Ехали мы долго, но не медленно: трясло сильно, порой фургон кренился, нас подбрасывало и ударяло о железо — некоторые теряли зрение и вопили, но выстрелы хлопушек ряженых — тех, что были одеты в комбинезоны — заглушали их крики. Я навсегда запомнил, как ряженые выкуривали маму из подвала, где её запер дядя Слава: первым делом они подорвали пол вместе со слоем мясистого меха, которым он лоснился изнутри, чтобы маме не было голодно и холодно — затем забросили туда что-то неразборчивое — бабахнуло, и она завыла. Люди расступились, из отверстия показались пальцы — сначала десять, потом все двадцать: мама выползала задом наперёд. На её голову ряженые накинули мусорный мешок, руки и ноги покрасили в полосочку да перевязали чёрным шнуром, и утащили. Я плакал и просил показать дорогу, но слушать меня никто не хотел — вставили комарика и срезали кожу, чтобы не случилось так, как с мясом в подвале. Рядом, уже в фургоне, сидели мужчины и женщины — их ноги полностью погружались в пол куда ниже моих и исчезали в металлических скобах, углублявшихся в а п п а р а т — что-то не то дохлое, не то живенькое, тарахтящее и щебечущее билось в нём, как бьётся сердце, когда бежишь. Ноги и им, и нам специально сломали вот таким образом, чтобы убежать невозможно было, а маме их вообще отрезали, потому что боялись, что она улетит, но бояться нечего: летать мама не умела. В какой-то момент у красного мальчика, лежавшего подле меня, прорезались рога — от боли он порвался и разбрызгался, а его нога, его копытце, никуда не исчезло — так и выглядывало из прорези, ожидая своего часа. Тут вдруг а п п а р а т остановился, и я подумал: приехали.
Иногда мама сразу как-то вся крючилась и принималась хохотать — грязный рот осыпался ш т у к а т у р к о й, внутри у мамы стрекотало, и всё как-то сразу выворачивалось наискосок. Однажды я придумал игру. У неё было только одно правило, потому что чтобы придумать правило, надо долго думать, а долго думать больно: когда мама корчит рожи, непременно надо корчиться в ответ — расцепляешь челюсть и заезжаешь зубом друг на друга, чтобы в пазы и из железок — потом короткий скрип, и мелированный зуб отваливается. Проиграть было нельзя, потому что некому было проигрывать — когда зубов у меня больше не осталось, меня стали кормить через солому, такую тонкую и пружинистую трубочку, которую постоянно спускали с потолка, но никогда не попадали прямо в рот — мне приходилось ковылять от места к месту, чтобы подпустить её поближе и захватить. По горлу она спускалась сама. Санитары, прятавшиеся за дырками в стенах, никогда не помогали мне с трубочкой, потому что занимались смотрением, а потом у них начинало булькать и квакать — что-то стекало на пол и говорило: «кохъвылаяет», и я мигом вспоминал ковыль, свою шерсть на ферме. По осени она линяла — дядя Слава собирал её вилами и сжигал всю пакость, но порой он бережливо оставлял мне несколько комочков чистого ковыля и учил, что, мол, это стога. Как сено на полях. У нас, правда, они поголовно все мёртвые были, нельзя ни сажать, ни собирать, и сену взяться было неоткуда, но это неважно теперь, всё равно ковыля нет, потому что тут всегда зима, и почвы нет, и червей нет, только бетон — снег падает сверху.
Раньше к нам, как только маме совсем плохело, приходил доктор со стеклянными глазами и длинным хоботом. С собой он приносил маленький чемоданчик и машинку по имени ш а т у н, типа трамвая: из верхней коробочки торчали усики, из нижней — колёса и окна, но окна заклеены, потому что нет больше пассажиров — доктор говорил, что сначала в коробку зашили мышат, и они зажили, но когда приделали колёсики, жить они перестали. А на дне у ш а т у н а приклеены были чьи-то лапы, и доктор строго-настрого запрещал на них смотреть, иначе можно было поймать зайчика. Лапы хватали рельсы, проложенные по всему полу дома, и становилось слышно шипение поддающегося трамвая. Колёса рычали: так поддаётся слипшийся от жары язык, когда выпадает катетер. В это время доктор обычно завязывал маме глаза, чтобы она не поймала зайчика, отдирал крышку чемоданчика, где хранил свои инструменты, и принимался за работу. Когда дело было сделано, он ещё какое-то время укладывал в чемоданчик все тупые иголки, разноцветные нитки, мокрые зазубрины, блеклые зеркала и смешных обезьянок, а затем подходил ко мне и задавал вопросы. О тёте Дусе он знал с самого начала — наверное, потому и навещал нас. Как-то раз доктор спросил: «Где она?», и я ответил, и он ушёл, и с тех пор никто его не видел. Даже санитары. Будто и не бывало такого доктора никогда.
Поначалу тётя Дуся походила не на ангела, а, скорее, на коралл: росла как на дрожжах, где попало и из чего попало, и вскоре в кровать её грузное тело уже не умещалось: дядя Слава вынужден был сгонять блеклыми тряпками, которые он обмакивал в солярку, тётю в одно место, чтобы как-то разуплотнить туловище. Всё, к чему она прикасалась, обычно срасталось с пальцами и затвердевало — так бывает с лесным зевакой, намертво вросшим в древесный мох. Много их было в округе, дядя Слава знал каждого поименно, но обычно называл всех просто п е р е в ё р т ы ш а м и, потому что там, где должны быть ноги, у них появлялось подобие головы — прохудившийся мячик да корневище, которым часто лакомились звери. Такой головы, чтобы прямо по-настоящему, у них отродясь не заводилось, зато заместо неё были ветки — они плелись сквозь себя и вверх, и вниз, но не вбок — сбоку не было ничего, даже тёти Дуси. Я понимаю, что это из-за неё дядя Слава гнить начал, но верить не хочу, так же тяжело поверить, как и наполнить комнату тёти Дуси водой, запахами моря — бессмысленно, она — губка, впитает и пожрёт приданое, и уже не отпустит. В комнате всегда было влажно и душно, не так, как в тропиках, а как в бане — воздуха в ней постоянно не хватало. Зубному налёту, обволакивающему кожу дяди Славы, значения не придавал никто: ни он, ни я — и лишь потом, когда вдруг за день дядя весь скукожился и разучился говорить, я заподозрил неладное. А в конце приехали фургоны, битком набитые людьми в таких комбинезонах, в каком сгнил дядя — пластмассовое стеклышко заплыло жиром и плесенью, и выражение его лица было уже не разглядеть. Они, правда, всё равно опоздали — тётя Дуся уже улетела.
Автор: LavenderTram