветную провинцию. У нас сейчас много книг, Хайдеггер всякий, прочие мудрецы. Но они далеко от нас, а Шри Ким был рядом. О похожем пишет наш махагуру Бхак...
Конец речи Бернштейна Свами потонул в скрипе и писке. И пропал.
А потом заговорило опять:
— Девяносто три! — сказал девичий голос.
Все обомлели.
Телема потёрла набалдашник запасного микрофона и хорошенько в него дунула. Потом отпихнула ногой хвост микрофона главного и продолжила:
— Восемь! Восемь! Восемь, восемьдесят, четыреста и восемнадцать! Айвасс, служитель Гоор-паар-крата открыл все это. Кхабс пребывает в Кху, а не Кху в Кхабс. Так и поклоняйся Кхабс, и смотри, как пролит мой свет над тобой. Меня слышно?
— Слышно, — загомонила толпа. — В Книге Закона сказано: люди поклоняются только глупцам, — начала она, — Все боги глупцов и люди, поклоняющиеся глупцам, — идиоты. Поэтому так важны святые и гуру. Они — сводят небо на землю. Вот почему в Индии говорят: бог в гневе — гуру спасёт, гуру в гневе — даже бог не спасёт! Но у нас тут далеко не Индия, само собой. Так вот я о чём. Ким отшельничал здесь, рядом. Улица Кисилёва, дом 17, квартира 24. И я не понимаю: почему мы тут, а не там?
Толпа заволновалась, недоумевая. Телема выдернула шнур, обмоталась им, как брахманским шнуром, и зашагала прочь. Микрофон теперь служил жезлом, вроде тех, что носят девочки-волшебницы из японских мультиков.
Вот мы уже высыпались на улицу Кисилёва, где сталинки с красным низом и желтым верхом и окна у них полукруглые. Прошли один квартал и вот он — одряхлевший домик.
Это послевоенная двухэтажка с железной крышей и треугольным фронтоном. Дальше, на Осмоловке, такие все. Их строили после войны пленные немцы и итальянцы. В те времена они считались элитным микрорайоном, а сейчас в сырых дворах сушится бельё, гниют деревянные лавочки и доживают своё бывшие заслуженные артисты.
Ким жил на втором этаже, куда вела пахучая деревянная лестница. Вот и покрытые пылью окна его квартиры. Словно собрались праздновать его день рождения — даже чай всё тот же, в одноразовых рифлёных стаканчиках. И даже абрикосовое дерево всё так же изгибает тонкие ветки.
Телема карабкается наверх и усаживается на ветке, как раз напротив заветной квартиры.
Я замер. Толпа замерла. И даже дом замер.
Сейчас, наверное, произойдёт что-то важное.
И тут послышался хруст. Дом дрогнул, всхлипнул и брызнул жёлтой пылью. А потом стена кракнула и развалилась, как порванная страница. Из дыры, на фоне куска неба, вылезло чёрное жало исполинского скорпиона.
Секунда — и оно превратилось в ковш экскаватора. Экскаватор взревел, дёрнулся и повёл ковш в бок, круша умирающий дом...
Так и закончилось.
Источник: http://samlib.ru/k/krokodilow_m/abrikosy.shtml